Архив публикаций за февраль 2014

В очередной раз разговор о выдающемся актёре приходится начинать, вспоминая о его юношеской робости и стеснительности. Почему-то эти качества часто подталкивают людей выбирать актёрскую профессию. И, казалось бы, что может быть хуже для актёра, чем застенчивость и скромность? А между тем, если наряду с ними у актёра есть талант, то они могут стать чуть ли не гарантом ответственного и по-настоящему творческого подхода к работе. Ведь сомнения и заставляют стремиться к совершенству. Такими качествами, например, обладал гениальный Смоктуновский. А, скажем, искромётный Андрей Миронов, блистая на сцене и в кино, постоянно был недоволен собой. Застенчивым, может быть, и не был, но скромным был, несомненно.

Но сегодня я хочу поговорить не об Андрее Миронове, а о Евгении Миронове, который пришёл в актёрскую профессию, преодолевая ужасную зажатость и страшную неуверенность в себе. Эти комплексы, конечно, уживались ещё и с талантом и определённой дерзостью, иначе бы он не набрался бы смелости приехать из Саратова и напрашиваться в ученики к Табакову, для которого Саратов тоже, кстати, родной город. Этим он и надеялся покорить Табакова. И Табаков его взял, и даже сразу на второй курс школы-студии МХАТ. Но только вот застенчивость у Миронова от этого не сразу ушла. Доходило до того, что он порой прогуливал занятия – так стеснялся однокурсников. А представляете, каково провинциальному, но амбициозному актёру пробивать себе дорогу с такой фамилией? Ведь Миронов, кажется, мог быть только один. Так, собственно, ему однажды и сказала мать Андрея Миронова, работавшая какое-то время у Табакова. Но талант есть талант, тут уж никакая фамилия не помешает. И та же мать Андрея Миронова, увидев, как он впоследствии стал играть на сцене, подозвала его и благословила. И сегодня есть два Миронова, два актёрских феномена, один из которых поднялся до уровня высочайшей игры в образе князя Мышкина. И ведь природная актёрская скромность и помогла ему нащупать этот удивительно кроткий образ...

...Оживлять соседа он больше не пробовал – казалось, разговор со скорой поставил во всём этом деле некую точку. Гриша начал ждать.

Сидя на корточках у стены, он закурил, время от времени поглядывая на соседа. Одного ботинка не хватало. Гриша огляделся по сторонам, но ботинка нигде не было. Он вышел на улицу. Ботинок нашелся у самой двери – скорее всего, слетел с ноги, когда Гриша тащил его через порог. Гриша ещё раз тихонько выматерился, подобрал, прислушался: не едет ли скорая? Было по-прежнему тихо.

Он вернулся в гараж, присел и осторожно приподнял левую ногу соседа. В сером шерстяном носке соседа что-то лежало. Гриша аккуратно, стараясь не потревожить его, оттянул резинку. Это были деньги, увесистая пачка долларов, от одного вида которой у Гриши перехватило дыхание.

Ему стало вдруг очень страшно, по-настоящему страшно. Он сидел с чужими деньгами в руке и почти чувствовал, что в его жизни начинаются проблемы. «Да какие проблемы!», – сказал он сам себе, оттянул носок и быстро положил деньги обратно. В голове глупо и быстро пронеслась мысль об отпечатках пальцев. А вообще, какого чёрта он притащил его сюда, к себе в гараж? От этой мысли он едва не задохнулся. Действительно, а зачем? Ведь мог бы спокойно вызвать скорую и не трогать его, этого странного соседа с огромными деньгами в старом носке, к тому же уже мёртвого. От отчаяния Гриша изо всех сил прижал к вспотевшему лбу костяшки обоих кулаков.

Было и ещё кое-что, и именно это «кое-что» терзало сейчас Гришу, просверливало мозги и настойчиво просило обдумать ситуацию. Гриша хотел эти деньги. Ему хотелось завыть, но это ничего не меняло – ему очень сильно, просто мучительно захотелось этих денег. В голове стыдливо и неотчётливо пронеслись картинки возможных жизненных перемен, а заодно и предательская мысль о том, что покойнику деньги не нужны...

...В этот поздний час художник заканчивал работу над портретом; вдруг почувствовал, что в комнату вошла жена. Василий Кузьмич медленно повернулся. Как она уловчилась открыть дверь так бесшумно? И, словно не заметив её, продолжил увлечённо работать. Клава выждала, когда он, сделав несколько мазков, отвёл руку в сторону, как-то особенно почтительно улыбнулась, вся затаилась и вздохнула. Изображённый Фёдор смотрел с мольберта как живой. Настолько превосходно, умело, с такой необычайной проникновенностью удалось Василию Кузьмичу передать образ своего брата. Выразительный овал лица, умный, прорезанный едва заметной морщиной широкий лоб, властно сдвинутые брови. Отливающий вороным блеском казачий чуб браво зачёсан набок. Цепкие и проницательные глаза, непоколебимыми складками обрамлённые губы, какая-то внутренняя сосредоточенность. С филигранным великолепием раскрывалась во всём этом личность Фёдора, находящегося в состоянии непрестанной борьбы с конкурентами, всем своим существом, всей своей деятельностью утверждающего торжество предпринимательского духа, человеческой воли к сытной, обеспеченной жизни.

Клава всегда восхищалась незаурядной способностью мужа. «Ах, боже мой, какой он талантливый!» – подумала она и на этот раз. В субботу Фёдору исполняется тридцать лет. В отличие от брата, он уже успел достичь больших успехов: завладел двумя магазинами в самом центре города, за немалые деньги приобрёл хлебопекарню, кроме того, построил шашлычную. Клава, конечно, завидовала Алёне – его жене, но от этого не переставала любить своего мужа, по-прежнему им гордилась.

Нечасто люди получают приглашения на именины от своих богатых родственников, нечасто у человека бывает тридцатилетний юбилей, А Василий Кузьмич именно к такому особенному событию готовил подарок брату...

...Ноябрьское предзимье обдало Семёныча холодом. Морозный ветер гонял по земле серый сухой снежок. Неприветливо было вокруг.

«Вот уж снег ляжет, и кончится это…». Что «это» – Семёныч не стал додумывать, подбирать слово, не хотелось.

Напротив скотоубойного пункта с машины сводили лошадь. Она осторожно сошла по трапу на деревянный помост, с помоста, опять по трапу, сошла и ступила на землю.

Семёныч остановился возле знакомого мужчины, хозяина скотобойни, который вместе с водителем грузовика сводил на землю лошадь, спросил:

– На колбасу?

– Куда ж ещё, – ответил мужчина, повязывая на шею лошади обороть.

Лошадь повернула голову в сторону Семёныча и продолжительно посмотрела на него. Она будто пыталась узнать в нём кого-то своего, привычного, который возьмёт вот её и отведёт в родную конюшню. В Семёныче вдруг стало проявляться какое-то ещё неосознанное тепло, что-то в нём зашелестело, как луговая трава на ветру, вроде бы кто-то стал на него глядеть со всех сторон одновременно, невидимый за воздухом, а глядит. Выжидательно глядит. Будто подталкивает к действию. Молча. Нехорошо даже сделалось на душе у Семёныча. И не ожидая от себя, спросил:

– Сколько же стоит лошадь?

– А тебе не всё равно, сколько она стоит? – ответил мужчина, помедлил, достал из кармана бумажку. – Вот, по накладной… Да не особо дорого. За что платить-то, погляди на неё, кожа да кости. В цене – мясо. А это…

Мужчина махнул рукой и потянул за повод:

– Пошли, убогая.

– Подожди, – остановил Семёныч, – что, ныне и забьёте?

– Нет, пусть на базу ночь постоит, опорожнится, а уж утром тогда на забой.

– Стой. А если я тебе заплачу за неё? Ну, сколько по накладной есть – столько и заплачу. К тому ж на магар подкину, на литровку. Как?..

Чтобы кинематограф брался за тему дурака и сумасшедшего, как явления в обществе, – вещь исключительная. В нашем кино я таких примеров даже что-то и не припомню. Ну, разве что, вспоминается эпизод из фильма «Кавказская пленница». Но зато в американском кино есть удивительный пример высокохудожественного фильма, целиком и полностью посвящённого этой теме. Я имею в виду культовую картину «Пролетая над гнездом кукушки», снятую Милошем Форманом ещё в семьдесят пятом году по, может быть, ещё более культовому роману, написанному Кеном Кизи в шестьдесят втором году.

Появление книги, и затем фильма, конечно, было неслучайно. В конце пятидесятых – начале шестидесятых годов в американском обществе начался процесс раскрепощения сознания. Возникает, в частности, интерес к психоделическим наркотикам. Одним словом, для Америки наступает, скажем так, психоделическая эпоха, когда можно было без особого труда достать ЛСД и «улететь в другое измерение». А сумасшедший тоже живёт как бы в другом измерении, и поэтому для хипующей молодёжи того времени такой человек стал очень любопытен.

Кен Кизи, написав свой роман в двадцать семь лет, стал одним из первооткрывателей психоделической культуры. Интересуясь сознанием человека, он стал студентом медуниверситета и даже поработал санитаром в психиатрической клинике. Там он и набрал материал для своей книги. А Милош Форман, уже спустя тринадцать лет, по этой книге снял фильм, используя в съёмках действующую психиатрическую лечебницу...

...– У меня в бане опять мочалку украли. Уже седьмую за этот месяц, представляешь? Нет, что за люди? Сволочи! Так бы и поубивал всех их каким-нибудь насмерть кирпичом!

– А чего ты так часто в баню-то ходишь?

– А это меня ещё моя покойная бабушка приучила. Она мне всегда говорила: «Иди мойся немедленно! Опять от тебя воняет как от козла!». Очень хорошая у меня была бабушка. Всё время огурцы ела: летом – свежие, замой – из бочки. Чего она их постоку ела? И ведь не надоедало! Помню, как на неё не посмотришь, а в роте у ей всегда огурец! Или сразу два! Прям смотреть неприятно. Во, до чего скока огурцов!

– Почему как от козла-то?

– У нас козёл был, звали Гвидон. Ласковый, собака! Чуть остановишься – оно тут как тут. Подойдёт и тереться об тебя начинает. А меня как любил! Вообще, без памяти! Только выйдешь во двор, крикнешь: «Гвидон! Гвидон! Где ты, собака плешивая?» – а он уже около тебя стоит, уже трётся! И прям, когда тока подошёл-то? Откуда?

– А чего это его так звали-то чудно?

– А он очень был на царевича похож одноимённого, который в кине́ про Руслана и Людмилу. Который Людмилин сыночек в бочке. Только без рогов.

– Кто?

– Царевич. А наш был с рогами, собака. Он сразу за бабушкой помер.

– Козёл?

– Ну! Не царевич же! И вот теперь мочалку украли. А мне её как раз моя покойная бабушка подарила. А ей – ейная бабушка, ещё дореволюционная.

– Это сколько же получается той мочалке лет?

– Много. А всё равно была как новая. Я же ей до этого не мылся! Она у меня в комнате висела, в рамочке. Как память о бабушке.

– А я думал, о Гвидоне…

...Разбудил его рёв и крики влюблённых ослов. Восходила луна, а караван собирался в свой далёкий и затяжной путь. Запел петух. Он давал знать своим курам, что если бы не его крик, то и Солнце опоздало бы взойти на пути своём…

Слышно было, как караван уходил. На какое-то время Дивона отвлёкся. Луна уже поднялась на четверть и постепенно стала краснеть и багроветь грязным смазанным цветом. Это было очень неприятное знамение. А в голове Талиба билось одно и то же: ты должен… ты должен. Он был измучен всем этим. Повеял лёгкий ветерок, но он даже не шевелил листья шелковицы. Луна поднималась и багровела. Ветерок усиливался. Вдруг порыв ветра сорвал покрывало с тела усопшей. Дивона снял покрывало с соседнего дерева, на которое его бросил ветер, и подошёл к девушке, чтобы вновь укрыть…

Дивона ещё не знал женщин, но уже инстинктивно обращал внимание на их округлости, тесно обтянутые материей платьев. Он стеснялся смотреть на них, его бросало в жар, он терялся сам и терял слова. А утром он просыпался от желаний, навеянных эротическими снами. А здесь возлежала девушка, совершенно нагая и совершенная в своей красоте и нетронутой спелости. Дивона, как заворожённый, смотрел на неё.

Желание затмевало сознание...

...Человека можно научить многому, труднее всего – как быть человеком. Все дети – ещё человеки. А вот останутся ли они людьми, когда вырастут, неведомо. У крестьянина такой проблемы нет, у него одна дорога – быть человеком, быть другим ему не позволит земля. У чиновника, как и у любого другого духовного люмпена, проблема стать, а тем более, остаться человеком – номер один.

В станице у них большая хата 12х12 метров, их контора. Там «глава», его зам и остальные служивые. Когда на улице холодно, хату нужно топить, а тут как на грех кончились дрова. Рядом сквер и аллея со столетними вязами. Нет больше ни аллеи, ни вязов, остались одни пеньки, нет и благодатной тени над станицей в летний зной. Убрали аллею, принялись за сквер. Сквер большой, со стадион. Спилили и там вековые вязы, обгрызли по краю полувековые, выкорчевали кусты жасмина, не тронули только липы, вечнозелёную тую, ель, сосну, их там с полтора десятка. Но на том лесозаготовки не кончились. Есть в станице ещё один цивильный центр, двухэтажный, там почта, телеграф и телефон, сберкасса, МУП. МУП – это муниципальное предприятие, мупы – те, кто в нём работает. С фасада бетонную двухэтажку затеняли несколько деревьев нарядной туи трёх-четырёх метровой высоты, в промежутках между ними – бордюр из разросшегося самшита. Растёт самшит медленно, а этот был почти в рост среднего человека; так сколько ж ему было лет? Было… ещё полгода назад – было… Пилили под корень тую, кромсали тупым топором кусты самшита. Вас приветствовала уютная зелёная ниша, маленькая своенравная рощица, теперь встречает чёрная дыра: здесь вскопали грядку и по весне высадят, наверное «лютики-цветочки».

Перед входом в здание стоит единственная достопримечательность станицы, имеющая отношение к большому искусству – бюст, скорее, одна голова, Тараса Шевченко. В своей жизни я видел около десятка его скульптур, включая киевские. Этот Тарас – несомненно, лучший. Изваян из белого мрамора, покоится на полутораметровом бетонном постаменте, скульптор В. Даценко, 1988 год. Я небольшой поклонник поэзии Шевченко, если честно, я её просто не нашёл, хотя старался и проштудировал его двухтомник карманного формата на украинском; вершина там «Заповiт». Этой поэтике вполне соответствует другой бюст – он стоит в Краснодаре на улице Широкой, теперь, в его честь, Шевченко. Вислоусый, пожилой, угрюмый, даже желчный, впечатление тоскливое, в другой раз смотреть не хочется.

Станичный Тарас другой, совсем другой. И не только потому, что он красив и молод. Тут сразу, без раздумий, ясно: это поэт, даже если он в своей жизни не написал ни строчки. Во взгляде – мудрость, человечность, спокойная, смирившаяся с реальностью печаль.

Понимаешь, что он прав, оттого щемит сердце… За спиной у Тараса, прислонившись к нему, стояла большая туя с роскошной, от земли, вечнозелёной шубой. Они были неразлучны, небось, шептались по ночам. Без неё осиротел Тарас. Теперь сзади серая стена, в другом ракурсе – пустое небо. Варвар обломил Тарасу концы усов, другой варвар отобрал жизнь у туи, ничего живого рядом не осталось, только чиновники и мупы. В глазах у Кобзаря добавилось печали. О, Кобзарь, ты их простишь или назначишь кару?..

Вагон дёрнулся, плавно пошёл вдоль перрона.

– Он сказал: «поехали». Он взмахнул рукой, – негромко произнёс молодой человек.

– Слава богу, тронулись, – перекрестилась женщина в платочке, – Дай Бог доехать благополучно.

Двое остальных попутчиков по купе промолчали.

Пока размещались, раскладывали по полкам вещи, переодевались (мужчины вышли из купе, давая возможность дамам переодеться в дорожную одежду, сами просто скинули – один пиджак, другой джемпер), пока передавали билеты проводнице – час с лишним пролетел. До ночи оставалось ещё уйма времени. Поезд отходил от московского вокзала в семнадцать с минутами, прибывал в пункт назначения в девять утра следующего дня.

– Тепло здесь, – заметил старший мужчина, – я думал, будет дуть, оделся потеплее. А здесь градусов двадцать пять, не меньше.

– Так вы бы рубашку сняли, – посоветовала старшая из женщин, та, что в платочке, – рубашка у вас фланелевая, запаритесь. Наверняка внизу маечка или футболочка имеется. Так вы не стесняйтесь, скидывайте рубашку.

– И то верно, – согласился мужчина и снял рубашку. Под ней и впрямь оказалась белая футболка с надписью «Борис, ты прав!».

– Вас Борисом зовут? – полюбопытствовала женщина в платочке.

– Да нет, – улыбнулся мужчина, – это футболка мне досталась много лет назад от агитаторов за Ельцина. Ходили тогда по домам и дарили то футболки, то кепки. Уже и Ельцина давно нет, а вот агитационная футболка ещё жива. Меня Юрием зовут.

– А по батюшке как будет?

– Да зачем это? Ехать нам недолго, потом уже и не встретимся никогда, так что ни к чему формальности. Просто Юрий. А вас как?

– Ну, тогда меня просто Валентина, Валя, – мило улыбнулась женщина, мгновенно помолодев от этой улыбки. И стало ясно, что женщина она ещё не только не старая, а даже и не пожилая. Просто платок на голове, длинная чёрная юбка и объёмная невыразительная блуза добавляют десяток-полтора к её возрасту.

– Очень приятно, Валя, – улыбнулся ответно Юрий, – а вас как, молодые люди?

– Денис, – кратко представился молодой человек.

– Наташа, – сдержанно сказала женщина лет тридцати пяти.

– Ну и славно, – подытожил Юрий...

В одной из прошлых передач на примере фильма «Иван Грозный» мы убедились в том, что советский масштабный кинематограф если уж обращал свой взор в историю России, то преследовал цель создания мифа вокруг какой-нибудь важной для советской идеологии фигуры. Но по большому счёту кино неизбежно творит миф. Связано это с тем, что оно, как любое искусство, основывается на художественном вымысле, то есть, как бы на обмане. И поэтому, когда кинематограф берётся за какую-нибудь историческую личность, о которой что-то известно, а что-то и не известно, авторы фильма обязательно домысливают образ. В случае с фильмом «Иван Грозный» – с попыткой в угоду власти.

Но искажение образа исторического лица может быть и чисто художественной задачей режиссёра. И примером такого свободного обращения с историческим лицом в кино стал гениальный фильм Тарковского «Андрей Рублёв». Этой картиной был, по сути, тоже создан миф, но уже миф о великом иконописце. Если при упоминании имени Ивана Грозного у нас невольно перед глазами возникает зловещий образ, созданный Эйзенштейном, то, произнося имя Андрея Рублёва, в сознании большинства сразу возникает образ из фильма Тарковского – образ то ли монаха, то ли интеллигента...

...Через неделю ночью в дверь Максимовой избы раздался требовательный стук. Гринька, ставший уже подростком, поднялся первый. И хотел уже скинуть засов, но отец остановил. Максим молча потянул сына в дальнюю комнату.

– Гриня, быстро в мешок порты, рубашку, краюху, денег, сколько есть, и в окно. Поди, не догадались вокруг встать. И беги огородами, беги в город.

– Тятя, что случилось?

– Давай, сын. Давай. И про меня никому ни слова. Детдомовский. Это, сын, годины пришли. Те самые камни с неба, с которыми не совладать, – проговорил Максим уже в распахнутое окно.

В дверь били прикладами. Максим пошел открывать.

Товарищ Кащий состарился, но Максим узнал его сразу.

– Собирайтесь, гражданин Яровеев, – спокойно, без эмоций, сказал Кащий.

– Может, скажете, в чём дело?

– Скажу. Вас обвиняют в целенаправленном вредительстве экономике советского государства, в попустительстве врагам народа и симпатиях к бывшим белоказакам и белогвардейцам. Сам вы сын раскулаченного собственника, станичного атамана. Бывший царский офицер казачьих войск, доблестно сражавшийся за царя на империалистической войне.

– Ты, товарищ Кащий, войну не трогай. Я там с врагами России-матушки бился.

– Во-первых, я вам не товарищ, гражданин Яровеев, а во-вторых, вы тогда против интернациональных принципов выступали, кровавого царя и его гнилой и ненавистный строй защищали.

– Да уж, в интендантской роте не ошивался, – зло проговорил Максим.

Кащий только усмехнулся. Кивнул в сторону Максима, и солдат из НКВД застегнул на руках бывшего председателя колхоза «Светлый путь» воронёные блестящие наручники...

...Корова Василия Кузьмича – сама виновата. Нечего было даже подходить к этому проклятому Чёрному озеру. И кольев острых там было набито немерено. Чтобы скотина не лезла. И поперёк тропы мужики брёвен накидали. Хотели даже договориться с военной частью на катушек десять колючей проволоки. Чтоб эту заразу чёрную обнести по всему берегу «колючкой»… А то – что?.. За последние годков десять, почитай, душ пятнадцать деревенских там сгинуло. Свинок – с дюжину. Пять коз. И один писака городской… На лодке резиновой. Приехал, понимаешь, виды смотреть. Рыбачить… Натурой насыщаться… Говорили ему: не лезь, Александр Николаич. И близко даже не подходи. Так нет же… Попёр, бобёр. Только светать стало… А когда кинулись искать, только одну лодку и нашли. Посреди озера… Зелёная лодка. Из неё удочки торчат. И – всё. И больше – никого. Только чёрная недвижимая водная гладь. В которой округлым частоколом отражались чёрные прибрежные ели…

Илона вышла из дома около четырёх. Она очень торопилась, чтобы не опоздать. Девушка не так часто выходила из дома куда-нибудь, кроме института. Она не участвовала в шумных вечеринках, не ходила в ночные клубы и даже редко встречалась с многочисленными друзьями. Не так уж много нужно было потратить времени и сил для того, чтобы подружиться с ней: одноклассники, однокурсники, соседи, земляки немедленно пополняли внушительный список друзей. Среди её друзей встречались наркоманы, проститутки, стриптизёрши, которых она жалела и пыталась найти в них что-то хорошее. В то время как в людях обычных она была не в силах углядеть ничего, кроме дурноты характера. В отношениях с парнями её избирательность не знала границ, точнее, с одним парнем, который абсолютно случайно подошёл под её нечёткие, меняющиеся несколько раз на дню представления о подходящем спутнике.

Родители Илоны не могли представить, что их дочь выберет такого парня: студента юридического института, интеллигентного происхождения, но развязного поведения и свободных нравов. Родители её были, право, славными людьми, но, не отличались ни образованием (несмотря на обилие дипломов, полученных после распада Советского Союза), ни умом. Илона тоже стремилась покорить интеллектуальный олимп, но всё также тщетно. Они столько раз становились жертвами пропаганды, сколько та велась: в прошлом ярые коммунисты-ленинопоклонники, в девяностых они превратились в конспирологов-эзотериков, а на пике эпохи Путина – в «православных патриотов»...

Сегодня у нас с вами вдвойне необычная передача. Мы будем говорить не только не об отечественном кинематографе, но даже и не о западном. О каком, спросите вы? О южнокорейском режиссёре со звучным именем Ким Ки Дук. Вот уже лет десять своими шокирующими фильмами, где любовь и насилие идут бок обок, он вызывает ажиотаж на всех международных кинофестивалях, никого не оставляя равнодушным. И те, кто в восторге от его фильмов и видят в них глубокую философию, и те, кто, не церемонясь, называет его маньяком и психопатом, сходятся в одном: Ким Ки Дук – явление в сегодняшнем кинематографе. Поводом к тому, чтобы поговорить о нём, служит, во-первых, выход его нового фильма «Мечта», а во-вторых, его сегодняшний показ в кинотеатре «Маски». И сложно себе представить, с кем, как не с Яном Юсимом, арт-директором кинотеатра «Маски», знатоком артхаусного кино, как европейского, так и азиатского, лучше всего поговорить о самом Ким Ки Дуке.

– Ян Григорьевич, вам, конечно, лучше меня известно, что Ким Ки Дук ворвался в европейский кинематограф со скандального фильма «Остров», который стал для многих, насколько я знаю, таким шоком, что когда его показывали на Венецианском фестивале, то даже приходилось останавливать показ, вызывать скорую – так на некоторых зрительниц действовали сцены насилия и садомазохистской жестокости. Мы сейчас покажем какой-нибудь фрагмент из этого фильма или из другого, вдруг кому-то тоже станет плохо. Как бы вы предупредили зрителей, как, может быть, объяснили, ради чего порой такая жестокость в его картинах?

– Давайте не пугать зрителей, телезрителей. Всё-таки кино с телеэкрана не так действует, как на большом экране. Вы сейчас очень правильно сказали, в Венеции женщина упала в обморок, приехала скорая помощь, это был двухтысячный год, женщину вынесли из зала. Она не перенесла тех кадров, тех эпизодов насилия, которые Ким Ки Дук привнёс в этот фильм...

...На фоне мелких неприятных клише, клише покрупнее уже не обескураживают. Не обескураживают, а напротив – покуражиться приглашают. Каждая из сюжетных перипетий – не что иное, как историческое клише, с которыми у постсоветского гражданина сегодня ассоциируется далёкая та война. Фашисты и красноармейцы, партизаны и уголовники, местечковое еврейство и вшивая, понимаешь, интеллигенция; наконец, во все времена неизменная флегма рассейской (почему бы и не западнобелорусской?) глубинки – всё привлечено для обобщающей сверхзадачи – вывернуть наизнанку и подвергнуть жёсткому стёбу.

Да, конечно, сейчас это модно. Да и вообще, в эпоху постмодернизма низвержение ценностей, девальвация символов, профанация культурных святынь (если не осквернение) – это уже как бы хороший тон, признак посвящённости в тренд, знак ментальной изящности, художественного изыска и морально-нравственного, весёлого и безоблачного, раскрепощения.

В самом деле, почему бы не покуражиться? Достала уже вся эта патетика, это восславление павших, этот, навязший в зубах, беспримерный подвиг советских людей. Почему бы не перестебать, к примеру, Гастелло, якобы устремившего огненный самолёт в гущу врага? Или – гулаговский комплекс вины защитников Родины, тотально запуганных гнётом НКВД? Или – дремучую самодостаточность белорусов (из которых погиб, между прочим, каждый четвертый), которые довели дружелюбно настроенных оккупантов, несущих свободу с культурой, до раздражённого карательного озверения? Или – чего уж там – стратегическую операцию, призванную совершить в войне коренной перелом, изобразив это дело таким смехотворным, бурлескным манером, что главный прорыв на Западном фронте оказывается лишь комичной случайностью вследствие перекрестия в одном месте самых разных, случайных, нелепых, дебильных причин?

Нет, я-т что? Я-т ничего. Я-т переварю и оценю юмористику автора. Вот только боюсь, что у значительной части нашего юного поколения по прочтении подобного рода интерпретации может сформироваться подсознательное убеждение: именно так в той войне оно всё и было...

...ПРОКУРОР: Как долго жила у вас эта женщина?

МИССИС РЫБКИН: Одну неделю. Мистер Квашнин строго наказал мне, что в течение этой недели я должна всё больше выражать недовольство моей прислугой и к концу недели объявить ей, что я не нуждаюсь больше в её услугах... и она ушла. Её звали Галя; она приехала из Тулы; это город недалеко от Москвы.

ПРОКУРОР: И что произошло дальше?

МИССИС РЫБКИН: Через день после ухода Гали мистер Квашнин привёз другую женщину, очень молоденькую, её звали Тамара, и она была грузинкой из Кутаиси. Я опять изображала хворую старуху, и опять наняла эту Тамару, и через неделю уволила её, по указанию мистера Квашнина.

ПРОКУРОР: И сколько таких женщин привёл к вам мистер Квашнин?

МИССИС РЫБКИН: О, много! За два года у меня перебывало около семидесяти женщин. Они меня очень развлекали в моей одинокой жизни. Кого только не было среди них! Была одна ленинградка, археолог, очень интересно рассказывала о расшифровке древних тибетских рукописей. А с одной актрисой из Минска мы часами – буквально, часами! – говорили о пьесах Чехова, Юджина О'Нила и Камю...

ПРОКУРОР: Миссис Рыбкин, вы когда-нибудь задумывались, зачем мистеру Квашнину понадобилась вся эта схема с наймом и увольнением женщин?

МИССИС РЫБКИН: Ей-богу, не знаю... И никогда не могла понять. Мистер Квашнин всегда требовал, чтобы я давала ему справку, что он устроил прислугу ко мне. Я однажды спросила его, зачем ему эта справка. Он засмеялся и сказал, что она нужна ему для подтверждения, что он выполнил своё письменное обязательство устроить женщину на работу в Америке...

ПРОКУРОР: И последний вопрос: вам не жалко было этих женщин, которых мистер Квашнин так жестоко обманывал?

МИССИС РЫБКИН (опускает голову): Жалко... Конечно, жалко. Но что я могла поделать? Такова жизнь. Она бывает иногда очень жестокой, мистер Макферсон...

...И новохронологам, и их противникам кажется, что всё дело в аргументах математиков, астрономов, лингвистов и историков. Кажется, никто не понял, что данную проблему можно рассмотреть глазами искусствоведа и человека литературного (филолога либо писателя). К мысли о нелепости теории новохронологов я пришёл сразу, и именно как искусствовед по образованию и писатель по роду занятий.

Согласно новохронологам, культура четырёх тысячелетий, с XXX века до н. э. до X века н. э. – египетская и античная мифология, фольклор, исторические хроники, философия, теология, религиозные гимны, литература, трактаты по истории, филологии, архитектуре и музыке, архитектура, живопись, скульптура, мозаики, монеты и геммы, ювелирное и декоративно-прикладное искусство, гражданские и уголовные кодексы (и римское право во всех его подробностях), эпистолярий и эпиграфика, – создана кучкой западноевропейской интеллигенции XVII–XIX вв., или XVI–XVIII вв. Попутно они породили культуру своего времени, в общей сложности, сорока трёх веков. Параллельно они изобрели латинский с древнегреческим, а свои языки, выведя их из русского, искусственно привязали к латинскому.

Утверждать подобное может только человек, разбирающийся в перечисленном, как курица в латыни, к тому же литургической. На то есть три причины.

Вообразите объём данной работы. И количество произведений, и качество многих из них, в том числе вереницу шедевров. Фоменковцы, по-видимому, не представляют, с каким трудом даются творческие достижения в литературе и искусстве. Сколько понадобилось мастеров, в том числе крупных? Сколько часов в сутки они работали?...