Архив публикаций за июль 2020

Строился стадион «Зенит Арена», объект федерального значения. В то время была у меня тяжёлая работа – искать себе работу. На стадион набирали всех, кто попадался, и не факт, что не заплатят. На колоссальной стройке побывал и я, взяли в качестве электрика. Электриком ни разу нигде по жизни не был. Непуганый дурачок, устроившись на работу, подумал: убьёт меня током, и пусть меня считают настоящим электриком...

...– Слушаю вас! – метрдотель седой у входа тумбочкой своей встречает.

Недоверчиво посматривает – мало ли молодёжь дурствует, или ютубом развлекается, скандал учинить жаждет?

– Стол на двоих! На Соломона Цуцакина заказан.

Долго пальцем вопросительным ищет – словно в потрохах благополучия чужого заплутать боится. Старый, жизни нафталином осыпанный. Кажется, и немытый.

Отыскал наконец, пенсне погуще бровью охватив.

– Дожидаться персон изволите, или...

– К столу! К столу! – устало рукой Соломон махнул.

– Милости просим!

Ну, теперь только Люлю дождаться. Какая, интересно, придёт – с планами, или так – потусоваться? В инсте всё с лопухами, агавами постится – стало быть, природу любит. А значит, не совсем легкомыслием обуреваема. И отец – военный. Три дачи, одна из них под Москвой.

В буфете офисном внимание её зацепил. Вот и сошлись – частию под спор товарищеский, частию – от внутреннего побуждения. Пусть в Фэйсбуке – дура дурой, но зато каков фас! Богиня, если словами о ней рассуждать. А ведь ещё что-то и помимо слов этих приплелось. Иногда вот именно до такой единой мелочи можно всё на карту судьбы ресторанной бросить, особенно когда и бросать-то нечего. Лишь бы этих омаров хрипучих не заказала, а то на Uber обратно и денег не хватит. А вдруг согласиться к нему в мезонин?

Идёт наконец!..

И явился я на свет земной, без предречения архангела Гавриила, в череде визжащих красных комочков, что так щедро изрыгало чрево женщины, понёсшей меня. Но я один лишь выжил. Отец, как я его называл, торговал шерстью, чёрною, как моя доля – в Кериоте, южнее Хеврона, в каменистой пустыне Иудеи, где одни лишь пастухи пасут овец, чёрных, как шерсть в отцовской лавке и как доля моя. Так я прожил тридцать лет – без поклоненья пастухов и волхвов, и не споря с фарисеями.

Но вот, накануне праздника приношения дров, когда понёс народ в Иерусалим дрова для жертвенника, услыхал я от соседей: великий пророк восстал меж нами, то Мессия. И той же ночью был мне голос: иди за ним, должно предать его, дабы мукой своей искупил он грехи человеческие, нужен козёл искупления, стань им, выдай его за деньги, будь проклят людьми и отвержен от неба, такова воля моя. И страшно мне было той ночью. Но утром, оставив всё – мать с отцом, привычное место в лавке, соседскую дочь Эсфирь, чей зад с лицом мне снились не однажды, – я ушёл...

...После обеда их в заветном лобби собрали, привели доктора, высокого, тощего, словно смерть, по дороге косу потерявшая, и стали пугать. Минуты три все пугались, слабонервные – пять, потом зашевелились, оглядываясь, вспоминали и предвкушали, заулыбались, стали смеяться, сперва потихоньку, рот прикрывая, затем в полный голос. А зря. Увидев такое, доктор напрягся, какая-то струна в его музыке лопнула, и он, впадая в жестокий нуар, савонаролисто загремел, дерзкую глупость сидящих перед собой обличая. Он яростно живописал муки задыхающихся, чьи лёгкие нынешний вирус пожирал так сладострастно, что остальные – их на свете развелось великое множество – были по сравнению с ним сущими импотентами. Вздёрнувшись, вздрючившись, доктор, струны басовые неласково теребя, начал описывать страдания ждущих подключения к аппарату искусственной вентиляции, описывать так, что дантовы грешники в ужасном аду выглядели уже не страдальцами – заблудшими овечками, которых журили не слишком сильно, по-итальянски небрежно, слегка.

Изнемогая, летальными словами публику поражая, доктор, жуткому своему красноречию поражаясь, дрожащими пальцами, бутылку с водой открывая, словно патологоанатом, поражённое тело вскрывая, поток слов на мгновение перекрывая, залил в глотку воду, деепричастный поток прерывая.

Кадык дёрнулся, глаза вылезли из орбит.

Ошизеть. И публика испугалась.

И то сказать, никого из них никогда никто так не пугал. Куда Босху или Брейгелю-старшему. Не говоря уже о Хичкоке...

...После этого Аркадий испарился из онлайна и оффлайна на добрых полгода. В Маше ещё оставалось немного гордости, поэтому писать и звонить она ему не стала. Однако привязанность к этому мутному субъекту желания, казалось, набирала силу с каждым днём. Что с этим делать, Маша не знала, зато её подсознание усердно и неподконтрольно искало ответ. А если в глубине души мы чего-нибудь очень хотим, мы это обязательно получим в том или ином обличии. Так и с Машей. Сидя однажды в кофейне за модным журнальчиком, она стала свидетельницей занимательных сплетен двух подруг:

– Помнишь Иру и Пашу Субботиных? – с горящими глазами спрашивала первая.

– Это у которых детишки такие хорошенькие?

– Ага, двое. Так она же его приворожила!

– Да ладно?

– Представляешь! Написала его имя на бумажке и сложила внутрь красного яблока. Убрала подальше, а через пять лет нашла. А яблоко-то засохло! Это значит, и человек по тебе начал «сохнуть». Говорят, если сгниёт – значит, не судьба. А у неё вот так.

Машу как кипятком окатили. Она побаивалась подобных ритуалов и стремилась избегать чёрного колдовства. Не по ней было кого-то насильно к себе привязывать, не верила она в это. И всё-таки услышанное прочно закрепилось в памяти Маши. Нет-нет да вспоминала она об этой маленькой шалости Иры Субботиной...

В название я вынес впечатление от такой картины.

А подвигнула писать статью такая цитата:

«…как будто кричит этими работами Виталий Тюленев. Он делает это по-детски открыто и непосредственно, без оглядки на моду и политкорректность. Причём, чего бы это и кого бы это ни касалось… или просто бабки, беседующей по вечерам с Горбачёвым по телевизору («Белая ночь», 1992)».

Сам бы я не рискнул увидеть Горбачёва в этом лысом человеке. Ни он похож, и он без очков. Или это такие очки, с светлой оправой? Тот такие не носил.

Ну да, момент знаменитый – объявляет об отставке, об исчезновении СССР. В декабре. – Летит всё в тартарары. Что, собственно, и нарисовано.

Но в чём ценность картины? – Неужели в такой вот, негативной, оценке этого? Или в том, что Горбачёв персонально и в первую очередь виноват? – Но почему б тогда не нарисовать его безусловно похожим? – Или ценность – сказать «фэ» и самому сюрреализму, каким «фэ» выражено?

О сути греховной своей женской воспоминая, клавиатуру пододвигаю себе движением торопливым и повесть о прегрешениях своих начинаю, чуя, что конца истории сей не предвидится, но мукой адской правописания искупить желая вину свою непомерную пред маскулинной особью неизменною, мужем нарекаемою.

Итак, повесть первая. О злобном нраве и жадности непомерной.

Было это единожды во времена далёкие, когда, юностью наделённая и брюхом непомерным обременённая, брела я, уцепившись за локоток суженного своего, по рынку, где народ слонялся, многочисленностью раздражая очи мои ясные, и многоречивостью – ухи мои чуткие...

...Китаев в который уж раз обходил афишную тумбу. Он пытался подавить в себе радостное волнение. Получалось плохо. Сердце так и намеревалось выскочить из груди. Условный знак на одной из афиш «кричал»! Связника нашли, и тот готовится к контакту. Использовать для идентификации пароль номер четыре. Настораживало то, что место встречи не указывалось.

«Где же?» – стучало в висках. В кинотеатре? Красочный плакат призывал незамедлительно посмотреть документальную хронику о военных действиях в далёкой Корее, о новых станциях-дворцах московского метрополитена и о возобновлённом спустя четырнадцать лет чемпионате страны по хоккею с мячом. Или в центральном универмаге? Маловероятно. Нечего там делать отбывшему наказание зеку. Уголовник, даже бывший, если и захочет что-нибудь прикупить, то сделает это на базаре. Но там же всё просматривается? А если Лютый послал за ним хвост? От этого подонка и не такой пакости можно ожидать.

Четвёртый пароль подразумевал, что связной знает Китаева в лицо. Вот было бы здорово, если на встречу пришёл кто-то из сослуживцев. Наверное, прибыла подмога из Москвы. Вдвоём они бы… Додумать эту мысль не успел.

– Молодой человек, вас не затруднит подержать зеркальце? В ЦУМе такая давка за «менингитками», я еле-еле оттуда живая вырвалась. Не до примерки было.

Миловидная девушка протянула зеркальце.

– Как считаете, мне идёт? Или пойти сдать обратно? – Она кокетливо взгромоздила маленькую шляпку на копну русых волос.

Лейтенант от такого натиска оторопел и молча хлопал глазами.

– Как вы думаете, когда в городе начнётся продажа ёлочных украшений? На новогоднем балу в таком головном уборе можно появиться?

Продолжая держать в одной руке необходимый каждой женщине предмет, вор по кличке Козырь другой рукой опёрся на тумбу. Дело в том, что первая часть тирады, вылетевшей из красивого ротика незнакомки, была долгожданным паролем...

О поэтическом сборнике Елены Балашовой «Рядом с вами»

Жизнь отдельно живущего провинциального человека, а к тому же женщины, весьма размеренна, нетороплива. И вовсе не оттого, что особо ничем не заполнена или, как говорят в народе, ему (ей) просто делать нечего. А потому, что само течение жизни живущий одиноко, не снедаемый мелочами провинциал ощущает гораздо явственней, нежели с утра до ночи вписанный в суетную вереницу не исчезающих докук горожанин, а тем паче, обыватель большого полиса. Примерно так, на мой взгляд, воспринимает бытие поэтесса Елена Балашова из приозёрной Чухломы, где мир человека и мир природы слиты почти так же, как сто, двести, а то и все триста лет назад...

Вдовый отец двух малолетних уснул у себя дома на полу. Восьмилетняя Даша и шестилетний Андрейка заботливо укрыли отца одеялом, положили подушку под голову. Засобирались в гастроном. Девочка со слезами сказала братику:

– Папа совсем ради нас себя не жалеет, мучается. И всё чтобы мы могли сдать бутылки и купить себе покушать.

Сестра с братом понесли одну авоську на двоих. В ней гремели пустые бутылки, мытые детскими руками. По дороге в гастроном Андрейка замечтался: «Побыстрей вырасту и буду помогать папе пить, вот тогда-то у нас будет много пустых бутылок».

..Я начал думать об этом, наверное, вот тогда, когда мальчиком-гимназистом возвращался домой с ранцем на спине, а была метель. Не жестокая эта метель была – но пушистая, весёлая кутерьма юрких хлопьев, похожих на... похожих на сошедших с ума бабочек! Я думал об этом, карабкаясь по раскисшему склону какой-то горы в Галиции, оскользаясь, падая, поднимаясь вновь – навстречу пулемётному огню. Я думал об этом, сидя под разноцветными фонариками Монпарнаса за столиком летнего кафе, целуя узкую ладонь девушки, похожей на диковинного зверька. Я думал об этом, сплёвывая горечь поражения пополам с желчью в свинцовую волну пролива. Думал, отбиваясь от москитов, которые нередко бывали страшнее партизан, в джунглях. Думал, откинувшись на заднем сиденье шевроле, опрокинув лицо в звёздный прибой – пока она что-то там колдовала над заевшим зипером моих блуджинс. Думал, глядя в иллюминатор на солнце, багровое, сплющенное, тонувшее куда-то за край земли, прижимая к груди оплетённую бутыль с полгаллоном ирландского виски – думал, что никакие, пусть хоть самые ужасные ужасы не являются ещё трагедией. Трагедия начинается с человека.

Трагичен ли человек, приходящий в этот мир, а затем покидающий его? Что ж, только сам человек и может ответить на этот вопрос – при условии, что он точно знает, какой смысл вкладывает в это слово, «трагедия».

Эй, человек, ответь, трагичен ли человек?..

...Например, вы руководите заградотрядом во время карантина. Ваш отряд не даёт заражённым или, возможно, лишь потенциально заражённым людям покинуть место своего обитания. Изолированные люди истощены, вымотаны, они просят помощи, они пытаются прорвать ваше заградительное оцепление. Старики, дети, женщины со слезами на глазах взывают о помощи. Вас просят выпустить их из зоны изоляции, иначе они обречены умереть от болезни или голода. Вы отдаёте приказ своим солдатам остановить толпу, стрелять на поражение. Солдаты отказываются стрелять в беззащитных, плачущих детей и женщин. Вы сами, лично вы открываете убийственный огонь по приближающейся толпе. Позднее, уже после снятия карантина, окажется, что никто из той толпы, ни один человек не был заражён. Вы, лично вы, собственноручно расстреляли здоровых, безоружных, беззащитных, своих. И правильно сделали в тех условиях. Вы должны были пожертвовать меньшим количеством людей, чтобы спасти большинство. Чтобы отвести даже потенциальную угрозу от большинства. Вы командир! Вы обязаны будете это делать.

В истории масса примеров, когда командиры разных уровней из разных эпох и разных народов давали слабину, жалели подчинённых, проявляли человечность и тем самым проигрывали сражения, обрекая уже весь свой народ на поражение, порабощение или вымирание. И наоборот, в нужный, ответственный момент жестокое, бесчеловечное поведение, умение жертвовать близкими людьми, спасало государства, нации и меняло ход мировой истории.

Вы готовы перестать быть людьми, вы по-прежнему хотите стать командирами, хотите руководить? Обратного пути уже не будет, единожды покомандовав, отмыться не сможете уже никогда, вы лишь всё больше будете увязать во власти и грехах. Никто не передумал? Вот ты, Солдат, не передумал?..

У городских ворот сидели мужчины всех возрастов, опустив глаза, повторяли: «Адду́б. Адду́б». Спросила одного, что б это значило. Отвечали: «Ани́ма – Адду́б». Верно, жутковатый городок, стоит ли входить? Но спутник улыбнулся печально: будто есть иные города, будто есть у нас выбор, и вошли: безлюдно и тихо, осмотрели готический чудный собор; утомясь, отобедать уселись. Лакей, невзрачный и печальный, спросил, как им город. Спасибо, уютен. Поблагодарили Кисотси́рха? Кого?

Кисотсирха. Хозяина всего в этом городе. Впервые слышим. Лакей покачал головой: вам будет плохо.

Поковыряв без аппетита, пошли искать квартиру. Хозяйка пышнотела, неряшлива. Сказала шёпотом: благодарите Халлу́ за удачную сделку. Но кто он, и где его можно найти?

Он невидим, неслышим. Он хозяин всего. Это дурно, что не знаете о нём. Очень дурно. И захлопнула дверь.

Всю ночь он слышал за дверью шорох, будто кто-то силился подслушать. Я боюсь, говорила она, бессонно глядя в потолок. Кого? Сего хозяина неведомого. Но он же невидим, неслышим. И, наверное, неосязаем. Зато другие осязаемы, сказала она...

...Картонь подскочил с кровати и принялся судорожно вслушиваться в темноту – как он ни подготавливал себя к тому, что раз уж у него в комнате водятся мыши, то рано или поздно они обязательно будут скрестись, к самому поскрёбыванию он всё же оказался совершенно не готов.

Впрочем, отдышавшись, Картонь сообразил, что он ошибся – мыши точно не были источником звука, заставившим его подскочить. Просто кто-то аккуратно скрёбся в дверь Картоня. Очень тихо, но при этом весьма настойчиво.

Кто бы это мог быть, Картонь не имел ни малейшего понятия – последние лет двадцать никому не приходила в голову мысль приходить к нему вот так, посереди ночи. Поэтому, не торопясь встав с кровати, одев трико и включив настольную лампу, Картонь недоверчиво подошёл к двери и какое-то время прислушивался к странной просьбе войти, исходящей от не менее странного незнакомца.

– Кто там? – наконец спросил Картонь.

Ответа не последовало. Вместо этого нежданный визитёр вновь несколько раз провёл пальцами по двери Картоня. Он явно не хотел называть своё имя вслух и тем самым настаивал на тайном характере своего визита. Теперь Картонь не сомневался, что причиной этого самого визита могли быть только мыши. Простым совпадением тут и не пахло – в первый же день, как он обнаружил нору грызунов у себя в комнате, ночью к нему в дверь начали скрестись таинственные люди. И хотя открывать дверь Картоню не хотелось, он понимал, что рано или поздно ему всё равно сделать это придётся...

...Мне было 16 лет. И я был летом… в пионерском лагере. Не могу теперь объяснить, как такие великовозрастные там оказались. После обеда был мёртвый час. А отобранные были посланы сторожить лагерь от посторонних. Мне достался пост на мосту через узкую, но глубокую протоку. Мост утопал в тени деревьев. Я сел на перила и принялся болтать ногами. Сидел – сидел. Птицы заливались. Я слушал. Или нет. Это аберрация памяти. Я, наверно, насвистывал сам. Песни. Вдруг… Что-то произошло. Я подумал, что кто-то идёт. Хоть окрестные жители знали, что к нам нельзя, и не приходили. Но мало ли что, подумал. Не зря ж ставят охрану – меня вот. Повсматривался в чащу – никого не вижу. Но чувствую, что что-то произошло. Подумал, со мной, может, что? Мысленно обежал всё своё тело. Нет. Со мной всё в порядке. Значит, всё-таки снаружи что-то. Я соскочил с перил и стал вслушиваться и вертеть головой. И – понял. Все птицы замолкли! – Я всё мгновенно понял. Поднял голову и посмотрел на солнце. Куска его уже не было. – То было начало полного солнечного затмения. 30 июня 1954 года в 14 часов, как теперь можно узнать в Интернете.

Пока я не понял, что случилось, я переживал так называемое изменённое психическое состояние...

...Ковчег плывёт по обочине мироздания, вдали от пассажирских, товарных и прочих путей.

Ковчег плывёт, за собой оставляя зло не наказанным, добро не восторжествовавшим. Днище ковчега ракушками обросло, словно атлантидовым прошлым – днище каждого из ковчежцев, из которых, как улей из сотов, он в единую громаду слагается.

Ковчег плывёт над прежними, из жизни прошлой, почти чужой, городами, полями и всем остальным, что прожито и полузабыто, стало достоянием памяти и владением мифа.

С незапамятных времён – заложник взбунтовавшихся вод – плавал ковчег, в будущее не заглядывая, понимая: слишком стар и огромен, чтобы у берега, в камышах принцесса его отыскала, младенца спасла себе на радость, народу своему на погибель...

...Бал закончился конфузом. У депутата Государственной Думы пропал золотой портсигар, украшенный рубиновыми камнями, негоциант лишился часов с золотым брелоком в виде плюющейся ядом змеи, а полковник не нашёл свой бумажник. Впрочем, он-то не слишком огорчился: как обычно, денег в портмоне не было…

Подозрение пало на артистов кабаре, но проведённый полицмейстером, по совместительству тайным вздыхателем баронессы, обыск их вещей ничего не дал. Зато на втором этаже особняка, в личных покоях хозяйки обнаружили бесчувственную Сонечку и хлопотавшую над ней перепуганную Катерину. С платья девушки исчезла дорогая старинная камея – подарок бабушки.

Баронесса билась в отчаянии и красиво заламывала руки, полицмейстер не менее красиво и галантно утешал её, а едва девушка пришла в себя, оба, забыв о вечных сплетниках-слугах, кинулись с вопросом:

– Сонечка, детка, что с тобой сделал этот негодяй?

В ответ раздался волнующе глубокий смех счастливой женщины:

– Он меня… поцеловал. И совсем не негодяй, – помолчала, подыскивая слово, – он – несравненный…

Бушевала гроза. Маленькое кресло у оконца беззвучно раскачивалось; сидевший в нём гном напевал себе под нос какую-то песенку, также неслышную за грохотом. В углу тёмной и мрачной каморки, озаряемой вспышками молний, копошился в куче сена пушистый зверёк и ворчал. Гном не слышал, но знал, что существо ворчит, и знал почему – потому что ворчание его, начавшееся из-за чего-то уже давно забытого, не доходит до ушей хозяина. Зверёк был очень забавный, размером с белку, с белым и пушистым мехом и с большими круглыми ушами по бокам головы; вид у него был пресмешной, но когда начинал он бормотать и ворчать по обыкновению своему, то гном покатывался со смеху. Бормотание его не было совсем бессмысленным, просто он был похож на старичка, выжившего из ума. Иногда он даже удостаивал хозяина беседой, но бывало это очень редко и совсем недолго, и почти также непонятно, как и бормотание.

Гном не услышал стука, он ощутил его как-то по-другому; кто-то слишком большой для жилища ломился в дверь.

«Не нужно ль отворить? – подумалось ему. – На улице ведь непогода…»

Засеменив ко входу, задумался. Ведь всё-таки большой – поймает и съест. Но нет. Зачем кому-то средь грозы и ночью ломиться в маленькие норки, чтобы съесть? В такую погоду голод не выгонит наружу. И открыл. На пороге стоял…

...Ему стало грустно. Через каких-нибудь десять минут Лена сойдёт на берег, и увидит ли он её потом ещё?

– Ты здесь живёшь? – спросил Женька.

– Нет. К родственникам в гости. Вечером обратно.

– Значит, можем ещё увидеться, – облегчённо сказал Женька.

– А ты этого хочешь?

– Конечно! – воскликнул Женька.

Лена посмотрела на него со знакомой уже полуулыбкой и сказала:

– Назад я, скорее всего, последним рейсом.

– Буду ждать, – пообещал Женька.

Капитан опять прошёл мимо них, и снова их с Леной взгляды встретились и заискрили в месте пересечения. Завидев капитана, Женька вскочил и бросился вниз к аппарели. Паром уже почти достиг причала. Женька сделал рубке отмашку. Аппарель с глухим ворчанием опустилась на бетон. Паром по инерции ещё громоздился на пирс, до предела сжимая упругий каучук кранцев, но через мгновения, словно бы обессилев, чуть отступил и замер. Обдавая Женьку выхлопными газами, машины стали съезжать на берег. За ними следом покидали паром пассажиры, которых ждал поселковый автобус.

Лену Женька догнал уже у автобуса. Она засмеялась и протянула ему мягкую тёплую ладошку.

– Пока!

– До вечера! – откликнулся Женька, а про себя подумал: «Скорей бы день прошёл!»

Ладошка Лены шевельнулась в его руке. И у Женьки снова перехватило дыхание – таким многообещающим показалось ему это совершенно обычное и естественное для кого-то другого движение…