Архив публикаций за сентябрь 2017

Деревня залаяла и завыла собаками, будто случилось большое собачье горе. Тут уж какие петухи?.. даже цикады притихли. Вослед зашумела, всполошилась листва. Сверкнуло! а потом, спустя несколько секунд, грохнуло так, что слышно было, как небесная кровля перекраивает сама себя заново, как трещит её раскалённая жесть, трещит, разрывается, рвётся по швам, впадает в баснословный рокот и, рассыпаясь оборчатым звуком, раскатывается по округе. Деревню, случайно припёртую к лесу под этими стремительными небесами, накрыла плотная пелена смачного, неистово-окатного июльского ливня. Разведрило так, что все её явные признаки – крыши, сараи, поскотины – стали серы и призрачны. Дождь закосил, захлестал по живым зелёным растениям, будто ярая плеть небесного пастуха, запузырился в ручье и стал размывать с берегов глину, стал делать её водоток на глазах – молочным, с кисельными берегами, как в сказке… а закончился ливень так же, как и начался: резво. Тут же выглянуло солнце, закурился лес, пахнуло свежескошенной травой с лугов. Воздух заголосил петухами и обнажил местами чёрную мякоть опьянённой земли, от которой шёл пар. Над селом встала радуга, будто нимб над святым.

Вымарав не один лист лопуха и подножье сараев низменной пылью, небожитель, грозно ругаясь, уходил дальше. Теперь было видно, что, сбегая с пригорка за неистовым ливнем, лес застыл в замешательстве перед деревней. Тут даже может сдаться, что его охватил столбняк. Деревня сидела перед лесом, как изящная институтка перед чубатым мужиком. Чистая и румяная, как девица из бани. И было так хорошо, что казалось, что и лес-то тоже проникся этим состоянием. Заблагоухал ягодами, цветами и травами. Потом подумал-подумал, да ещё и закурил от удивления, немало удивляясь степенству красоты, останавливающей его. То там, то сям заиграл своими пурпурными шапками иван-чай, запахло клубникой на кухнях, захлопали крышками кастрюли и собачьи будки забренчали цепями. Вслед за солнцем все вышли осмотреться немного...

Всё шло по порядку.

Делегаты расселись по рядам, члены президиума за длинным красным столом разложили перед собой свои бумаги, музыканты сыграли гимн, и вот уже Иванов постукал по столу отчетным докладом горкома комсомола, выравнивая стопку листов, не спеша встал, вышел на трибуну, отпил глоток воды из стакана, поставил стакан на бортик трибуны и поправил микрофон.

– Товарищи делегаты! – сказал он и вздрогнул. Стакан, украшенный золотой каёмкой, бесшумно сдвинулся с места, быстро съехал на край трибуны, накренился, и в его стеклянном боку блеснули огоньки огромной люстры. Полторы секунды Иванов тупо следил за ходом событий, потом сделал отчаянное движение, но было поздно. Стакан упал на ковровую дорожку между трибуной и столом президиума, глухо звякнул в тишине и весело покатился, испустив на ковер свою воду. Иванов смотрел на стакан застывшими глазами.

По залу прошёл ропот... Пауза росла.

Что делать? – думал Иванов и не замечал, что уже произносит первые слова отчётного доклада.

Чёрт с ним, со стаканом, – думал Иванов, читая доклад.

Пусть полежит, – думал он через минуту, цитируя директивный документ.

Подумаешь, стакан упал, – думал опять Иванов, приступая к вопросу о научно-техническом творчестве молодёжи.

Тоже мне, первый секретарь, – думал в это время Леонид Максимович Водовозов, представитель горкома партии, сидевший за столом президиума почти по центру, рядом с пустующим стулом Иванова. – Тоже мне, сопляк, стакан уронил.

Может, встать поднять? – думала Нина Мешкова, секретарь по школам...

Почему мой взгляд остановился на этом рисунке? Потому что в самое сердце ударило то, что всё – бесцветное, и только произведение «искусства» – с цветом. Это как моя заветная мысль, что при коммунизме все люди будут жить в искусстве (творцами или сотворцами). Ибо уже вон сейчас поднялись разговоры об исчезновении профессий из-за роботов. И от Потребления тогда откажутся ради спасения от смерти человечества из-за неограниченного прогресса. Возьмут все мирно коммунистический принцип: «каждому – по разумным потребностям». И чем тогда жить? Развлечениями? – Они глубин души не затрагивают. – Соскучимся. Пресытимся. А в искусстве, где испытывается сокровенное мироотношение, и страсти есть. И не страшно. Потому что искусство – условность. И красивая. – Вот мой взгляд и остановился на этом явном искажении действительности: цветность только на коврике. Что не является таким уж большим прегрешением против истины (если счесть, что рисунок – современный), такой убогий быт, я почему-то уверен. Хоть в глухой провинции российской никогда не бывал (мне кажется, что я чую Россию.)

А что, если Наймушина нарисовала сатиру на Россию с её множеством глухих углов, сейчас живущих, как в прошлом и даже позапрошлом веке?

Не верится. Очень уж не агрессивный рисунок. Сон – тема.

…В полседьмого, как всегда, зазвонил будильник. Гарринча Петрович рывком сел на кровати, протирая глаза.

– Гаррик, миленький, опять ты на работу собираешься? – нежно воркует мигом проснувшаяся, будто и вообще не спавшая Альбина Николаевна. – А фигушки им всем! Ты уже на отдыхе. Так что поворачивайся на бочок и бай-бай!

– Алечка, – первый раз в жизни говорит неправду жене Гарринча Петрович, – я, любимая моя, забыл тебе вчера сказать, что меня попросили подготовить одну справку на коллегию и я должен быть сегодня на службе к девяти.

Он привычными движениями бреет рассечённые вертикальными морщинами щёки. На него из зеркала смотрят озорные глаза нашкодившего подростка – Тома Сойера и Гека Финна в одном флаконе.

За заиндевевшими в утреннем разреженном воздухе окнами вагона метро проносятся зеркальные каналы гидропарка, зябнущие у безлюдной пристани лодки, уносящиеся острыми углами в небеса многоэтажки…

...– Вашим соавтором в написании этого романа был Павел Афанасьевич Иконников. Правильно?

– Правильно.

– Пискунов, продолжали ли вы сотрудничество с Иконниковым после публикации вашего первого романа?

Почему он задаёт этот вопрос? Видно, хочет что-то выведать о Пашке, чтобы тоже арестовать его... Нет, хер тебе! – я друга Пашку не предам!

– Нет, – сказал я. – Наши дороги разошлись, и я его больше никогда не видел. Он уехал из Москвы и стал, по слухам, работать сценаристом в кино.

Калягин взглянул на милицейского капитана и приказал:

– Введите обвиняемого Иконникова.

Капитан исчез за дверью и через минуту ввёл в кабинет моего старого друга Пашу Иконникова.

Я не поверил своим глазам! Я с трудом узнал его! В кабинет Калягина вошёл не вечно улыбающийся толстяк, женолюб и острослов, жизнерадостный любитель умеренно выпить и обильно закусить – а смертельно исхудавшее подобие Паши Иконникова, моего старого друга и соратника.

Калягин промолвил казённым голосом – видимо, для протокола, фиксируемого на видео:

– Объявляется очная ставка обвиняемого Андрея Кирилловича Пискунова с обвиняемым Павлом Афанасьевичем Иконниковым. Гражданин Иконников, можете сесть.

Иконников придвинул стул и сел в двух-трёх метрах от меня.

Калягин помолчал, покопался в бумагах и промолвил:

– Гражданин Иконников, вы были соавтором авангардистского романа «Подонки», написанного вами в сотрудничестве с обвиняемым Пискуновым. Расскажите о вашем нынешнем отношении к этому произведению.

Иконников откашлялся и произнёс еле слышным, монотонным голосом:

– Я считаю это произведение возмутительным образчиком аморальной литературы, свойственной сошедшему в могилу гнилому капиталистическому обществу. Этот наш роман был написан с человеконенавистнических позиций, наносящих огромный вред делу пролетариата и самой гуманной в истории человечества Мировой Революции. Я искренне раскаиваюсь в своём авторстве!

– Паша, – привстав со стула, с трудом вымолвил я, совершенно ошеломлённый, – ты что такое пи..дишь?!

– Пискунов, – прервал меня Калягин, – не мешайте следствию!..

Политика есть искусство возможного. Данное определение, пожалуй, наиболее верно при взаимоотношениях равных партнёров: от отдельных личностей и особенно до сверхдержав, когда от последних зависит судьба всей человеческой цивилизации. Ключевое в сказанном – равные партнёры, что на самом деле величина сугубо гипотетическая, особенно в современном сложном мире, скованном паутиной бесчисленных связей, как явных, так и тайных, как объективных, так и предельно субъективных. Разбираться в этих связях – удел учёных специалистов, причём специалистов, что называется, узких направлений, ибо охватить всё и сразу, как показала практика, невозможно никакому супермозгу, тем более человеческому. Тем не менее, мы попробуем.

Для начала давайте в общих чертах определимся, в какой парадигме мы все живём, делаем выборы и совершаем те или иные поступки. Лично моё мнение: главным императивом современной цивилизации является ложь. Ни больше, ни меньше: ложь всепроникающая и ложь всеподавляющая. Ложь во всём: от банального быта до геополитики, между которыми горы таких же ложных фактов и их интерпретаций. Ложь, прикрывающая и маскирующая процессы, имеющие строгий вектор, направленный на уничтожение человеческой личности и превращения всего человечества в послушное стадо на потребу узкому кругу избранных. Не согласны? Что ж, давайте разбираться, хотя бы ретроспективно и хотя бы в некоторых гранях, лежащих, кстати, на самой поверхности...

...Всё – предательство.

А, получается, по этому Гармашу, играющему Таратуту, что всё – оправдано.

Чем?

Фильм создан в 2017 году.

Россия опять предстаёт пугалом-де перед той же Литвой.

А это – высшая миссия, которая предназначена России.

В том нецитируемый художественный смысл фильма.

СССР был свыше, красно говоря, предназначен для спасения планеты от коричневой чумы нацизма. А Россия теперь…

Тут я хочу отвлечься на эстетику. В ней у меня воззрения диковинные. И – подтверждаются! Например, фактом написания этой статьи подтверждаются.

Меня на смотрение фильма навёл человек, от которого никак нельзя было ожидать слов, что он считает, что вообще-то фильмы хуже литературной основы, но в данном случае – нет.

По-моему, большое искусство – это общение между подсознаниями: автора и восприемников. И такое общение настолько отличается от всех иных переживаний, связанных с искусством, что… Я боюсь, что не найду адекватных слов. Кинозритель чувствует ЧТО-ТО. Чему слов у него нет. Это переживание очень хорошо описал Толстой в своей «Крейцеровой сонате». Как его герой пережил исполнение сонаты. Слов не было, но были слова Толстого.

Посмотрев фильм и почитав литературную основу его – «Продай свою мать» (1982) Севелы, я получил подтверждение об особости переживания того, что вырвалось из подсознания режиссёра фильмом...

А что есть искусство, как не наитие, пойманное ручкой, кистью или вспышкой за купанием в фурако?..

Евгений Синичкин

Евгений Синичкин закончил первую из трёх частей нового романа – «Эра антилопы, несущейся в спорткаре по сверхскоростному шоссе». Эпиграф выше – из него. Полуавтобиографическое, экспериментальное, новаторское произведение. Написано двойным акротекстом. По первым буквам предложений терпеливый читатель сложит авторский манифест об искусстве, по заглавным буквам манифеста – строфу из стихотворения советского поэта.

Я сложил и подивился – из шести поэтических строк получилось 367 страниц изящной, задумчивой и яростной прозы. Без сцен насилия, без конвульсий обнажённости, принятых по «Галевину» людьми сомнительного эстетического чутья за фирменный стиль писателя, в котором они увидели певца ужаснодушия и блудописи.

Не для них роман.

Для душ, ждущих от литературы откровений слова, полёта и майской свежести мысли. Для тех, кому вечное блуждание в поисках спрятанной в джунглях рукописи дороже заведомой находки баттерфляйного сачка за ухоженным кустом сирени на пятачке таунхауса. В «Эре антилопы» сошлись в вальсовом брейк-дансе метапрозичи, маги-реалисты, словотворцы, метафоростиляне, аллюзионисты, слились в трепестрастных объятьях с тонкогубыми ироничанами, широкоротыми юморцами, изжёлченными саркастцами, стебущимися гороховцами, эпиграммёрами и лиропоэтами.

Роман-крик, роман-возражение, роман-протест – против штампованного бетона традиционализма, против покрытых архивной пылью образов, против пережёванных до безароматности слов, против сероплесенных метафор, против болванчикового пиетета перед лампадными ликами. Разговор-спор о творчестве, о литературе, об искусстве, о метах их истинности, о счастье рождения новых форм, о десакрализации заурядности, прячущей свою скудость в пурпурные тоги имён и кумачовость знамён. Откровение литературной души, из замазанных швов которой струится кровь отчаяния и озонируют атомы надежды...

На конверте был отпечатан обратный адрес: город Алболоте, провинция Андалузия, королевство Испания. И дальше в штампе шли непонятные слова по-испански.

Я вертела в руках конверт, недоумевая, почему он адресован мне. За все шестьдесят восемь лет моей жизни мне не довелось иметь каких-либо родственников или друзей на Пиренейском полуострове.

Алболоте?.. Испания?..

Почему Испания? Почему какой-то абсолютно не известный мне город Алболоте? Кто пишет мне оттуда?..

...И внезапно догадка сверкнула передо мной – и я всё поняла! Нет сомнения – это он, забытый мною Дауд! Это он пишет мне из тюрьмы! Почему же я не вспомнила сразу, что Дауд отсиживает свой срок в Испании, где он совершил своё страшное преступление?! Накануне суда над ним, пятнадцать лет тому назад, ходили слухи, что Россия требовала его выдачи, но испанские власти не согласились. И вот теперь он сидит уже шестнадцатый год в тюрьме города Алболоте, где-то в испанской Андалузии. И почему-то решил написать мне письмо...

Я надорвала конверт, вынула одностраничное письмо и глянула на подпись. Да, моя догадка подтвердилась! У меня вспотели ладони и бешено застучало сердце. Я опустилась в кресло, уронив злосчастное письмо на пол...

Джеймс Рассел Лоуэлл (1819–1891) – известный американский поэт, журналист, критик и дипломат. По окончании в 1838 г. Гарвардского университета получил степень магистра права, но от юридической практики отказался, полностью посвятив себя литературе. В течение 15 лет основным занятием Лоуэлла была журналистика. Он писал статьи, очерки, памфлеты, рецензии, был редактором многочисленных общественно-литературных журналов. В 1855 г. унаследовал от Г. У. Лонгфелло профессорскую кафедру в Гарварде, которую занимал более 30 лет. Кроме того, около 8 лет был американским посланником в Испании, а затем – в Англии.

Но главным призванием Лоуэлла всегда была поэзия. Стихи он начал писать, ещё будучи студентом, и не оставлял поэтических занятий почти до конца жизни. Широко образованный человек, блестящий знаток древней, новой и новейшей поэзии, Лоуэлл был крепким мастером поэтического цеха. У себя на родине он прославился в первую очередь своими сатирико-юмористическими произведениями «Басня для критиков» и «Переписка Биглоу».

Однако немало в поэтическом наследии Лоуэлла и лирических стихотворений: сонетов, элегий, любовных посланий. В них перед нами возникает образ совсем другого человека – тонкого, ранимого, страстного, хорошо понимающего и чувствующего женскую душу (о чём свидетельствует, например, цикл сонетов, где он всего в нескольких строках точными, выразительными штрихами рисует портрет какой-нибудь из своих знакомых, безошибочно подмечая самое главное в её характере).

Именно с таким – романтическим – Лоуэллом я и хотел бы познакомить вас, уважаемый читатель, в своей небольшой поэтической подборке.

...Кошка грациозно вызывается быть проводником в экспедицию на балкон. Она идёт в сторону шумящего цинком, пробуждающегося проёма балконной двери. Видно, там дождь. И те самые, вышеупомянутые гражданские сумерки. «Как упоительны эти длинные летние утренние сумерки, с неторопливым дождём! Как медлительны и спокойны. Серая наволочь туч теперь даёт ровный свет. В нём уже можно отличить собаку от волка, проходимца от постового, старость от юности. Но на улице – ни-ко-го. Теперь где-то до восьми часов будет такая картина. Нынче же ещё воскресенье. Улица ещё спит и видит свой десятый сон». Балкон Иван Макарыча смотрит на уютный двор, заросший старинной липой. Под деревьями разноцветными бликующими рыбами дремлют машины. В долгожданных лужах сочится и цепенеет белое небо.

Выпряжкин, как ревнивый старьёвщик, перебирает глазами все артефакты двора. Ему кажется, что появись в эту рань у него соперник по надзору за этим двором, он бы просто его уничтожил. Наповал. «Никто не имеет права отбирать у человека право на жизнь. Никто! А это – и есть моя жизнь. Тихая, старая и чуть запущенная летняя улица с сомкнутыми ртами пучеглазых автомобилей. Тихое старое утреннее небо с накрапывающим дождём. Тихая и немощная старость, рассматривающая свою жизнь, будто ящерица, размышляющая над своим оторванным хвостом. Всё это уже – и моё и не моё одновременно. Как ни крути, время сожжёт и эти мосты. Другие люди будут рассматривать этот двор, всматриваться в начинающийся день, зевать, стряхивать пепел сигарет, шутить, плакать, строить планы, очаровывать, разочаровываться, негодовать, приходить в исступление, смягчаться, стареть, думать о пустяках, вздрагивать, завидев похоронную процессию, размышлять: чем же пахнет клубника?».

Последняя мысль вызвала в старике приступ нежной привязанности к жизни. Иван Макарыч не боялся смерти. Сколько раз она была рядом на фронте, чего уж сейчас-то её страшится?.. Нет, он не боялся её. Просто она смущала его. Она смущала его некоей необустроенностью, непонятностью, неизвестностью. Старик допускал, что душа – бессмертна. Но ведь что-то же ей там да нужно-то будет? Она ведь и здесь при жизни покоя не знала. «Сколько она построила домов?». Иван Макарыч кивнул головой, мол, да, домов было построено предостаточно. «Сколько она восстановила мостов?». И ещё раз голова кивнула в знак согласия. «Сколько она здесь на земле выучила законов, предметов, понятий, буквально проникнув в суть каждой вещи?». Голова застряла в пространстве. Она недоумевала: «Как можно такой багаж просто так забыть, похерить, исключить за ненадобностью?».

В переселение душ старик Выпряжкин верил с трудом. Ну, переселится он в другое тело, ну начнёт потихоньку всё осваивать заново. Но это ж сколько бесполезного времени, сколько бесполезной энергии будет затрачиваться? Зачем? Неужели такая мудрая природа, что разместилась от атомов до галактик, упустила этот момент? «Невероятно глупо. Либо там наверху наша душа и ломаного гроша не стоит, либо мы до сих пор чего-то не уяснили. Жалко, конечно, если это знание существует, а мы его так и не узнали. Очень жалко»...

...В армию, кстати, Пашку не взяли. Несмотря на подбитый вражеский танк. Нашли плоскостопие. И Пашка, недолго думая, после школы поступил в нархоз. А что? Экономисты всегда государству надобны. После пар, коллоквиумов и семинаров Пашка возвращался домой, падал на диван и закрывал глаза. «Пашечка… – однажды в его комнату тихо вошла мать. – Сбегай, сыночек, за квартиру заплати… Да? А я пока курочку тебе потушу… С перчиками…Проголодался, небось, в своих институтах… Да, Пашечка?»

В сберкассе, как всегда, была толпень. И – духота. «О-о-ой… – зевнул Пашка и повертел в руках «жировку». – Народу-то… До вечера простоишь…» В эту же секунду металлическая дверь сберкассы с грохотом распахнулась, и трое крепких мужчин в масках ворвались в набитое людьми помещение. «Лежать! – заорал один из налётчиков. – Всем лежать!» Прогремел выстрел. «Мамочки!» – тонко завопил женский голос. «Это – ограбление! – как в кино, рявкнул другой налётчик. – На пол! Я сказал: всем – на пол!» Пашка глянул на воронёный ствол пистолета в руке грабителя и, стремительно крутанувшись на одной ноге вокруг своей оси, носком ботинка другой ноги саданул по этой вооружённой руке. Пистолет взлетел и глухо шлёпнулся на линолеум пола. Снова громыхнул выстрел. Пашка в прыжке перекатился через голову и, схватив второго бандита между ног, с жутким грохотом швырнул громадное тело в зарешёченное окно сберкассы. «Дядечка, дядечка, не бейте! – тонким голоском вдруг взмолился третий, совсем молоденький грабитель. – Я больше не буду!» «Пашечка! – мать Пашки снова открыла дверь комнаты. – Опять? Опять ты мечтаешь?! Ну, сколько ж можно? Ну, вот чему ты улыбаешься?! На кого ты смотришь?! А?! Что ты молчишь?! Ой, горе ты луковое! Никуда не ходи… Слышишь? Слышишь мать?! Никуда не ходи! Не надо!»...

...О том, чтобы убежать с места происшествия, и мысли не было, ведь не мы затеяли драку, и, казалось – правда на нашей стороне. Вскоре подъехала скорая помощь, спустя минут десять – милицейский газик, и нас с Юркой отвезли в ближайшее отделение милиции, где составили протокол, в котором, в числе прочего, было записано, что «гражданин Скалкин Ю. П. и гражданин Матюшин В. П. находились в состоянии алкогольного опьянения средней тяжести». Затем нас поместили в «обезьянник» – большую металлическую клетку с деревянными лавками, в которой никого не было. Вскоре Юрка, лёжа на лавке, заснул, а я сидел, прокручивал в памяти драку в троллейбусе и пытался сообразить, во что мы влипли. Хмель давно прошёл, хотелось пить, но голова была ясная. Потихоньку я забылся, как вдруг услышал громкий голос,

– Скалкин, с вещами на выход!

Смотрю, перед открытой решётчатой дверью стоит милицейский сержант, а рядом с ним Юркины родители – Пётр Прохорович в адмиральской форме и Зоя Андреевна, вся сверкающая бриллиантами, на высоких каблуках и превосходно причёсанная. Юрка пошёл на выход, а я, как дурачок, спрашиваю:

– А как же я, Матюшин Владимир Павлович?

– А вот насчёт Владимира Павловича команды не было, – с издёвкой отвечает мне сержант и запирает дверь. Юрка, не говоря ни слова, пошёл с сопровождающими на выход, а я кричу:

– Юрка, позвони мне домой!

Скалкин-младший, не оборачиваясь, помахал мне рукой и исчез в глубине коридора. Кто и когда сообщил Юркиным родителям о его задержании, так и осталось для меня загадкой, но, думаю, что Юрка потихоньку, пока возились с протоколом, сунул милиционерам номер телефона и деньги – такие вещи он всегда умел ловко проворачивать...

...Учёные (Черниговская и др.), из-за разговоров которых я стал разбираться, чем движим был Кэрролл при сочинении свой сказки, – из-за разговоров о, например, квантовом устройстве мира (меньше кванта ничего нет в ЭТОМ мире, что случился после Большого Взрыва 13 миллиардов лет назад из субстанции лишь предполагаемой), – учёные эти меня бесили. Я сразу понял, что их цель, – может, и неосознаваемая, – состоит в том, чтоб сбить народ с панталыку.

Ведь сейчас что происходит в мире? – Столкновение американского глобализма с традиционализмом. Изменчивости со стабильностью. США и России. Цветных революций и противостояния им.

Оранжевые (так я называю тех либералов, кто не додумывает, что их действия приведут Россию к полному подчинению США, если не к просто уничтожению её), – оранжевые за революционность. А народ России – за стабильность (не перенесёт Россия ещё одну революцию). – Значит, надо сбить народ с его установок. Надо ввести в обычную жизнь законы, например, микромира. Квантовую механику. И всё. И сбитое с толку большинство послушает оранжевых глашатаев, дескать, мы ждём перемен. И… Грубо говоря, не проголосует за Путина через год.

Вот почему Познер (сам несколько раз менявший мировоззрение, чего не бывает у человека, приверженного традиционализму) в своём интервью с Черниговской так с нею любезен...

...Через полчаса, за которые моя супруга перещупала всю обувь в лавке, у меня в руках оказалось что-то коричневое, пахнущее то ли дёгтем, то ли гудроном…

– Хорошо померял?.. Нигде не жмут?.. А дешевле никак не получится?.. Я ведь по отцу тоже Шупрович, – жена управляла мной и Руфью одновременно.

– По отцу не считается… У нас всё по матери… – ответила усталая Руфь.

– У нас тоже, – встрял я…

– Ладно, – сказала Лидия Федосеевна, залезая в лифчик за деньгами, – по матери у них... Хоть гарантия есть?

– Гарантия только до порога магазина… А если что, есть карточка от сапожника Иосифа… Он за полцены делает ещё новей!

– Ладно, – повторилась жена, – давайте коробку, туда старые сунем… А ты одевай новые… Может, успеешь сломать до порога, если совесть есть…

Не успел. Сломал сразу после порога…

– Бессовестный! – сказала жена. – Иди теперь, меняй, сам же выбирал эту дрянь…

– Я же после порога каблуком ступеньку задел… Вон, и камера подтвердит, – показал я на какую-то дырку в стене…

– Вот гады! Обо всём заранее позаботились… Хорошо хоть, карточка есть...

– Слушай, а, может, давай не пойдем к Иосифу? Там один удар молотком двадцать копеек был ещё при коммунистах… Без штанов оставит… Я лучше дома «восемьдесят восьмым» заклею…

– Балбес, а карточка?.. – напомнила опытная в шопинге жена. – В крайнем случае, одни штаны останутся, и это будут мои!..

Мы перешли через дорогу к Иосифу…

...Приближалась третья ночь бешеной гонки. Заветный FASTNET обогнули, как положено, левым бортом и легли на обратный курс в Плимут, нахлобучивая по ходу лодки соперников, одну за другой. Поскольку шли на зафрахтованной английской яхте, то, как и полагается, особенно радовались нахлобучиванию лодок французских.

Лёгкий 5-ти узловой ветерок стабилизировался, полностью совпадая с прогнозом и наконец можно было расслабиться, растянувшись на наветренном борту, не очень заботясь о качественной откренке и без всякой штормовой страховки.

Паруса уверенно и без рывков тащили 45-ти футовый INCISOR к финишу быстрее ветра почти на 2 узла. Рулевой, он же начальник вахты, он же Артём, не препятствовал расслабону, давая вахте возможность отдохнуть после напряжённых прыжков по 3-х метровым волнам и героической борьбы со встречным ветром до 26 узлов.

Расслабон особенно был в тему мачтовому, то бишь мне, лежащему на палубе на предыдущем переднем парусе (стаксель №2), убранному в длинный чехол, длиной около 5 метров. До окончания вахты оставалось минут 20 надежды на её мирный исход…

...А когда я смотрю на такую репродукцию, я сразу чувствую это бессловесное ЧТО-ТО. Хоть и тут политика кричит вовсю: кто за, кто против Сталина теперь. (Для тех, кто не знает и не догадывается, о чём это произведение – о речи Сталина по радио 3 июля 1941 года по поводу нападения на СССР Германии. Заводчане собрались и слушают громкоговоритель. Тот висит где-то высоко.)

...Но я должен признать, что это ЧТО-ТО является субъективным явлением. И у меня слабая позиция перед теми, кто считает, что субъективное не может быть объектом науки. И когда я выступаю от имени науки об искусстве (а я именно от такого имени выступаю), то слабая позиция мне мстит. Ни меня научное сообщество не принимает, ни читатели, чтоб всерьёз. «Лайки» на ФБ не в счёт. Даже, если б их было много (на ФБ веют поветрия).

Что я был прав (что ЧТО-ТО тут есть), подтвердит только история. Если через несколько сот лет имя Беляев-Гинтовт будет известно, пусть и не как имена Пушкин, Шекспир, Гомер, но всё-таки, то я сегодня прав.

Однако для моих читателей у меня есть и сегодня доказательство. ЧТО-ТО – это нецитируемое. Есть теория художественности, которая объясняет психологический механизм его появления в наших душах. Механизм этот имеет входы через нечто объективное. А объективное – уже предмет науки. Этим объективным является наличие «текстовых» противоречий. Геометрическая, так сказать, сумма сопереживаний этим противоречиям и есть то ЧТО-ТО. То есть ЧТО-ТО становится косвенно объективным.

Проблема науки в том, чтоб найти прямо объективные «текстовые» противоречия. Они хоть и не спрятаны художником, но – так получается – по разным причинам люди их зачастую в упор не замечают...