Архив публикаций за октябрь 2006

Поезд тронулся, и мы суматошно чмокаемся, глядя в глаза друг другу – так надо, на прощание все целуются. И вот ты уже стоишь внизу, задрав голову. Состав тянется огромной, ленивой черепахой. А мы, поглощенные ею, выглядываем в окошко, стремясь запомнить каждую черточку тех, кто остается. Когда еще встретимся? А если и случится, будем уже совсем другими. Ты смотришь на меня глазами из далекого детства, они у тебя красные то ли от бессонной ночи, то ли от слез, которые предательски режут глаза. Делаешь вид, что готов бежать за поездом, и мы смеемся, я кокетливо машу платочком… Но поезд наконец-то разгоняется – спасибо, сил нет выдержать это. Твое лицо исчезает, и тут я уже не могу сдержать слез. Любимый город, расплывшись, прощается со мной – приезжай когда-нибудь!.. Волшебное лето закончилось.

Почему, когда делаешь простую, будничную работу, в голову часто приходят самые заветные мысли, нужные, настоящие? Вот я хожу по комнате с пылесосом и почему-то вспоминаю тот далекий августовский день… Прошло четыре года, мы уже толком и не пишем друг другу, наши бумажные рукописные послания теряются где-то на отрезке в 13 тысяч километров. А еще ты мне приснился сегодня ночью…

В голову лезут воспоминания, опутывают легкой теплой серебристой паутинкой с ног до головы.

Лето. Я выглядываю из окна нашего дачного домика, огромный розовый куст наполовину скрывает темноволосого мальчика, который старательно выводит палочкой на земле «Маша + Игорь = любовь». Мне нравится это совсем по-взрослому, я чувствую себя принцессой, а тебя – моим рыцарем. Хм, тоже мне – десятилетняя принцесса – выгоревшие волосы, на смуглом от загара личике светятся круглые, как у совы глаза, коротенький голубой сарафанчик...

Все лето мы – внуки писателей – проводим шумной веселой компашкой, носимся по окрестностям, играем в «казаков-разбойников», сидим как воробьи на старой шелковице. Помнишь, мы однажды спрятались в нашем садовом сарайчике? Нас ищут друзья, а мы с трудом сдерживаем смех и разглядываем осиные соты под потолком, паутину, освещенную солнечными лучами, что заглядывают сюда сквозь замшелые доски. Я так хорошо помню твое лицо близко-близко, твои глаза, будто это было вчера. Уже тогда ты, девятилетний мальчик, смотришь на меня зовуще и вопрошающе… Нет, ну честное слово! А еще, помнишь, мы ходили на вашу дачу смотреть какой-то детский сериал (наш телевизор, увы, только шипел). И было здорово даже не от самого фильма, а от этого совместного сидения на диванчике, глядения в маленький серый экран. А где-то на чердаке иногда обитал твой старший брат, ты даже как-то водил меня на него посмотреть. Взрослый брат, конечно, не обратил на меня, мелюзгу этакую, никакого внимания. Но все равно очень мне понравился!..

...Ты всегда думал, что пустота – это вакуум, что в ней ничего нет. Это не так. На самом деле Пустота наполнена до отказа самой Пустотой, потому что она материальна. НИЧТО само по себе не может быть угнетающим. Гнетет материализованное НИЧТО…

И, правда, кто придумал рубежи дождя? Кто сможет с достоверностью сказать, где, по какую сторону рубежа находится то, что ищешь? И как понять, что же в действительности ты потерял? Было ли ЗАГАДАННОЕ ТО?

А глупая жизнь меж тем осторожно, но стремительно проскользнула мимо, будто не желая тревожить твою летаргию, не заметив, что эта твоя, с виду перманентная кома может мгновенно прерваться, если немного помочь, толкнуть посильнее в бок или что-то ещё. Тебе позже всегда казалось, что время, уже ушедшее, то время, когда ты ничуть не думал, что наступит момент и ОНА останется в растворившемся прошлом навсегда – что это время было наполнено до отказа. До отказа кого-то сверху, произнесшего слово «стоп» – но не потому что хватит, а лишь чтобы уберечь мир от лопанья. Чем наполнено? Всеми теми эманациями, особой атмосферой и удивительным по силе лирическим настроением, всем, что чудилось тебе в первом английском романе Набокова. Предметы просвечивали, ты видел все варианты будущего с ошеломительной ясностью, все варианты того будущего, что сейчас. Но отказывался верить в это.

Куда, куда же, Боже мой, во что вложить мысли свои? Кто скажет, откроет тайну, как немыми устами высказать? Где примут птицу – бьющуюся песню внутри? Кто поймет её, кто узнает? Прочитают ли в глазах то, что даже в мысль не складывается? Как объяснить себе всё вокруг? А то, что в самом? Кто задумается вместе со мною о небе? Кто песню немую услышит? Уж не ты ли – дальняя, не спрашивающая, не помнящая? Помнящая НЕ ТО?..

...В этой квартире живу я. Номер её банален, я знаю. Но она трехкомнатная, с паркетным полом и бойлером. Кроме других удобств, в ней имеется большой чулан, в котором я храню свои иллюзии. Самое почетное место в ней занимают семьсот восемьдесят три экземпляра книги, которую я когда-то назвал «Пособие для зеленных и желтых листочков». Это стихи, ровно сорок семь стихотворений, две иллюстрации и одно содержание. Честно пытался не впихивать в книгу содержание, но друзья уговорили: какая же книга без содержания – несолидно. Обошлось ненамного дороже. Продать мне удалось ровно три экземпляра. Остальное раздарил, в основном, неудачно Лица покупателей сейчас являются мне в кошмарных снах. Сам свои стихи я, слава богу, не помню, поэтому не страдаю.

Процесс раздачи книги затянулся на три года и в последнее время, прямо скажем, почти остановился. По моим подсчетам, к ста сорока годам мне удастся раздать последние экземпляры, и я смогу считать смысл своего существования обретенным. Правда, бывают и очень удачные дни. Как-то подарил сразу две книги одному очкастому. И благодарность даже огреб. Наверное, с этого и началось.

Присел потом мужик какой-то ко мне в баре. Сначала про жизнь начал говорить. Хвастался. Все про новый мерседес рассказывал, ударил который неудачно, на три тысячи. И тому подобное. Я человек не завистливый и то себе сочувствовать начал. А потом как-то осторожно к моей персоне приступил. Я про работу тоже что-то рассказал. Но он напирать начал. А мне-то и рассказывать нечего. Тогда он неожиданно стих прочитал. Про любовь и, естественно, печальный. Свой, говорит, стих. Ну и про радость творчества пять минут монолога, а в конце вопрос коварный: а пишу ли я стихи. Меня вопрос задел. Писал – говорю. И, как всегда, ничего вспомнить не могу. Только строчку выдавил из памяти: «не счесть растрат любовного довольствия». Думал, отпугнет. Ан нет. Выпросил он у меня десять экземпляров. Знакомым редакторам раздать.

На следующий день пришли двое...

У меня почти постоянные затруднения при подходе к современной литературе: авторы не пишут дату сочинения вещи. Особенно это осложняет разбор, если пишут о советских временах. Когда это создано: в советскую эпоху или в постсоветскую? Разница огромная, потому что мотивация может быть противоположная в зависимости от времени написания. Я ж считаю, что автор пишет о наболевшем. И если он при советах крепился и не писал, а сейчас стал писать, то «виновато» нынешнее время.

Литовкин, слава Богу, сообщил о себе, что пишет с 2000 года. А пишет о времени советском. И нельзя сказать, что в комплиментарном для того духе...

В разгар веселья, ближе к ночи, появился неожиданный гость. На него обратили внимание, лишь когда он громыхнул, поздоровавшись. Перед коллективом стоял не кто иной, как тот самый дед Мороз, что накануне продал Зайцеву ёлку.

– Вижу, празднуете, – сказал он, стряхнув с бороды снег. – Ну и намело же на улице! Настроение как? Хорошее, праздничное?

– Лучше некуда, – отозвался Пётр Митрофанович и почему-то засмеялся. – А вы кто?..

– А вы не видите? – спросил гость. – Да я и не к вам вовсе, а вот к тому господину, – и он показал на Зайцева.

Удивились все и, прежде всего, названный герой. Он даже привстал.

– Да, да, к вам, – подтвердил гость. Подойдя к столу, он сунул в рот пару ломтиков ветчины и продолжал: – Честно говоря, я сразу проникся к вам симпатией, вы мне понравились своей скромностью. Я хочу сделать вам новогодний подарок.

– Позвольте, – вмешалась Галина Степановна. – Мы все здесь скромные, а почему подарок только ему?

– Мне так захотелось. Вас устраивает ответ. – Он вновь обратился к Зайцеву. – У каждого есть свои мечты и желания, но, к сожалению, далеко не все они сбываются. Наверное, и у вас есть таковые. Поэтому я хочу исполнить любое ваше желание. Вам стоит только выбрать.

– Вы серьёзно? – вымолвил Зайцев.

– Куда уж серьёзней, – подтвердил дед Мороз. – Праздник завтра, поэтому у вас есть время подумать над своим самым сокровенным желанием. Завтра я приду к вам и осчастливлю.

Гость оглядел сотрудников, сказал: «Прощайте, господа!» и незаметно исчез.

...Я лежу на кровати и смотрю в потолок. Обычный побелённый потолок. Немного побаливают мышцы ног. Я протягиваю вниз руку, ловлю банку колы – здесь все называют её сода, и делаю несколько больших глотков. Потом я ставлю её обратно на пол. Неплохо было бы закурить, но встать мне лень, а стряхивать пепел на пол я не привык. Не того уровня.

В комнату заходит мой сосед Брюс. В руке у него банка бадлайта, и он ставит её на тумбочку рядом с моей кроватью. Там же, на тумбочке, стоит его бумбокс. Он включает его, и мы слушаем латинский реп. Потом Брюс роется в шкафу, достаёт куртку и шляпу, берёт обратно банку, выключает музыку и уходит.

Я провожаю его взглядом, а когда дверь закрывается, увожу глаза обратно в потолок. Откровенно говоря, я никогда не думал, что буду жить в одной комнате с индейцем. Тем более с индейцем навахо. Однако так оно и есть...

Еще одна реальность имеющая прямое отношение к дню сегодняшнему и к нашему треугольнику это, возможно, не актуальность книги Троцкого «Сталинская школа фальсификаций» (хотя очень любопытная книжка, кстати), но опрос общественного мнения Национальным Центром политики и журналистики «Политика» (Опрошено 2100 человек в 35 регионах России), где есть такие интересные вопросы и ответы. 

Как, например, – Что в сегодняшней России вызывает у вас наибольшую обеспокоенность? Терроризм – 30%; Обычная преступность – 36%; Экономика – 20%. Или, вот такой вопрос, – Являются ли США искренним союзником России в борьбе с терроризмом? – Да – 11%; Скорее “да” – 23%; Нет – 29%; Скорее “нет” – 30%. Тридцать четыре процента россиян условно голосуют за «феномен сближения» с Америкой. И целых пятьдесят девять процентов (!) условно голосуют за «феномен разлада-отдаления». Вот он результат политики антиамериканизма тоталитарной власти в действии.

Но тоталитарной власти, как всегда, даже этого мало! Власть хочет заручиться моральной тотальной поддержкой народа. Якобы мы-власть делаем все для своего горячолюбимого народа! (Дурилово, конечно, если по правде. Опять власти дурят на редкость доверчивый и терпеливый народ. Интересно наблюдать за методами Дурилова. Вот они эти методы, раскрываются в последующих вопросах и ответах.)

– Что в первую очередь должна предпринять власть для борьбы с терроризмом?

Возродить КГБ – 46%; Ввести смертную казнь – 48%. Ну вот опять, вперед назад в год 1937-ой, к победе коммунизма над внешними (американцы, конечно, кто же еще!) и внутренними врагами народа (ходорковскими, гусинскими, березовскими, кто же еще!). Крепись народ российский, судебные процессы над врагами народа только начались. Вот он последний вопросик народу на закуску, – Какие меры борьбы с терроризмом могут принести наилучший результат? Ужесточение законодательства – 37%; Увеличить финансирование силовых структур – 52%.

Василий Иваныч, приплыли, суши весла.

Так что, дорогие уважаемые читатели, давайте признаем честно такой факт: не было у нас никогда никакого социализма: ни гуманного, ни демократического, ни с человеческим лицом, ни без него, ни зрелого, ни недозрелого. А прямыми последствиями пост-псевдо-социализма являются: фальсификация демократических выборов, фальсификация свободы слова и печати, фальсификация разделения власти на исполнительную, законадательную и судебную (то есть, любой неугодный власти человек – всегда потенциальный преступник и живет, как бы, уже изначально за железной решеткой все время).

Для такого типа власти – весь народ, как бы, уже сидит. Власти стоит только указать пальцем судьям кто следующий.

...Существует один текст, жанр которого нам удобнее всего определить как «житие», хотя это – слово с иными коннотациями, вводящее в данном случае в немалый соблазн. По-тибетски же этот жанр называется нам-тар, что можно перевести как «полное освобождение». Герой нашего текста – великий тибетский поэт, мистик и святой Ми-ла рэй-па. Ради простоты предлагаю называть его в дальнейшем просто «Ми-ла». Его нам-тар поразителен прежде всего многочисленными любопытнейшими подробностями, создающими, как мог бы сказать Барт, «эффект реальности». Ограничившись этими кратчайшими рекомендациями, хочу привлечь ваше внимание к одной-единственной примечательной подробности из нам-тар’а Ми-ла.

Несколько лет Ми-ла провёл в уединённой пещере, где предавался почти непрестанной медитации (по выражению автора нашего текста, «его медитационная подушка никогда не остывала»). Но настал день, когда все его съестные припасы (в основном цзамба, т. е. мука из поджаренного ячменя) полностью истощились. Ему следовало бы спуститься со своей вершины в деревню и попросить подаяния, но он, бедняга, дал обет как раз-таки этого не делать. Обет же, как известно, нужно блюсти свято. Поэтому наш Ми-ла приготовился к голодной смерти. Однако вскоре ему в голову пришло, что, если он выйдет из пещеры и пошарит вокруг в поисках съестного, то обет останется в силе. Пошатываясь, Ми-ла выбрел на свет Божий и вскоре обнаружил заросли молодой крапивы. Нарвав крапивы, он сварил (или, может быть, «заварил»?) её в своём глиняном кувшине. В дальнейшем крапива долго служила ему пищей. Между прочим, друзья, тибетское название крапивы – са-чхаг, са-по и т. п. – родственно глаголу са-во ‘есть’, ‘питаться’ и, таким образом, может быть передано сразу и как «едкая», и как «съедобная». От такой пищи Ми-ла, кстати сказать, весь позеленел и оброс тонкими волосками, напоминающими крапивную стрекательную «шерсть», так что люди суеверные принимали его за горного духа, а зубоскалы величали «гусеницей».

Однако всё же настал день, когда Ми-ла решил уйти из своей пещеры...

Я остановилась и вдруг поняла, что неправда, что «все мужики одинаковые», что Ленка говорит это всё просто от обиды и ещё потому, что других, лучше она просто ещё не встречала. Я поняла, что отцы бывают разные. И дело не в том, кто он в жизни, а в том, чтобы он состоялся как отец, чтобы стал тем, кого называют не «отец», а «папа». Дело в том, чтобы его не боялись, а уважали, чтобы его не презирали, а любили.

Знаешь что, Ленка, отцы бывают разные! Есть такие, которые живут-живут, всё у них хорошо, они гуляют с тобой, катают тебя на качелях и на санках, отводят тебя на танцы, по дороге домой покупают твоей маме «кефирчик». Но однажды, после ваших бессонных ночей, после слёз и истерик мамы, раздаётся телефонный звонок и голос в трубке просит приехать на опознание. И жизнь твоя круто меняется, и ты не понимаешь, что теперь делать и как жить. Такие отцы уходят, и уходят навсегда, не оставляя детям даже надежду на встречу. И дети никогда никого больше не назовут папой, потому что дети не предают...

...Все, с чем мы сталкиваемся в течение своей жизни, таит в себе потенциальную угрозу:

Огонь – убивает. Вода – убивает. Электричество – убивает. Даже любовь иной раз убивает...

Книги тоже бывают опасны. Иногда и они – убивают... Я и сам порой нарывался на книги, чью убойную силу следовало бы измерять не в эстетических категориях, а в тротиловом эквиваленте. Наверное, это очень плохо. Но это правда.

На электрических щитах высокого напряжения имеется предупреждающая табличка с надписью: “НЕ ВЛЕЗАЙ! УБЬЕТ!” Всем известно, что тот, кто в соответствующих обстоятельствах не отнесется к этой заповеди с должным пониманием, рискует раньше срока отправиться на небеса...

Если вы зачем-то сунете два пальца в розетку, это причинит вам меньше вреда, чем беспечное и неосторожное обращение с непредсказуемым прямоугольным предметом в картонной оболочке, который вы сейчас держите в своих руках.

Эта книга опасна, как кирпич, оставленный неизвестным гадом на карнизе. Она страшна, как оголенный провод под напряжением. – Я предупреждаю вас об этом совершенно откровенно.

Всякий текст есть послание. Рождественская открытка – это послание. Роман в пятьсот страниц – это тоже послание. Даже интимный дневник – это в конечном счете послание: от самого себя в настоящем – к себе самому в будущем. Так вот, “Мерда” – это и есть мой чудовищный интимный дневник. Это и есть мое послание из моего невероятного настоящего – в мое вероятное будущее. Но поскольку содержание этого послания далеко не исчерпывается его сугубо частным и прикладным предназначением, то оно поэтому может быть получено и другими адресатами, и использовано ими по своему усмотрению и в своих приватных целях, не обязательно совпадающих с общепринятыми социальными императивами, согласованными с ныне действующим уголовным законодательством...

«Гоб» – самая заметная миниатюра не только в подборке Лачина, но и во всём журнале («Открытая мысль» №3). Нельзя не заметить, но, увы, нельзя и похвалить, вещь не продумана.

Первое. Идея с именами-перевёртышами (идея интересная: Гоб = Бог, Аддуб = Будда, Кисотсирх = Христосик) воплощена довольно неряшливо. «Гоб» звучит, конечно, хорошо, как что-то большое, устрашающее, как имя и в то же время как класс мистических существ, но когда даётся странно звучащее «Аддуб» (то есть в самом начале: «У городских ворот сидели мужчины всех возрастов, опустив глаза, повторяли: «Аддуб. Аддуб»), игра в эти перевёртыши ещё не включена, и слышится оно скорее как ад-дуб. «Кисотсирх» первые два раза даётся в родительном падеже («Поблагодарили Кисотсирха? Кого? – Кисотсирха»), что тоже крайне нежелательно, если уж мы хотим включить этот переворачивающий механизм. Кроме того, разве переворачивания, игры – недостаточно? Почему «Христос» даётся ещё и в уничижительной форме? Сотсирх, в общем-то, не хуже, чем Кисотсирх… «Аушеи», «Авогеи» совсем уж не слышатся как имена, а узнать, что «Свезом» – это «Зевс» (наоборот плюс падеж)… («Спросили, как величаете Гоба: Кисотсирхом, Халлой, Аушеи, Авогеи или, может быть, Свезом?»)… Имена главных героев (Аспази и Рудин) называются, когда переворачивать уже приноровился, ближе к середине. Переворачиваешь и получаешь «Изапса» и «Нидур» (??)…

...У огромной, в три этажа, избы сидел, пуская слюни, замурзанный мужичок с лицом идиота.

– Какие виды на урожай, любезнейший? – бодро спросил Петр Дмитриевич.

Дурачок сидел, как не слышал. Алаба через заросший травой порог прошел в раскрытую дверь.

– Митрич, не здесь ли жила твоя будущая теща? Я слышал, она колдунья…

– Так про любого бухгалтера можно сказать.

Алаба бросил на пол рюкзак. В углах послышался писк и шуршание мелких ног.

– Ух, сколько здесь мышей! Чуют, родимые, бывшего прогеймера!

От дурачка ничего не удалось добиться, и дом обследовали сами. Обошли, любуясь, кругом. Красавец-сруб плыл на фоне облаков, как корабль. Особенно поражала размерами рига, пустая и гулкая внутри, словно церковь в будний день.

На втором этаже Шелковской обнаружил неприметную дверь, открыл. В маленькой, как шкаф, комнатке не нашлось никакой мебели, только старое зеркало на стене. Шелковской щелкнул zippo и посмотрел на свое отражение. Седая морщинистая поверхность услужливо показала молодое лицо. А потом произошло странное. Отражение Шелковского вдруг стало меркнуть и скоро исчезло. Только в верхнем углу продолжал дрожать огонек зажигалки. Шелковской пошевелился – и отражение возникло вновь. Замер – пропало. Повторив опыт несколько раз, Петр Дмитриевич отправился за Алабой. Тот был полон энтузиазма.

– Глянь, Митрич, настоящие сани! И прялка. Прясть нить терпения… Какой странный дом. Он почти не разграблен. Хотя следов человечьих копыт тут во множестве, но они какие-то робкие…

Познакомившись с интересным зеркалом, Алаба пожал плечами.

– Ну и что? К отражениям уже давно претензии. Будь активен, кушай «твикс», тебя заметят. Кроме того, неподвижные активы, сам знаешь, тают…

Прихватив бутылку «путинки», путешественники отправились на поиски местных жителей.

– Где народ, не иначе как в поле? – спросил Алаба обитателя крошечной избы, у которой шифером почему-то был укрыт только один скат крыши.

– Нет, в лесу. Мамонта завалили. Делят.

– Мамонта? У вас тут еще и мамонты? Глухари так те чистые птеродактили!

Мужичок солидно промолчал. Шелковскому он сразу понравился. Невысокий и круглолицый, внешне крестьянин был похож на известного автогонщика, по книге которого бизнесмен осваивал водительское мастерство.

– Председатель у вас есть?

– Есть, только бывший. Он срок мотал, недавно освободился.

– За что срок? Бизнесом, наверное, занимался?

– Нет, людей ел. Очень строгий человек.

– Ох, ничего себе! То-то, я смотрю, какое кладбище здесь большое!

Мужичок выдержал еще более солидную паузу.

– Чей тот дом? Можно в нем переночевать?

– Ночуйте. Дурачок наш Ивашка за ним присматривает. Нальете ему стаканчик, он и рад...

...Это не важно, что вначале было слово, – важно, чтобы в конце было дело...

...Я не приемлю фашизм. Это естественно для моего поколения, родившегося в СССР почти перед войной. И я не являюсь отщепенцем среди этого поколения. Но я постепенно стал претендовать на характеристику себя как человека широких взглядов. И вот как таковой я радуюсь, если широко понимаемому фашизму в области искусства случается меня в какой-то мере восхитить.

Так если удается меня восхитить, скажем, ницшеанству, – в облике акмеизма (Ахматовой, Гумилева), явившихся на свет, во всяком случае прославившихся, до появления собственно фашизма, – то в моей душе не возникает дискомфорта. Искусство же неонацистов-коллективистов, когда оно меня захватывает, – после факта восхищения меня смущает.

Я слушал мелодекламацию Жириновским слов песни “Летят белокрылые чайки”. Под музыку этой песни.

Летят белокрылые чайки
В осенней дали голубой.
Летят они в дальние страны,
А я остаюся с тобой.
А я остаюся с тобою,
Родная моя сторона.
Не нужен мне берег турецкий,
И Африка мне не нужна...

Так Владимир Вольфович такую ненависть к российским эмигрантам на Запад (а может, на юг, в Израиль? или Израиль это тоже Запад?), такую ненависть вложил в слова песни, ненависть, рожденную такой большой любовью к Родине, что меня аж затрясло от сочувствия.

А потом я стряхнул наваждение и застыдился: это ж гимн ксенофобии и слепому патриотизму получился в его исполнении. Это ж явление типа искусства коллективистского фашизма.

Или фильм “Брат 2”. Я его воспринял как символ столкновения и победы российской цивилизации, цивилизации справедливости и добра, над западной, цивилизацией несправедливости и зла. А дочь меня урезонила: “Это ж ультрапатриотическая попса для обиженных историей совков”. И я чувствовал угрызения совести за свой восторг от фильма, и мне нечего было возразить. Ибо не видно, чтоб у России накапливались-таки культурно-моральные силы, чтоб снова возглавить человечество.

И вот во мне сидит заноза: в своей приверженности к порядку, – противополюсу свободы, – к коллективизму, – противополюсу индивидуализма, – более того – в своей симпатии к сверхпорядку и сверхколлективизму, – сверхпротивополюсу вседозволенности сверхчеловеков, – я то и дело оказываюсь под обаянием не только художественного таланта того или иного фашиста-коллективиста, но и под его идейным обаянием. Ужас!..

На обратном пути он забыл эту фразу. Он придумал ее, пока ехал на дачу. Пока покоен был, и мозг ничем не занят. Жена вела машину, а он смотрел по сторонам. Потом почувствовал ее, в пространстве между нёбом и ставшим вдруг огромным языком. Она там еле помещалась.

Он перекатывал ее, все грани ощущая. Он, словно ювелир, граня алмаз огромный, боялся ошибиться. Менял порядок слов и знаки препинанья. Все лучше фраза становилась. Отточенно граненой. Почти что гениальной. Он шлифовал ее еще, пока она не заблистала.

Но не скопировал, приехав, на бумагу. Бывает так, пока в тебе слова живут – они как птицы в небе. Как будто журавли. Когда тоскуют, улетая. Красивые, воздушные и нежные, как пух. А перенесешь их на бумагу – и улетело, словно сдулось, настроенье. Исчезло вслед за журавлями. Давно блокнот с собой он не носил.

Пытался вспомнить настроенье. В местах, где проезжал, когда явилось предложенье, оглядывал поля. Околки, перелески. Надеясь взглядом зацепиться и вспомнить что-нибудь. Одно лишь слово только, настроенье, одно движение к нему. Но все впустую. Бесполезно.

Исчезнувшей любви осталось ощущенье. Еще вчера она жила, собой пространство заполняя, желаешь прикоснуться – руку протяни. Сегодня нет ее с тобой. Когда еще заполнишь место это. Когда запомнишь это чувство.

«Под сорок мне, – он думал, – пора наверно прекращать метания души, терзания искусством, депрессии, запой и остальные вещи, которые богемными болваны называют, а суть бездарность только и временеубийство».

И иногда еще такая мысль в дурную голову вползала: не грех ли, если вдруг, почти случайно, когда в машине он один, вдруг дернет руль на встречную. Лоб в лоб на грузовик. И не успеет отвернуть. Конечно, сам с собой лукавил.

Все оттого, что он бессилен был. Не мог создать он ветер летний, несущий запах сена, пыли, листьев прелых с бензином вперемешку, прозрачный и тугой одновременно, словно простыня после любви и парус белый после боя.

Еще вчера талантлив был. Рвалось, теснилось вдохновение. Он бесконечно мог творить. Ему казалось… И вот, одна лишь фраза, забытая к утру, его талант украла. В подвалы памяти бездонной , где все бесследно пропадает, утащила. А сколько там всего! «Пусть пропадает», – думал он.

«Пора заканчивать», – подумал. И неожиданно закончил.

...Поэзия не слова. Это подсветка. В ее нулевой энергии, превосходящей атомную, слова начинают обретать новый смысл, и смысл обновления поэзии лежит в проблеме существования этой точки в тексте или ее отсутствии. Чтобы слово было, нужно то, что было до слова. То, что его превосходит. Удивительно, что это место пространства и смысла формируется обступившими его словами же. Но после того как они это место невесомости создали, застолбили, оно начинает создавать их, как тантрический секс, в котором не бывает промаха мимо Солнца. Он лепит тела, смысл их и позы, создает богинь на месте людей и сияние на месте воздуха. Потому что он и есть то, что можно назвать Божественной невесомостью, полой энергией. И после встречи с собственным падением понимаешь, что, читая марафонский монолог Соловьева, и до этого ты имел дело не с обычными объектами, названными словами – людьми, автомобилями, улочками Мюнхена, а с чем-то другим, с языка бежащим, от определения уклоняющимся. Возможно, с богами и местами их обитания. Или, как это любит называть сам автор, – с ангелами...