Архив публикаций за февраль 2025

                        *   *   *

Брать от жизни всё – это безвкусица.

                        *   *   *

Ничто так не украшает женщину, как развод с олигархом.

                        *   *   *

Дураку приходится много думать.

                        *   *   *

Тот, кто влюбится в форму, очнётся от содержания.

                        *   *   *

Медицина не добавляет здоровья, но растягивает то, которое есть.

                        *   *   *

Искусство – это заговор вкуса.

                        *   *   *

Чтобы думать, человеку дан мозг, чтобы не думать – ум.

                        *   *   *

Дороже всего стоит бедность.

                        *   *   *

Любовь – это мечта о случившемся.

                        *   *   *

Политика – это попытка фантазировать за государственный счёт.

                        *   *   *

Отражать жизнь обязаны протоколы, искусство должно её возглавлять.

                        *   *   *

Солидность – это духовное ожирение.

                        *   *   *

Интереснее жить не так.

                        *   *   *

Впечатление и есть жизнь.

Гумилёв – самый странный, самый необычный представитель Серебряного века. У кого ещё сохранилась такая пушкинская ясность, гармония, такое спокойное приятие Божьего мира, даже со всеми его тёмными сторонами? Может, ещё у Кузмина? Нет!

Все «слишком долго вдыхали слоистый туман», и Гумилёв, с его ясным видением, спокойным голосом – раздражал современников. Видели жеманство и позу там, где ни позы, ни жеманства не было. Гумилёв просто жил и писал, не замечал своего счастья. Пушкинская мечта о путешествиях погнала его в Африку, пушкинская мечта о подвигах отправила его на войну, пушкинская мечта о свободе привела его к заговорщикам.

Один из самых распространённых образов: Гумилёв как конкистадор в панцире железном идёт завоёвывать русскую поэзию. Это верный образ. Потом старый конкистадор предлагает смерти поиграть в изломанные кости. Это тоже верный образ. Гумилёв оставил подсказки ленивым и нелюбопытным читателям.

У Гумилёва всё было просто и по полочкам. Всё должно быть не математически (в математике есть свои бездны и противоречия), но арифметически верно. И вера его была проста, он крестился на каждую церковь, чтобы не задумываться о Боге...

...Едва он опустился на первую земляную ступеньку, как его что-то остановило. Он повёл головой и увидел за кустом черёмухи (там начинался другой огород) глаза, глаза вдовы Катерины. Под мышкой у неё была в тряпице крапива для поросят. В лице чувствовалась какая-то дрожь, как будто Максим уже что-то ей сказал. Катерина была моложе его на пять лет. Чего же сегодня она подошла так близко и замерла как вкопанная? Максим дёрнул головой, сжал зубы и спустился в баню. «Сволочи!» – проворчал он неопределённо. Потому что лучше бы она не попадалась ему на глаза. Это множество сверлящих вдовьих глаз в деревне кричало о несправедливости, и смотреть в них было больно: в доме у них не было мужских рук, у детей – отца. А просто разово приласкать бабёнку, без домашних хлопот, – это, опять же, разве справедливо? «Сволочи!» – опять неопределённо выругался Максим. Уж не смотрела бы лучше она на него, потому что он не железный и даже не деревянный...

...Рита застыла на месте, словно каменное изваяние.

Надо сойти с этого странного маршрута. Сколько можно идти за незнакомым человеком, как скрепка за магнитом. Это уже даже как-то неприлично. И у неё ребёнок, которого ещё никогда не забирали последним в группе.

Шум проезжающих машин сливался с голосами проходящих мимо людей, а Рита, как четвёртый сфинкс, слушала город, пытаясь сдвинуться с места.

Она смотрела, как незнакомец идёт по мосту со своей трубой за спиной, как он уже на середине моста, окутанный неслышной мелодией ветра, воды и звуков города, какой-то новой мелодией, которую ещё не слышал никто, и вдруг остро поняла, что это тайна. Тайна жизни, которую она сейчас проживает. И именно сейчас, глядя, как он переходит с берега на берег, она поняла, что ей дан миг насладиться властью над одним человеком, не быть узнанной, остаться невидимой. Ведь всё сейчас идеально, нет ни разговора, ни встречи глаз, ни прикосновения к руке, ни вопросов, ни сожаления, ни ссор, ни подозрений. Как чистый холст перед художником. Ничего нет. Только этот мужчина, переходящий с одного острова на другой, единственный среди тысяч других. И его легко потерять, лишь закрыть глаза, отвернуться и подождать. Он затеряется между домами, утонет в волнах людского потока. И с Риты спадёт роковая оплошность, которую она допустила, поддавшись эмоциям. И тогда власть будет иметь он над ней, став невидимым, оставшись неузнанным...

...Достаю свою сбербанковскую карту, подношу её к окошечку терминала, и не успел ещё приложить, как – щёлк! – кассирша мне уже протягивает чек. Немного удивился, больно быстро это получилось, но какая моя разница, забрал с терминала свою карту, чек сунул в карман, двинулся к выходу и чувствую – что-то не то с моей банковской картой. Не такая на ощупь она, как была прежде. На выходе из магазина остановился, посмотрел на карту – всё в порядке, карта мне привычная, моя. Только толстой стала чересчур. Перевернул. Но почему она зелёная с той стороны? Моя ведь карта серебристая, причём с обеих сторон…

Наконец дошло. Разъединил, и в руках у меня оказались две карты, моя серебристая и чужая зелёная. Откуда? Почему?.. Соображал, соображал и наконец сообразил: кто-то передо мною оставил на терминале свою карту. Терминал там почти горизонтальный с небольшим только наклоном, человек отвлёкся и забыл её, а карта не соскользнула. Я, не глядя, накрыл её своей картой и потом забрал обе, они просто прилипли друг к другу. И заплатил я, получается, чужой этой картой. Своей я заплатить никак не мог, на терминале лежала чужая зелёная карта. Женщина передо мною рассчитывалась наличными, это я точно запомнил. Значит, карту оставила не она, а тот, кто был перед нею. Возможно, я даже его видел, смотрел на него, когда ожидал своей очереди, но хоть убей не помню, кто там стоял.

Первым моим инстинктом было вернуться и отдать зелёную карту кассирше, всё равно ведь через минуту-другую забывший прибежит, начнёт искать, будет всех о ней спрашивать. Я даже дёрнулся уже в сторону кассы… и остановился...

Жетон спасателя я повесил на прочный плетёный шнур синего цвета, на нём моё имя, номер и группа крови О(I) Rh+.

В смене нас шестеро. Старший смены, водитель, диспетчер и три спасателя. В расположении оживлённо, настраиваем рации, собираем боёвки, шлемы, медицину и альпуху. Вика зашнуровывает берцы, Дмитрий, старший смены, затягивает пожарные сапоги. Я щёлкаю карабином на поясе, задумавшись и смотря куда-то в сторону. Камилла поправляет разгрузочный жилет и отзванивается в службу 112 и ЦУКС о том, что мы заступили на сутки, с восьми утра до следующего утра.

Василий недовольно морщится, будто его только что разбудили. Он проверяет карманы на куртке, ловко орудуя молниями и каждый раз хлопая себя по плечам. Илья ставит чайник, и он начинает шуметь. Мы пьём кофе, болтаем о ерунде, что-то вспоминаем из предыдущих смен, а затем едем проверять оборудование.

Наш отряд спасателей-добровольцев насчитывает более двухсот человек, к МЧС мы не относимся, но работаем со службой «112» и ЦУКС. Добровольцы выходят в суточные смены четыре-пять раз в неделю. Бесплатно, по зову сердца или от нечего делать, а может, закрыть гештальты или очистить карму. У каждого свои причины...

...Серафим (наполняя кофейные чашечки). Поговорим. Прежде всего я считаю, что за девочку Веронику тебе надо побороться. На мой взгляд, она того стоит. В ней умственный пульс.

Тимофей. Так я…

Серафим. Нет, не так. Проанализируем ошибку. Вот зачем тебя понесло писать ей стихи? Зачем рисковать, влезать в крайнюю сложность?

Тимофей (они отпили из чашечек). В чём же риск? Что за сложность, написать стихами? Девушки, считается, это любят.

Серафим. Поэзия недостижима простому смертному фраеру. В плане её создания. И вообще непостижима.

Тимофей. Чего там недостижимого в поэзии: я за пару часов могу написать столько стихов, сколько Пушкин не написал бы за осень.

Серафим. Абсолютно не сомневаюсь! Пустое чрезвычайно легко.

Тимофей. Пустое?

Серафим. Беда в том, что Вероника разбирается в поэзии. А поэзия, это не рифмы, не стихотворные строчки и даже не слова.

Тимофей. Тогда что именно?

Серафим. Сформулировать, что это такое, возможно, удастся лет через тысячу. Если, конечно, к тому времени «прогресс» не оцифрует духовные процессы. Иначе люди так и не поймут, почему и чем музыка пронзает сердце. Вот ты ни с того ни с сего пошёл бы в цирке по проволоке? А это примерно то же самое.

Тимофей. Значит, я дурак.

Серафим. Ни в коем случае! Я бы тогда не рискнул так разговаривать.

Тимофей. В чём же тогда суть?

Серафим. А вот в чём – ты заядлый программист, логик.

Тимофей. Всё так.

Серафим. Для тебя главное – единица факта. Для тебя главное – «что». То есть, формально – суть.

Тимофей. Безусловно.

Серафим. А есть ещё одна сторона всего. Она называется «как». Как бы аура факта. Рисунок истины. Её мерцанье. Для твоей девушки это сторона главная. Здесь оттенки. В этом всё искусство, вся поэзия. А ты пренебрегаешь этой стороной действительности. Живёшь математически...