Архив публикаций за февраль 2023

...– Те, у кого тут нет близких, дважды сюда не приходят, – сказал Игорь. Из его рта выплыло облачко пара, которое ветер тут же отнёс в сторону. – Обычно. Я, по крайней мере, таких не помню. Возвращаются только те, чья кровь «взывает к ним из земли». Родственники. Или наоборот.

– Что ещё за наоборот?

– Те, кто эту кровь пролил.

– И такое бывает?

– А как же? Ты думаешь, просто это? Человека жизни лишить? Лишить, может, и просто – а жить с этим дальше – не всегда.

Фотографии на деревьях тоже слегка присыпало снегом. От этого лица на них стали почти неузнаваемы.

– И как отличить одних от других?

Игорь задумался, повёл плечом и ответил:

– По глазам. Только так и можно...

...А началось всё с их первой ссоры, когда Марина собрала чемоданы и уехала из Москвы. В тот момент, когда Высоцкий решил разыскать жену и помириться с ней, у Влади были съёмки в Риме, где она к этому моменту находилась уже в течение нескольких недель. И тогда телефонистка совершила даже по нынешним меркам почти невозможное: «Однажды утром меня зовут к телефону прямо в парикмахерской. Звонят из гостиницы. Я пугаюсь, думаю о детях – очевидно, случилось что-нибудь серьёзное! «Вызывает Москва. Вас спрашивает Высоцкий». Я успеваю только сказать: «Алло!» – и слышу твой голос:

– Наконец, наконец я нашёл тебя, мы нашли тебя, спасибо, мои дорогие телефонисточки, благодаря вам я нашёл мою жену! Теперь всё хорошо, я объясню тебе, я всё объясню тебе! Необходимо, чтобы ты вернулась! Ты одна можешь мне помочь! Правда, дорогие мои, я правильно говорю? Скажите ей, что она нужна мне, скажите ей это!

И я слышу чьи-то смущённые смешки, накладывающиеся на твой голос.

– Ну, расскажите ей, что вы сделали, чтобы её найти!

И, не дожидаясь ответа телефонистки, ты сам начинаешь рассказывать:

– Мы обзвонили все гостиницы Рима. Наконец нашли ту, где ты остановилась, но в номере тебя не было. Сказали – в парикмахерской. Оставалось узнать, в какой. За этим дело не стало. Мы позвонили в несколько парикмахерских – и вот нашли тебя!»

И как только по возбуждённому тону Высоцкого Марина заподозрила, что он нетрезв, как в разговор вступила телефонистка Люся: «Не беспокойтесь, он уже несколько дней разыскивает вас, он больше не пьёт, просто он очень-очень счастлив!»...

...Ныл летний вечер. И кому не захочется выкурить сигаретку-другую на балконе после пары рюмок и вкусного ужина? Но что-то меленько царапало душу.

Когда молодые люди собрались уходить, Сергей Владимирович сунул им сто рублей: что было в кармане.

Вот оно!

«Такие ребята молодцы, а я с чаевыми продешевил. Надо было дать больше!» – его влажные глаза смотрели вдаль, в лесную чащу, в поисках сочувствия. Погоды стояли уютные, и дождь с грозой не спешили разразиться, чтобы аккомпанировать затруднению героя.

«Отель полупустой даже летом; я, может, вообще последний, кто закажет еду за эти выходные. Нехорошо получилось! Сам ведь когда-то подрабатывал официантом. Ах, это лето девяносто пятого и Нинка в красном купальнике...»

Но даже Нинкино загорелое тело не изменило вектор тяжёлой мысли Сергея Владимировича.

Он попытался отвлечься книгой. Она лежала на столе – кто-то забыл в номере. Кто-то шибко умный забыл (или намеренно оставил?) Катулла. Сергей Владимирович открыл наугад. Книга гласила: «А вот челнок вы, иностранцы, видите...». Книга захлопнулась. Телевизора не было. Интернета тоже.

Сергей Владимирович позвонил приятелю из Ростова и узнал, сколько принято тут оставлять на чай. Только расстроился.

Он стал вновь корить себя за непредусмотрительность. Вот если б парни не были так предупредительны, он доел бы ужин, чуток напился и лёг спать. Но чужая вежливость всегда налагает обязательства.

Так маялся московский гость, пока не решился. «Закажу десерт и дам чаевые, как надо»...

...Нина. Вы хотели рассказать…

Пётр. Да, мне кажется, я относился к ней слишком легко: она меня вроде забавляла, но это только больше привязывало к ней. Но, видимо, и в этом случае мужчина есть мужчина, измена в нём что-то убивает. Теперь не верю, что есть другие варианты. И даже такому как я измену простить невозможно, то есть, не простить, а забыть. А уж я считаюсь спокойным до отвращения.

Нина. И что теперь? Вы потеряли покой?

Пётр. Потерял. Впервые. Даже не покой… А как бы появилась во мне что-то мерзкое, прямо внутри – и не избавиться.

Нина. Сочувствую.

Пётр. Понимаете, сначала это меня чуть ли не рассмешило. Но немного спустя меня пронзила мысль, что наши отношения ничего не стоят. Тогда зачем? Ведь будешь надеяться, что за тобой твердь, а за тобой – болото. И, при случае, не отступить. Словом, внутри появилось что-то гадкое. (Пауза). Ну, вот, мало вам своей печали.

Нина. Напротив, послушала вас, и стало легче. Не знаю почему, но ощутила, что поступаю правильно. И потом, ваши человеческие слова… Как вас звать?

Пётр. Пётр. И знаете, вдруг меня пронзила глупая мысль, что между женщиной и мужчиной возможно что-то чрезвычайное, я бы сказал, вечное. Но этого чуда нет, не только у меня, у миллионов. И этой божественной необыкновенности уже не будет...

...Обвинять Марину Влади в ненастоящей или хотя бы в недостаточной русскости может только тот, кто ничего о ней не знает. Оба её родителя – русские, причём родившиеся именно в России, в дореволюционную пору. И язык у неё родной – русский, на котором она говорила до семилетнего возраста, когда пошла в школу, а там язык был, разумеется, французский. Все четыре сестры Поляковы-Байдаровы при рождении были названы по-русски: Ольга, Татьяна, Милица, Екатерина-Марина. Это потом уже, во взрослом состоянии, они все взяли французские вымышленные имена, потому что все были творчески одарены, пошли по артистической стезе – три в актрисы, одна в режиссуру. Татьяна сделалась Одиль Версуа, Ольга – Ольгой Варен, Милица – Элен Валье, ну, а Екатерина-Марина – мы уже знаем, как назвалась и кем стала. И даже троих своих сыновей, родившихся вовсе не от русских мужей, она назвала русскими именами: Игорь, Пётр и Владимир. Во многих фильмах её героини оказываются женщинами с русскими корнями, а то и просто русскими, заброшенными судьбой на чужбину, носят русские имена, говорят по-русски, поют русские песни…

Приехав в 1966 году впервые в Россию (будем так для простоты называть Советский Союз), она не очень хорошо изъяснялась на русском. Сказывалось длительное отсутствие практики, ведь она до той поры вращалась исключительно во французских и итальянских кинематографических кругах. Тем не менее, переводчик ей не требовался уже тогда, она всё понимала, просто были трудности со словарным запасом. Эти трудности она преодолела менее чем за год, оставался только лёгкий иностранный акцент, да и тот слабел, слабел и наконец растаял, оставив лишь какой-то характерный призвук, по которому её голос и её речь можно было отличить от голосов других наших киноактрис.

Тому, кто слишком долго продолжал сомневаться в русской подлинности бесподобной Марины, можно напомнить яркий эпизод 1988 года в московском аэропорту, когда она прилетела на 50-летие своего покойного уже Владимира. На один не слишком умный, обидный для неё вопрос некоего репортёра она громогласно и гневно ответила: «Я точно знаю, что если бы не я, он умер бы на десять лет раньше. А тому, кто скажет, что это не так, я просто дам в морду!»...

Авторские вариации по мотивам народных заговоров и плачей

Вымою я чёрные волосы. Чёрные, чёрные, чёрные волосы. Вымою я чёрные волосы, чтобы стали ещё черней. В крови вороньей вымою волосы. В саже сосновой вымою волосы. В пиве черничном вымою волосы, чтобы стали ещё черней. Нет белее кожи моей, волосы тем черней.

Стук молотков и скрип гвоздей. Это мужчины за дверью моей. Свора собак пришлась бы милей, чем мужчины за дверью моей. Мать говорила про стук молотков. Мать говорила про скрип гвоздей. И про войну, и про голод, и мор ‒ мать говорила со мной. Но нет крепче моих дверей… громче тем скрип гвоздей...

...Это было абсолютное счастье.

Ещё совсем недавно, буквально только что, всё в моей жизни было совсем по-другому. Глубокое разочарование в жизни и отрешённость от окружающего мира были моими давними и привычными спутниками. И вот, десять секунд назад всё изменилось…

Я был двадцатисемилетним неудачником – задёрганным жизнью почти молодым человеком с бледным измученным лицом, с благополучно развалившимся два года назад скоротечным браком, заключённым с такой же задёрганной жизнью депрессивной неудачницей, багажом нереализованных способностей и никому не нужным образованием за плечами. Я ни во что не верил и ничего не хотел. Мысли о смерти всё чаще посещали меня.

Пять дней назад я приехал в этот маленький грязный городишко, который был настолько мал, что даже не помещался на географической карте, и о существовании которого я совсем не подозревал...

...Шэрон пила чай и с интересом рассматривала три картины, висевшие над кухонным столом – на одной была изображена кошка, на другой – летучая мышь, на третьей – петух.

– Откуда это у нас? – спросила она.

– Я принёс, – ответил Бэзил и поднялся из-за стола. – Мне пора, дорогая. – Он поцеловал Шэрон в щёку и пошёл в коридор.

– Папа, купи мне мороженое! – заверещала Деми и полезла на руки к Бэзилу.

– Обязательно, – он поцеловал и её, опустил на пол и, попрощавшись, вышел из апартаментов.

Чашка выпала из рук вздрогнувшей Шэрон и разбилась.

– Кто это?! – вскрикнула она и побежала к двери.

В коридоре было пусто. Шэрон выбежала на улицу, но не встретила никого, кроме домовладельца.

– Деми, – спрашивала она потом дочь, – Деми, дорогая, кто это был?

– Мама, что с тобой?! – удивилась дочь и продолжила пить чай.

– Деми! – мать схватила дочь за плечи и повернула к себе. – Деми! Ты слышишь меня?! Кто это был?!

– Мама... – дочь перепугалась и едва сдерживала слёзы. – Это же папа... мама, это наш папа...

О рассказе Алисы Ханцис «Что перепутал художник» (2022).

...Почему-то огорчает, что дальше Алиса Ханцис описывает своих интерпретаторов живописи погрязшими в формализме. Корёжение натуроподобия (синие лошади у Марка) подаётся как красота, как позитив («таких не бывает, но художнику нужны были именно синие лошади»), а не как выражение ультраразочарования. (Наверно же Марк был против Первой мировой войны и вообще… А пошёл на неё добровольно [и погиб], не патриотизма, а глубже-знания-отрицания ради.)

И ведь не видно авторского отстранения от этих формалистов.

Или она, наоборот, молодец? Она сознанием думает, что она формалист в позитивном смысле слова (совершенно свободная, чего дефицит, мол, в России), и тем самым не доживает до сознавания, что она выражает ультраразочарование и бегство от него в иномирие. И тем обеспечивает то самое «с помощью одной только души»…

...А для кого вы пишете, для какой аудитории? Работая над текстом, вы как-то представляете себе его будущих читателей?

На мой взгляд, пишущий человек может и должен обращаться только к одному-единственному читателю – к самому себе. Ну, хорошо, скажу мягче: к похожему на него человеку. И даже то, что в какой-то данный момент такого человека поблизости может не оказаться, не должно автора обескураживать. Нет сейчас, значит, будет позже. Хочется немедленного отклика, успеха, славы? Ничего, потерпишь, а коли не терпится, переквалифицируйся в управдомы, там все жильцы будут от тебя зависеть, будут немедленно тебя любить, уважать, говорить тебе добрые слова, подносить презенты. А стоит только начать подстраиваться под кого-то, иметь какого-то определённого читателя в виду и писать «под него»… ну, какое же это тогда будет творчество, это уже будет ремесленничество. Так недалеко и до маркетингового изучения книжного рынка дойти, перед тем как сесть за компьютер. Но я не рыночник, я могу говорить только о творчестве...

«Корабли» или «Прощание» – лирическая песня Владимира Высоцкого, написанная в 1966 году. Поэт заявил в ней о самом себе – редкий случай в творчестве Владимира Семёновича, когда образ героя произведения неразрывен с личностью автора. При этом для слушателей-современников «Корабли» не были чем-то персональным. По признаниям Высоцкого, записанным на его концертах, эту песню стали считать своей одесские моряки: по их просьбе автор «отдал» им полюбившуюся композицию. С тех пор «Корабли» живут особенной жизнью, одна из сторон которой – посвящение нелёгкому труду тех, кто в море. В советское время у него были свои особенности...

...Однажды издалека понёсся слух: «Беркутов распяли… Несут!»

Все страшно напугались, неужели дошло до такого?!

Богушевская, стоя у входа в свой шатёр, увидела небольшой отряд майдановских голодранцев со щитами и битами, прущих по улице Городецкого. В предводителе она узнала Гринько. За ним вышагивали ещё несколько человек. Они были вроде как знаменосцы. В руках они держали какие-то хоругви.

Вдруг тщедушная фигурка отделилась от отряда и двинулась к их шатру. Это был Грин. Стало возможно рассмотреть, что он держит в руках. Это был высоченный крест, сбитый из занозистых брусков, который Грин с трудом удерживал в вертикальном положении.

Сам Грин был похож на маленький мизинчик. Он чутко балансировал и скоро перебегал ногами, как цирковой артист, фиксирующий шест, на котором мог быть другой акробат. Но на кресте висела большая окровавленная птица, прибитая гвоздями к брускам.

«О-оо!» – тихо охнула толпа.

Тут Наталья Ивановна поняла, что означало «Беркутов распяли». Они в прямом смысле распяли живых птиц и теперь шли пугать ими отряды милиции, окопавшиеся на Грушевского.

Гринько без слов, шатаясь и сам весь подбегая под свою палку, чтобы не уронить её, прошлёпал страшным петрушкой между шатров, даже не смотря на людей, а только вверх, на труп птицы, словно играя с ней в «битву взглядов».

Однако, проходя мимо Богушевской, он зачем-то отвлёкся от креста и вдруг посмотрел на неё, застывшую у входа в «Русский шатёр».

Этот взгляд Наталья Ивановна точно не забудет. Спокойный, слегка насмешливый. «Это абсолютно вменяемый малый», – отчётливо осознала тогда она. Однако от этого ей не стало спокойнее. Наоборот, ей показалось, что Грин запомнил её и ещё сюда вернётся.

У него был взгляд командира, заметившего непорядок с одним из бойцов, но решившего не говорить при всех – потом, с глазу на глаз.

Он покинул палаточный лагерь и, виляя, со своею страшной ношей, побежал догонять своих, а люди как-то суетливо, слишком быстро взялись за свои дела, словно стыдились, что не пошли на Грушевского вместе с тем отрядом.

Наступило тоскливое затишье. Было тепло и солнечно, и совсем не верилось в февраль. Птичья кровь на земле свернулась пыльными катышками и скоро её растёрли подошвами; через десять минут – как ничего и не было. Наталья Ивановна дежурила в шатре и каждые десять минут выходила на воздух: внутри стояла духота. Пахло нагретым брезентом, дымом, вонью от шашлычного жира, горящего на углях.

Издалека донеслись гул, треск и выкрики. Там началось. Там ломаются щиты, руки, головы. Только бы не докатилось сюда! Наталье Ивановне стало очень тоскливо. Она вспомнила про мужа, Вальку. Каким бы чурбаном он ни был, с ним бы она чувствовала себя в безопасности сейчас. А одной ей было не по себе. И ещё соседние шатры как-то подозрительно опустели, и солнце, садясь, так пронзительно светило сквозь декорации всего этого балагана…

Вдруг она услышала мужские голоса, очень злые и взвинченные, чью-то отчаянную ругань и проклятия, топот сапог, стоны. Она забежала в шатёр и задёрнула полог.

«Господи, пусть только не ко мне», – взмолилась она...

...Через неделю, в обычный будний день, когда Таня и Витя вошли в дом, они увидели в конце коридора Толика, который держал за руку незнакомца. Родители замерли на несколько секунд. Витя осторожно поставил пакет продуктов на стол, не отводя взгляда от ребёнка и здоровенного мужчины рядом с ним.

– Кто вы? – спросил Витя. – Послушайте, отпустите мальчика.

– Мама, я ухожу, – сказал Толик, – я понял, что мне тут не место. Я понял, что меня тут не рады видеть. Вы не сможете понять, не сможете осознать. Я ухожу с Босоногом. Вы всегда были добры, и я что-то вам передам, но позже. Сейчас я буду учиться.

– Оставь ребёнка, иначе я вызову полицию, – сказал Витя, подходя ближе. Высокий мужчина стоял спиной, затылок покрыт густыми волосами, руки крепкие и волосатые. Ботинки на ногах, джинсы и плащ. Витя приближался.

– Нет, папа, не подходи. Я просто хотел попрощаться, но тебе дальше нельзя, ты можешь не вернуться. Ты не видишь всего.

– Отпусти его, – сказал Витя, идя по коридору...