Архив публикаций за июль 2017

Джимми знает: когда страх готовится взять за горло, лучше всего укрыться за гитарой.

Ведь там, за ширмой, поджидает громогласная армия девушек-подростков, жаждущая в миллионный раз слышать, как он споёт «You are beautiful». Они станут пожирать его горящими от обожания глазами, повторять за ним каждое слово и каждый куплет, будто концертный зал – это некая церковь, в которой он сам – мессия и создатель. Они будут хватать его за рукава выцветшей чёрной футболки, касаться шрамов и татуировок на его руках, умолять выйти на бис, визжать в экстазе… И снова потребуют, чтобы он спел им «You are beautiful». А он вместо этого исполнит другую песню, которую написал, ещё когда был солдатом, а не поп-певцом.

Джимми знает: среди них нет той симпатичной молодой брюнетки, которая нынче утром на его официальном профиле в Фейсбуке оставила сообщение.

«УМРИ».

Так написала она.

Только это. Одно слово.

«УМРИ». И не на английском.

Она не написала «DIE».

Нет. Там не было написано «DIE, JIMIE, DIE».

Было написано «Умри».

На языке, которого он не знает.

На сербском.

«УМРИ».

После того как капитан Джеймс Блант, бывший командир в Life Guards, элитном подразделении армии Её Величества, а сейчас поп-певец мирового масштаба, был гостем у Джереми Кларксона в его шоу «Top Gear» и исповедовался ему, рассказав о своём военном опыте в Косово, на него обрушилась лавина ненависти и злобы.

Он сказал: «Мы бомбами изничтожили сербов».

И сербы сошли с ума от злости...

...– Ю. иногда не в себе. Это правда. И Ю. всегда такой, какой есть. И это тоже правда. Какая из двух правд сейчас правдивее – сказать сложно. Начать хотя бы с того, а что такое вообще этот Ю.? Из чего он сделан и, самое главное, – зачем? Не зачем. Как и все остальные. Просто так получилось. Слава богу, роды были лёгкие: так он стремился на свет, пылинки в котором пересчитывает каждое утро. Всё в нём слеплено из тех же нелепостей, как и в других. Нет в нём ничего удивительного, за исключением одной детали: он примечает то, что другие не видят. Вот заходит человек в магазин за булкой, берёт булку, рассчитывается на кассе и уходит. И вся история. Но Ю. обязательно приметит, что у кассирши на безымянном пальце след от кольца. И тут же вообразит из этой тонкой полоски кожи на женском пальце целую драму с изменами и проклятьями, с битьём посуды и сердечными каплями. И, получая сдачу, вернет: «Всё будет хорошо», – чем вызовет удивление у кассирши, которая, может быть, просто сняла кольцо, когда мыла руки, да забыла надеть. Абрисы чужих жизней выпячивались перед ним и тотчас требовали завершения. И он завершал, совершенно забывая о своём. В конце концов, так и представим: Ю. не больше, чем пара верных штрихов задумавшегося художника. Но и не меньше...

Апостол Павел – так его звали, фамилия то есть такая: Апостол. Прикидывая мысленно его габариты (сто десять кило? сто пятнадцать? Метр девяносто точно будет), я разлил по стаканам. Он, закуривая, глядел пытливо, будто обдумывал, стоит ли дело иметь. «Будем», – сказал и, опрокинув, положил руку локтем на стол, как для ручной борьбы. «Давай». Я продержался секунд пять, а потом он впечатал в стол мою кисть. «Ничего. Жилистый. Весу только в тебе маловато. Будем». После, глядя немного уважительней, сказал… Нет, пересказывать я буду своими словами, поскольку все глаголы, половина прилагательных и четверть существительных заменялись у него матерными словами.

Он, Павел, хочет рассказать кое-что и потом задать один вопрос, потому как парень я толковый и книжки читал, может, в них есть ответ. Познакомился он несколько дней назад, в гостях на даче, с пастором. Азербайджанцем. Пастор Вагиф. Узнав фамилию Павла, улыбнулся тонко и спросил: боговерующий? Павел говорит, что нет, мутью голову не забивает, а просто: никому дурного не делает, а бывают и добрые дела. Так что, коли бог и есть, то Павлу это зачтётся. Тут пастор снова улыбнись и скажи: не всякое доброе дело благодатно, без веры и добро злом обернётся. Павел только плечами пожал, и на том прервался разговор. Только вот с этого всё и началось...

...– Почему «Славянский базар»? – задумчиво произнесла Зоя Иннокентьевна. – Да потому что в этих местах за последнее десятилетие, после развала Советского Союза, поселилась масса выходцев из славянских земель – русских, украинцев, поляков, сербов... Молодым пробивать тут дорогу ох как нелегко, а что уж говорить о стариках? Вот мы в «Армии Спасения» и стараемся им помочь. Английское правительство, надо отдать ему должное, отсчитывает каждому пожилому иммигранту денежное пособие, но этого пособия хватает в обрез. А мы подкидываем «нашим славянам» то десяток фунтов стерлингов, то дешёвую мебелишку, то продовольственные пакеты...

– Но вам, Зоя Иннокентьевна, – сказала я, осторожно подбирая слова, – ведь немало лет. Я понимаю, что вам их жалко, этих несчастных неустроенных стариков, очутившихся на склоне лет в чужой стране, с чужим языком и чужими обычаями. Но у меня создалось такое впечатление, что вами движет нечто большее, чем простая жалость...

Моя собеседница поджала губы, подпёрла подбородок обеими руками и сидела так с минуту, задумчиво глядя в окно.

– Вы правы, – промолвила она наконец. – Мною на самом деле движет нечто большее... Я искупаю вину.

Она опять замолчала.

Но тут официантка принесла нам наши «рыбные пирожные», и мы занялись едой, оказавшейся, как и было нам обещано, просто вкуснятиной.

Я ела и посматривала, как Зоя Иннокентьевна с видимым наслаждением поглощает кусочки котлеток, запивая их охлаждённым чаем и как будто совершенно позабыв, что минуту тому назад она призналась мне в искуплении вины.

Какой вины? Чьей вины?

Я решила подобраться к этому вопросу с другой стороны.

– Зоя Иннокентьевна, – сказала я, – а как вы очутились здесь, в Англии?

Она вытерла губы, аккуратно сложила салфетку и посмотрела мне прямо в глаза.

– Я совершила преступление, – тихо произнесла она. – И сбежала от наказания...

...Вернувшись из СИЗО в своё подземелье, я рухнул на служивший мне постелью кусок поролона. Я лежал и дрожал, испугавшись, что сгину, а мои жена и дочь останутся неотомщёнными. И, поднявшись, принялся выносить на помойку стеклотару. На это ушла неделя.

По истечении её, усталый, но трезвый до изумления, я отправился в супермаркет и затарил тележку соком, печеньем, мылом, шампунем и стиральным порошком. Доставив всё это в подвал, стащил с себя и побросал в ванну одежду и кроссовки. Засыпал их стиральным порошком и залил кипятком. Когда он остыл, вытащил из ванны джинсы, вымыл ими полы в комнате, кухне, туалете, коридоре, подсобке. Прополоскав одежду, развесил её сушиться на батареях, кроссовки засунул в духовку газовой плиты, и залез в ванну сам.

Бритвы мне не удалось отыскать. Подровняв маникюрными ножницами усы, бороду, подрезав ниспадающую на глаза чёлку, этим ограничиваюсь. Вдруг замечаю, что из духовки валит дым. Бросаюсь, выключаю плиту, вилкой извлекаю из духовки чадящие кроссовки и отправляюсь взглянуть на висящие над письменным столом электронные часы. На них горят цифры 16:00. Торопливо облачившись в мокрую ещё одежду, напяливаю покоробившиеся кроссачи и, дунув на электрическую лампочку в прихожей, покидаю подвал.

Возвращаюсь, когда на электронных горит 22:00. Включив настольную лампу, сажусь в кресло у стола. Закуриваю. Придвигаю к себе телефон и жду.

Цифры на стенке, когда я на них поднимаю глаза, показывают: 00:00, 01:29, 03:14… 07:30, 10:47, 16:21… И вновь – 00:00, 01:17, 02:25, 06:03… Время от времени встаю, хожу в туалет, ванную, пью на кухне яблочный сок, ем печенье и курю, курю…

На третьи сутки телефон ожил. На часах (или в моём мозгу?) пульсировали красные цифирки: 17:57. Я схватил телефонную трубку и, потеряв равновесие, вывалился из кресла на пол. Падая, ударился виском об угол стола, но трубки не выпустил.

– Алло!.. – закричал я, корчась от боли.

– Сегодня, – сказал голос на том конце провода, и пошли короткие гудки...

Известно, что в русском фольклоре заметно мало пословиц и поговорок, которые бы превозносили и славили деньги. Однако сейчас, когда в России появляется культ денег, стали чаще вспоминать эти сравнительно немногие образцы народного творчества. Так, теперь в ходу пословицы: «Что милей ста рублей? – Двести»; «Деньги – склока, а без них плохо»; «Худо жить тому, у кого пусто в дому». К давней народной присказке «Счастье не в деньгах» прибавили концовку «а в их количестве», а пословицу «Не имей сто рублей, а имей сто друзей» переиначили в «Не имей сто друзей, а имей сто рублей». Как вы считаете, о чём говорят эти изменения: об изменении коренных доминант русского менталитета или всё о той же противоречивости русского характера, о которой говорили многие?..

...Она была величава, породиста и, как следствие, отрешена от мира земного. Прошло много лет со времён её карьеры, но и пятидесятилетней я доверил бы ей выйти на сцену, если бы у нас случился новый переворот.

Чего-то подобного я ожидал от балерин сегодняшних.

Ни черта, меня подстерегал не шок, к которому я был готов, другой. Я увидел лебедей в период зрелости: с клювами, гадкими шеями и противной кожей под крыльями...

...Ознакомившись с информацией о персональном деле студента 3-го курса И. Б. Безуса, Журавлёв подал докладную записку на имя заместителя начальника 11-го отдела Пятого управления подполковника Пастухова К. С.

«… В донесении секретного сотрудника (агентурный псевдоним «Москвичка») сообщается о неустойчивом морально-волевом состоянии Безуса Игоря и тревожном психологическом самочувствии в связи с предстоящим исключением из института и призывом в армию. Дополнительным аргументом для успешной вербовки может послужить предложение о прекращении Персонального Дела в обмен на согласие сотрудничать с органами госбезопасности. Учитывая вышеизложенное, прошу Вашего разрешения на вербовку гражданина Безуса в качестве секретного сотрудника. Анкетные данные Безуса И. Б. и копии документов Персонального Дела, включая протокол задержания на Шереметьевской таможне, прилагаются…»...

...А воздух дышал весной. Соловьи выкручивались перед соловьихами. Брехали вдалеке чьи-то собаки. Трубы крыш лессировали лёгкими дымками небо. Под козырек залетел заблудившийся мотылёк, сделал два почётных круга вокруг Ивана Сергеевича и куда-то улетел. Жизнь набухала почками. Томилась от своего пробуждения. Прохладный ветерок приятно трепал голову. Было хорошо.

Иван Сергеевич застыл в мраморном оцепенении. Но в отличие от давешнего, теперь это оцепенение было классическим. Перед меркнущим небом стоял маленький человек и представлял себя задумавшимся поэтом. И это было не позёрство, это было натурально, естественно. Как сам мрамор меркнущего неба. Как сам маленький человек, растворяющийся в нём.

– Пять минут, пять минут, это много или мало, – выскочил распаренный Пашка, – ты чо здесь засох, Иваныч?

– Я Сергеевич.

– Да, я знаю, что ты Сергеевич, но тебе Иваныч как-то больше идёт...