Архив публикаций за август 2015

Холмоуотс

«Я изобрёл машину времени!».

Автор:

Саша Николаенко.

Источник изображения:

http://newlit.ru/

...Вышел по завершении литургии отец Игнатий на амвон, и прежде чем давать крест на целование, обратился к прихожанам с речью, предварив её эпиграфом из апостольского послания: «Жёны ваши в церквах да молчат, ибо не позволено им говорить, а быть в подчинении, как и закон говорит». И зачитал с листа, по благословению выглянувшего из алтаря настоятеля, текст недавнего выступления предстоятеля Русской православной церкви патриарха Кирилла на заседании Высшего церковного совета. Речь шла о приходских «разбушевавшихся тётушках».

«…люди, которые грубостью своей отталкивают вновь пришедших в храм, наносят ущерба больше, чем приносят пользы все наши усилия по организации приходской жизни… Приходское «гостеприимство» давно стало притчей во языцех и предметом для множества шуток… А задумывались ли мы, кто несёт ответственность за духовную судьбу тех людей, душам которых такая «встреча» и такое «гостеприимство» нанесли глубокие раны? Тех, кто отшатнулся от храма – хорошо, если на время, – лишь потому, что ему нагрубили, от него отвернулись, мимо него равнодушно прошли? Вина в подобных случаях лежит не только на самих приходских разбушевавшихся «тётушках», но и на настоятеле, у которого «не находится времени» на заботу об атмосфере, царящей среди его паствы».

Кто-то согласно закивал. Некоторые посмотрели в сторону Ираиды Прохоровны. Старица в самом хвосте людского потока перебирала чётки, буравила взглядом пол и как будто ничего не слышала вокруг себя. Но, конечно же, это было не так. Тяжёлые чувства терзали её душу. Вся прожитая жизнь пронеслась перед мысленным взором, с печалями, радостями, духовными подвигами и борьбой со страстями, постничеством, молениями на коленях, вычитыванием канонов, акафистов, искушениями, преодолением соблазнов… И почувствовала себя она настолько глубоко обиженной, причём, незаслуженно обиженной, что приняла молниеносное решение – уйти в монастырь. А куда деваться, куда ещё можно спрятаться от такого великого, как ей казалось, прилюдного и жестокого позора, такого оскорбления, такой расправы беспощадной, какие пришлось сейчас, на старости лет, пережить.

В приступе накатившей обиды Ираиде Прохоровне чудилось, что это сам патриарх сейчас на амвоне держит крест для целования, и ещё немного и ударит этим крестом её по седой голове. Но за что, за что? За смирение, за труды, за ревность по Богу? Ах, как жестоки люди, как страшен, несправедлив этот мир, подверженный упадку и гниению, опутанный бесовскими сетями тьмы… Так думала Ираида Прохоровна, с такими неприятными ощущениями подходила она ко кресту, и не в силах была посмотреть в глаза отцу Игнатию, и не в силах была проглотить застывший в горле ком.

Но молодой священник сделал шаг навстречу старухе, сошёл с амвона, обнял её, расцеловал в щёки, опустил ей в дряблую руку, поверх намотанных на ладонь чёрных монашеских чёток, большую служебную просфору. Ох, лучше бы он этого не делал. Вспыхнула Ираида Прохоровна, онемела от нахлынувших слёз, отшатнулась, и посеменила, всхлипывая, к выходу с низко опущенной головой. Кто-то подхватил с пола оброненную старицей просфору, но вернуть ей святыню не смогли: она не откликалась, не оглядывалась, по сторонам не смотрела, прятала глаза, и шла так быстро, что сталкивалась с людьми...

...Александр I (Сквозь силу улыбается.) А вы, однако, ревнивец, граф… Достаточно хорошо зная вас, я более чем уверен, что вам не дают покоя мысли о создании Царства Польского…

Михал Огинский (с достоинством кланяется). Ваше Величество, я с должным вниманием воспринял весть о возложении на вас короны польского короля. О подписании вами новой Конституции Царства Польского… Но я бы солгал, государь, если бы сказал, что во всём вижу вашу правоту… Тоска и горечь гнетут моё сердце… Глаза литвинов были прикованы к вам в надежде, что ваши идеи и помыслы распространятся на ещё один народ, который живёт на землях Великого княжества Литовского… Однако в Литве, Ваше Величество, было запрещено даже упоминать о создании Царства Польского и принятии конституции… (Обескураженно.) Да, государь, в этом смысле я ревнивец. Ибо если жители Царства Польского получили конституцию, средства на развитие промышленности, торговли и многие другие привилегии, то мой народ – литвины – не разделили ни одного блага, дарованного моим прежним соотечественникам… Литвины гнутся под тяжестью послевоенной нищеты и бедствий, государь…

Александр I (качая головой, с сожалением). Огинский… вы такой же, как и прежде… Вас ничто не меняет, граф… Ни годы, ни события, ни люди… (На секунду замолкает, словно о чём-то вспоминая.) А ведь я предлагал вашему Тадеушу Костюшко возглавить администрацию Царства Польского… (Задумчиво.) Но он отказался… И написал мне тогда: «Я родился литвином…». Что это значит, граф?

Михал Огинский. Полагаю, Ваше императорское Величество, это значит только одно: между Россией и Польшей есть ещё один народ… И судьба этого народа нам небезразлична…

...Но теперь Ефремов заговорил.

– У моего родителя недалеко от имения, в двух километрах, стояла церковь, – произнёс он. – Наверное, и сейчас стоит, что ей сделается; а я у отца двенадцать лет как не был… Так вот, служил там презанятный батюшка, Дионисий. Умный, начитанный. Я в университетские времена, когда навещал родителей в каникулы, очень любил с ним разговаривать – его отец не раз приглашал на обеды.

Ефремов принял от Рицкого фляжку и не спеша отпил глоток.

– Помню, заспорили они с отцом по похожему поводу, – продолжал он. – Как мужчина смотрит на мир, и как – женщина. Матушка, помню, посмеивалась, их слушая. Батюшка горячился, говорил: мужчина – вождь, лидер, он за собой ведёт, решения принимает, прокладывает тропу… Ну, и всё в этом же духе. А отец Дионисий говорит: нет, как же он вести может, если дороги здесь не знает? Когда он здесь, в этом мире – слеп и беззащитен? И любопытную теорию высказал…

– И какую же? – живо поинтересовался Потехин.

– Да очень просто. На самом деле, говорит, эта слепота и беззащитность в мужчине – и есть его основная черта, поскольку мужчина существо духовное, существо не от мира сего. Достаточно вспомнить о полном запрете на женщин-духовников в абсолютно всех религиях мира, чтобы это осознать.

Духовность и есть его основа, а интеллект, психика и даже физиология – характеристики вспомогательные. Отсюда постоянная бессознательная тоска, поиски глубинного смысла, смысла жизни, ощущение себя чужим в этом мире, стремление во что бы то ни стало оставить след – в виде дерева, дома, сына, то есть доказать самому себе и окружающим осмысленность своего существования...

Женщина, напротив, существо сугубо материальное, физиологичное, это – её мир. Поэтому нет ничего удивительного в том, что мужчина беззащитен перед женщиной. Она здесь всё знает, он – ничего. Она здесь – дома, он – в путешествии. Ей недоступны его смыслы: открытия, победы, достижения. На его вершины она даже мысленно подняться не хочет: зачем?

Но без неё он начинает плутать. Цель видит, а дороги не знает. Дойдёт, конечно, и без неё, но с потерями, долго, мучительно. А она – цели не понимает, но может провести…

– Красиво, – ухмыльнулся Потехин. – Хотя софистика.

– Тоже мне, проводники! – фыркнул Рицкий. – Да у меня их было, как у полкового гусара, а толку ни от одной.

– Наверное, – пожал плечами Ефремов. – Но вот отец Дионисий, помню, закончил так: лучшие из женщин видят свою задачу в том, чтобы помочь мужчине внутренне приспособиться в этом мире, служат мостиком между ним – и этим миром…

Это была пуля со смещённым центром тяжести. Она вошла в бедро и, перевернувшись в мягких тканях, вышла в районе брюшной полости. И тьма окутала всё пропахшее войной пространство. Сергея вынесли из-под огня и отправили в госпиталь.

Занавесь раздвинулась. В нос ударило запахом карболки. Перед глазами стояла серая как мышь пелена и заборы... деревянные облупившиеся заборы... много заборов, уходящих в далёкую перспективу...

– Смотрите, мой юный друг, и не говорите никогда, что не видели, – посыпался голос сверху. – Да-да, взгляните на снимок. Видите, какие кульбиты она проделала в мягких тканях. Смотрите и не говорите потом, что не видели. Пуля со смещённым центром тяжести – это не миф. Кому-то очень хотелось, чтобы она была мифом. В учебнике вы это не прочтёте.

– Как вы думаете, профессор, он будет жить?

– Дурацкий вопрос для будущего хирурга. Но я отвечу. Мы за Бога работу не делаем. Но мы должны сделать все, чтобы оттянуть его встречу с Богом. Душу пуля не задела.

– Душу? Семён Борисович, вы шутите? Где ж она находится, эта душа?

– В «венериных железах», болван! Ну-ка, найди, где у этого красавца «венерины железы»? Не найдёшь, к зачёту не допущу.

– Вы шутите, Семён Борисович? Какие же у него могут быть «венерины железы»?

– М-да, – упал голос сверху. – До чего же современные студенты измельчали. Где у тебя, болван, «железа сатира» расположена? Отвечай, иначе до резекции не допущу.

Сверху посыпался смех, тяжёлый и жёлтый смех, от которого затошнило и задрожал серый забор, уходящий в далёкую перспективу...

Холмоуотс

«Я никак не могу понять...».

Автор:

Саша Николаенко.

Источник изображения:

http://newlit.ru/

– Джим, – сказал я, – два часа тому назад у меня было свидание с Анной Борисовной.

Джим Крэйг вздохнул.

– Я завидую тебе... Какая изумительная женщина! Дина Дурбин и Грета Гарбо – просто гадкие утята по сравнению с ней. Её тонкая фигура, её чёрные глаза, её полные губы, целовать которые было бы мечтой любого мужчины – всё это и многое другое так и стоит перед моими глазами и видится мне в моих снах!

Он покачал головой и закрыл глаза.

Я расхохотался. Джим не поэт – вовсе нет! – но его описание внешности нашей корабельной докторши было на удивление поэтичным.

Мы сидели с ним в моей комнате, на третьем этаже американского консульства, распивая бутылку виски Джек Дэниэльс. Джим любезно предоставил мне эту комфортабельную двухкомнатную квартиру с балконом, выходящим на юг и открывающим прекрасный вид на бухту Золотой Рог.

Джим продолжал:

– Это странно, но вот в последнее время, вспоминая нашего доктора, я испытываю двойное чувство. С одной стороны, я всегда чувствовал зависть, глядя на красивую женщину, принадлежащую не мне, а кому-либо другому. И вот сейчас, зная, что прекрасная Анна принадлежит не одному, а даже двум, я не могу сдержать приступ негодования и зависти...

– То есть, ты хотел бы быть третьим?

Он покачал головой.

– Дело не в этом. Я не могу быть третьим – и даже вторым. Я ведь гордый ирландец, в конце концов! Но одновременно я не могу подавить чувство восхищения этой женщиной, поставившей всё на карту ради достижения своей цели.

– Ты сказал «с одной стороны», а что с другой?

Джим отхлебнул виски, вытер рот и помедлил с ответом.

– С другой стороны, у меня есть предчувствие, что наша Анна Борисовна движется к гибели, – промолвил он. – Слишком много она поставила на карту, слишком сильные у неё враги...

Поскольку наша рубрика посвящена истории родного языка, сегодня мы расследуем один любопытный курьёз, связанный с русским выражением ДРАПАТЬ.

Почему именно это слово?

Ответ очевидный. Слово ДРАПАТЬ одним уже своим обликом невольно выдаёт в себе русскость или, как принято говорить, своё славянское происхождение. Глядя на ДРАПАТЬ, трудно заподозрить в нём, например, латинскую или какую-либо иную неславянскую основу. Чутьё безошибочно подсказывает, что оно – русское и никакое иное. И было бы весьма странным обнаружить в ДРАПАТЬ какие-то признаки иностранщины.

Собственно, русские языковеды думают точно так же. Они признают за глаголом ДРАПАТЬ его исконную русскую корневую основу – ДРП (без огласовок).

Как именно они это признают?

С одной стороны, за последние лет 200 нас приучили к мысли, что русских исконных корней, кроме звукоподражаний и разного рода «фырканья», не существует. Поэтому этимологи, в лице Фасмера-Трубачёва, решили попросту… не заявлять о русской природе столь яркого выражения ДРАПАТЬ и, в то же время, не привели непосредственных примеров его возможного происхождения из какого-либо иностранного языка. Вот и получилось, что языковеды, отвечающие за биографию слова ДРАПАТЬ, своим молчанием как бы признали за ним его русскость.

Мы не видим другого объяснения такому поведению специалистов. Если мы ошибаемся в этом, то готовы выслушать любое адекватное и обоснованное опровержение.

Кто хорошо знаком с нашими микро-статьями по истории русского слова, знает – если лингвисты-этимологи о чём-то конкретном умолчали, то здесь (в предмете молчания), как правило, и упрятано нужное решение проблемы...

...Вы думаете, почему зло так притягательно?

Почему хорошие всегда влюбляются в плохих?

Почему с примерными гражданами всегда случаются трагедии?

Почему нас так раздражает, когда нас слишком сильно любят?

Потому что зло – источник энергии.

А добро – поглотитель её, энергетический вампир.

Двери в иной мир открываются, когда кто-то умирает, чтобы пропустить душу туда. И когда кто-то мучается, болеет, сходит с ума, испытывает страх, унижение, проходит через смену пола (всё это маленькие смерти). Боль и слёзы – тот звонок богам, который зовёт их на помощь, их пожарная сигнализация. Боги слышат нас только, когда мы страдаем. А зачем нас слушать, когда всё хорошо?

Вот для чего нужна боль в этом мире. Это сигнал, что пора подпитать нас энергией. Пока сигнал идёт туда, ворота в иной мир открываются, и часть божественной энергии выливается на нас.

Вот почему садисты получают удовольствие от мучений. Вот почему мазохисты и мученики чувствуют такой восторг: на них обрушивается водопад энергии. Вот откуда языческие культы с человеческими жертвоприношениями. Вот почему «страданиями душа совершенствуется».

Вот почему безрукий Сервантес в тюрьме пишет «Дон Кихота». А Достоевский после смертного приговора делается гением.

Все таланты – калеки, уроды, психи. Только на них изливается энергия мироздания.

Вот почему романтики так любили руины, кладбища и заброшенные места. Всё, на чём лежит печать разрушения и смерти – дарит энергию.

Поэтому все тираны и диктаторы – и Гитлер, и Сталин – были так иррационально обожаемы толпой. А добреньких Людовика ХVI и Николая II казнили.

Всякое изменение, перемена – уже смерть. И уже источник энергии.

Поэтому женщины меняют причёски и платья. Мужчины – женщин. А общества устраивают революции...

...Слева появляются посетители – француз с подругой. Он – настоящий иностранец, женщина: по виду местная. Тихо переговариваясь, входят в правую кабинку, скрытую занавесом. Немного погодя туда входит второй официант напитками и закусками на подносе; выходит и удаляется. Щелкает запираемая дверь. Появляются три официанта, подкрадываются к двери. Подслушивают, пытаются заглянуть в глазок. Последним у глазка пристраивается третий официант.

Второй официант (нетерпеливо). Ну, что там?

Третий официант. Не понимаю…

Второй официант. Чего ты не понимаешь?

Третий официант. Не понимаю, куда делся клиент.

Первый официант. Как это?!

Третий официант. Ну, она за столом сидит, а его нигде нет.

Первый официант. Не может этого быть!

Третий официант. Не веришь, сам посмотри. (Уступает место первому.)

Первый официант смотрит в глазок.

Второй официант. Ну?

Первый официант. Действительно – она за столом, а его не видно. (Уступает место второму.)

Второй официант (долго смотрит в глазок, выпрямляется). Да-а-а…

Официанты одинаковым жестом чешут затылки.

Второй официант. Надо посмотреть еще. (Приникает к глазку).

Первый и третий официанты (вместе). Ну что там?!

Второй официант. Странное дело: теперь все наоборот… Он сидит за столом, её не видно. (Хлопает ладонью по лбу). Я понял! Она под столом!

Третий официант. А что она там делает?

Второй официант (сухо). Она работает.

Третий официант (подозрительно). Это как она там работает?

Второй официант. Сейчас увидишь… (Принимает позу декламатора). Настал наш час! Входим туда и действуем, как договорились.

Второй официант тихо отщелкивает замок и начинает открывать дверь. Занавес кабинки отъезжает...

...Мне было девять лет, когда родители решили отправить меня и моего старшего брата Диму накануне Пасхи к тёте Наташе, моей крёстной и родной сестре отца. У тётушки не было детей и семьи, поэтому к нам, племянникам, она относилась со страстной любовью.

Крёстная встретила нас на железнодорожном вокзале, купила по мороженому и повезла в свою однокомнатную квартирку, расположенную на окраине города рядом со старым кладбищем. Дима почти сразу убежал на улицу знакомиться с местной ребятнёй, а я остался помогать тётушке готовить пасхальный кулич и украшать яйца. Крёстной явно не терпелось поделиться со мной чудесными историями, связанными с церковными праздниками. Таинственным полушёпотом она поведала о взлетевших на купола собора брачных венцах, о кровавых слезах Богородицы и о вросшей в пол комсомолке Зое, которая отважилась в пьяной компании плясать с образом Николая Угодника в руках, да так и осталась стоять, словно мумия, на одном месте. Тётя прибавила, что будто бы впоследствии эту Зою вырезали вместе с полом электропилой и отвозили в больницу, чтобы постигнуть причину чуда, но так ничего и не постигли. Во время рассказа тётушка странно преображалась: глаза её сыпали искрами, она казалась мне безумной. В конце каждой истории она бурно крестилась и приговаривала: «Господи, удостой грешную рабу Наталью своими глазами увидеть чудо!». Иногда плакала, а иногда смеялась, и от этих внезапных перемен настроения её истории приобретали зловещие очертания «страшилок», которыми обычно пугают детей. Впрочем, мне это было даже интересно. Поэтому, когда она спросила, не хочу ли я пойти вместе с нею в пасхальную ночь на кладбище, христосоваться с покойничками, я, вместо того чтобы отказаться, с мальчишеской бравадой ответил «да»...

Холмоуотс

«Вон Большая Медведица...».

Автор:

Саша Николаенко.

Источник изображения:

http://newlit.ru/

Как ни страшен он был, а голос обычный, и вот что сказал: «У меня здесь гарем. Женщины все похищены, девственницами. Сидят взаперти». Говорил устало, показалось мне вдруг, что в десятый раз повторяет. «Была опасность, что в порыве отчаянья убьют меня. Пришлось использовать опыт римских рабовладельцев: в наказание будут казнены все, и пытаны пред этим. Убийца должна быть совершенно равнодушна к товарищам по несчастью – а они тут сдружились от скуки – и вдобавок героиней, могущей тихому, спокойному рабству предпочесть мучительную смерть. Первое из этих качеств встречается, ну скажем, у одного из пяти, второе – из ста. Наконец, боясь моей смерти из страха за свою жизнь, они следят друг за другом. Шансов на успех у убийцы не более одного из десяти. Женщин у меня здесь восемь. Подсчитай в процентах, какова вероятность моей насильственной смерти?».

«Меньше одного процента в шесть целых одну четвёртую раза, – ответил я секунд через десять. – Одна шестисот двадцать пятая. Риска значительно меньше, чем при переходе уличного перекрёстка в час пик». В глазах его мелькнуло доброжелательство. «Умница. Слушай же дальше. Второй проблемой оказалась их пассивность. Ни любви, ни доходу, одна ненависть. Появились новые правила. Невольница, не выказавшая пламенной страсти и нежных ласк, получает десять ударов палкой по пяткам. Это очень больно. Остальные получают по пять. Теперь они очень нежны, не уступят ни одной любящей жене. И друг дружку подбадривают. Страданья душевного и не приметишь, а уж как, должно быть, сильнó! А теперь слушай внимательно. Ты третий мужчина, похищенный мною, те двое уже не существуют. Если хочешь вернуть свободу, ответь, подумай не спеша – для чего я это делаю? Даю три дня и три попытки».

И тогда я спросил в нетерпенье и страхе: «Можно ответить сейчас?». Глянул испытующе, ухмыльнулся...

...В это утро Женя, как обычно, плавал до тех пор, пока у горизонта на востоке не появилась огненная полоса. Дымка над озером совсем растаяла, и в деревне заголосили первые петухи. Натянув брюки и перекинув рубашку через плечо, он медленно начал подниматься по тропинке, намереваясь вернуться в храм на службу. И в этот момент впервые увидел ту, которую люди называли Колдуньей.

Никто не знал, откуда она пришла, но два года назад охотники, возвращающиеся с добычей поздним вечером, заметили, что окна нежилого дома у заброшенной деревянной мельницы горят тусклым мерцающим светом. И тогда решили они заглянуть на огонёк. С порога их встретила девушка. Совсем ещё юная и очень красивая. Красота её сразу заворожила деревенских мужиков, поэтому долго стояли они молча.

А дом этот много лет принадлежал старику, известному всей округе своей угрюмостью. Не было у него ни жены, ни детей. Так и прожил он долгую жизнь в одиночестве. Одиночество, возможно, сделало его замкнутым и суровым. Привечал у себя старик лишь охотников да грибников, уставших от блужданий по лесу. Те передохнут немного, выпьют воды колодезной, погутарят о капканах и боровичках, да и идут себе дальше своей дорогой. А когда не стало деда, дом опустел. Словно тоже умер, так как не для кого ему больше служить пристанищем: обсыпалась со временем печная труба, покосился забор, а крыша покрылась разросшимся вьющимся плющом. Видимо, так уж устроено: человеку нужен дом, а дому – человек.

И вот однажды...

...– Ты кто, ты чей? Лицо знакомое... Не Шурин сын? Похож на неё...

Севка поднялся с лавочки, поправил отцовскую кожаную шапку, одёрнул фуфайку, пошевелил пальцами ног в резиновых сапогах, сказал:

– Да, я сын Шуры... А вы кто?

– Не хорошо задавать такие вопросы взрослым, мальчик! Как тебя зовут?

– Севка...

– А сколько тебе лет?

– Одиннадцатый пошёл...

– А как ты учишься? Пионэ́р, надеюсь?

– Учусь хорошо. В пионеры скоро будут принимать... – Севка, честно говоря, соврал, потому что не знал, когда им повяжут галстуки, а, главное, не мог с уверенностью сказать, примут ли его в пионеры...

– Ты пришёл к Геннадию Вениаминовичу в гости? Так я тебя поняла, правильно? Ты сын Шуры – уборщицы и...

– Да, меня мама послала... Передать крёстному, что она приглашает его в гости... Вечером она напечёт пирогов... его любимых... с капустой. – Почему-то, разозлясь на женщину, Севка стал говорить громко, отрывисто.

– Ну-ну, не нервничаем! Что это за тона́? Можешь идти, я передам Геннадию Вениаминовичу слова твоей мамы... Боже мой, эти одежды! Даже номер квартиры не могут запомнить... – бормотала женщина, но Севка всё слышал, и злость не только не проходила, усиливалась. Он вздрогнул, когда над головой раздался треск открываемой на балконе рамы. В большом проёме появился высокий полный мужчина с круглым лицом и лысеющей головой. В зубах он держал папиросу, длинную, дорогую, не какой-то там «Север» или «Прибой».

– Ма, что за встреча на баррикадах? С кем это вы мило ведёте воспитательную беседу? – сказал медленно, на распев, мужчина...

...Сергей смог передать Олегу обрез только в пятницу. При ближайшем рассмотрении отцовская двустволка оказалась не совсем кондиционной: у неё был сломан спусковой механизм правого ствола. Пришлось искать ружейного мастера и хорошо заплатить ему за срочность. Спиливал стволы и срезал приклад Сергей сам, в маленькой мастерской при больничном гараже. Вещь получилась грубоватая, но вполне надёжная. Шлифуя деревянную рукоятку, Сергей отгонял от себя мысль о том, для каких целей этот обрез нужен взбалмошному скинхеду. Он уже давно пожалел о том, что свёл с ним своего партийного босса, не углядел в парне неудержимого наглеца и хама. И даже готов был согласиться с Антоном, с его мнением, что скинхеды – те же фашисты, только с каким-то нелепым славянским вывертом. Но бросать на полдороге Гену Павлюка ему не позволяла совесть, дело надо было довести до конца, тем более что Олег пригрозил Павлюку пожаром офиса и квартиры.

Олег принял оружие благосклонно, проверил, легко ли захлопывается затвор, как взводятся и спускаются курки, как входят и выходят гильзы, и остался доволен. Он не строил пока дальних планов по использованию «огнестрела», а для ближних планов и обрез годился.

– Когда ты решил? Завтра, в субботу? – спросил Вольф, когда Сергей скрылся за дверью.

– В воскресенье, – ответил Скорцени. – Волыну надо испытать. Не хватало, чтобы она дала осечку в нужный момент. Или вдруг патроны окажутся холостыми. Съездим завтра за город, постреляем...

Холмоуотс

«Где мы были сегодня ночью?».

Автор:

Саша Николаенко.

Источник изображения:

http://newlit.ru/

...О. – Я вам уже говорил, что моя мать была певицей? Да, она пела как ангел. Она была чудесной внешности, яркой, но не демонической, очень светлой. Большие карие глаза, волосы льняного цвета, мягко спускающие волнами на маленькие округлые плечи. Среднего роста, тонкий стан, она была при этом очень активной и сильной. В ней чувствовалась энергия такого размаха, которого хватало не только на нас с отцом, но и на всех её поклонников. Поклонников у неё было много, но кто они были? Завсегдатаи местного бара среднего уровня, где пятничными и субботними вечерами играла живая музыка. Да, там пела моя мама, нежная, тонкая, но невероятно сильная. Зачем ей это было нужно? Прошло много времени, прежде чем я понял, что это ещё одна форма её существования. Не петь она не могла, а такого рода заведение давало возможность ей выступать два раза в неделю, завидная частота для любой певицы. Мы ходили слушать её с отцом и видели её совсем другой, нежели она была с нами. Она разжигалась, заводилась, её голос вытворял невероятные трюки: ноты то скачками прыгали по звукам какого-нибудь уменьшенного или увеличенного аккорда не в порядке их расположения, а через одну, две, три, то стекали глиссандными каплями по прозрачному стеклу доминантовых пластов рояля, то начиналась безудержная бесконечная импровизация, где она задерживалась на высоких неаккордовых нотах и перебирала всевозможные ладовые и не ладовые тона, как перламутровые бусины рассыпанного жемчужного ожерелья. Она была настолько живой, подвижной (хотя при этом стояла на месте), что, казалось, несётся по встречной полосе трассы панамериканского шоссе. Она разгоралась и освещала так нас весь вечер и всю ночь до закрытия. Мы с отцом слушали её, тихо попивая коктейли, сидя в углу за красным круглым столиком. Я не мог понять, почему мама так меняется на сцене. Я не мог поверить, что она может быть с нами неестественной, не хотел верить, что то, какая она здесь, это её естественное состояние. Однажды мама сказала: «В наше время музыка – самый доступный и легальный способ изменить людей». Вечер она начинала песней «It's A Good Day», далее шли наши любимые с отцом «I Don't Know Enough About You», «It Don't Mean a thing». Заканчивалась ночь «Why Don't You Do Right?». Всегда на сцене, кроме матери, были другие музыканты: кларнетист, пианист, контрабасист, ударник, иногда саксофон. Они импровизировали и свободно подхватывали соло моей матери. Но моё внимание было приковано только к Ней, потому что ничего более светлого и загадочного в моей жизни больше не было...

...Впервые я встретила это слово, когда Маринка делала мне педикюр. У Маринки нет специального педикюрного кресла, и поэтому я кладу свою ногу на её кухонный стул, покрытый куском газеты, и она красит мне ногти польским лаком, и обкусывает ножничками заусенцы, и делает отличную полировку. Маринка когда-то, в советские времена, работала гримёром на «Мосфильме»; делала искуснейший макияж Вячеславу Тихонову и Евгению Леонову, а Людмиле Гурченко и Нонне Мордюковой в течение многих лет красила ногти на пальцах рук и ног. Я тоже работала на «Мосфильме» редактором, и, таким образом, мы с ней знакомы уже лет двадцать пять, и всё это время она делает мне отличный маникюр и педикюр.

Так вот, однажды, когда Маринка, оставив меня на кухне с моими подсыхающими ногтями, отправилась кормить своих кошек, я лениво вгляделась в газету, на которой покоилась моя нога – и вдруг увидела такое объявление:

И дальше шли номера телефонов.

Я уже сказала вам, что я работала когда-то в кино – и именно редактором; и поэтому объявление о наборе редакторов подействовало на меня, как звук боевой трубы действует на конный эскадрон. Я вся встрепенулась! Я ведь уже два года вкалываю диспетчером в топливном депо Казанского вокзала; вся пропахла дизелем, соляркой и бензином марки 95, и для меня забытые прекрасные видения и запахи киносъёмок – это как бальзам на исстрадавшуюся душу.

Когда Маринка вернулась с котёнком на руках, я показала ей объявление.

– Ну! – воскликнула Маринка. – Подавай заявление – и дело в шляпе! Может, и меня устроишь гримёршей к нимфоманкам. Им ведь тоже небось нужен макияж.

– Маринка, – говорю, – ты часом не знаешь, что это такое – нимфоманки?..

На Востоке есть дерево с восхитительными яркими цветами. Но великолепие их обманчиво. Насекомые, привлечённые этой опьяняющей красотой, садятся на цветы, отравляются и мертвыми падают вниз удобрять почву для ещё более пышного роста цветков. Вокруг этого загадочного явления природы – дерева Иуды – всегда целое кладбище обманутых и погибших насекомых. И мало кому удаётся убежать...

Автор Ю. М.

«Слава Богу, что такие произведения пишутся и издаются, оправдывая и утверждая ту, казалось бы, многажды похеренную мысль о том, что русская литература была, есть и остаётся «учебником жизни». Своеобразным, но всё-таки учебником, а не просто бестселлером, чтивом, развлекаловкой... Несмотря на кажущийся тёмный фон романа, его можно и нужно назвать светлым, потому что в нём торжествует главное – возможность через истинное покаяние стать Человеком. Труден этот путь, труден... И полезно будет прочитать этот роман особенно молодым...»

Владимир Жильцов (+) В конце 90-х и начале 2000-х Секретарь Союза Писателей (Нижегородское отделение), Лауреат премии «Нижний Новгород», Поэт, Писатель и просто Друг...

...Беги, Волков, беги! Ты только и делал всю свою тридцатилетнюю жизнь, что бежал. Бежал, падал, вставал, попадал в капканы, расставленные охотниками и самим же собой, выкручивался, отгрызал себе лапы и снова бежал, сам не зная куда – навстречу смерти! Беги, Волков, беги. А когда притомишься немного, присядь, отдохни, успокойся, переведи дух, оглянись, наконец, может быть, тебя уже никто и не преследует? Может быть, ты уже так привык всё время убегать, что теперь уже бежишь сам от себя? Беги, Волков, но помни, что убежать от себя невозможно. Можно только впасть в иллюзию бегства, обмануть себя на время, что ты убежал... а на деле ты лишь отмотал очередной «штрафной» круг, тебя наказал тренер, но ты ж не из слабых! Ты же наполовину волк, а наполовину человек, поэтому беги, Волков, беги! Слышишь, за твоей спиной раздаётся: «Ату его! Держи волка!». Поэтому беги, беги до тех пор, пока смерть не возьмёт тебя... Или ты хочешь чего-то иного? Чего же? Любви? Сострадания? Жалкое наивное создание – полуволк-получеловек! Вытрави из себя волка сначала, а уже потом задавай себе вопросы, способные расшевелить в тебе Человека. Поэтому пока не думай – беги! И не останавливайся там, где упал и был растоптан твой собрат из стаи. В стае друзей нет, запомни это. Ты сам себе стая, и господин, и охотник. Ты сам придумал кодекс своего поведения, для того чтобы не осталось места для человеческих вопросов. Все люди враги. Да! Ударили по левой щеке – раздроби обидчику челюсть. Хоть ты и наркоман, Волков, но немножко и бывший спортсмен, и на один хороший удар у тебя сил хватит. Ударь обидчика в челюсть и беги... Да, пока что беги и не оглядывайся назад, а то превратишься в соляной столб подобно любопытной и малодушной жене Лота. Беги...

...Вечером мама что-то говорит обо мне папе. Я лежу в кроватке в детской комнате, двери во взрослую комнату и в мою открыты, потому что я боюсь, когда двери закрыты, и мама не закрывает двери. Я слышу, как папа разговаривает с мамой: «Ты к ней относишься слишком строго. Оленька ещё мала для таких завышенных требований». – «Но она мне постоянно перечит. Да, она ещё мала. Но как может ребёнок в столь маленьком возрасте быть таким тираном? Она же маленькое чудовище! Она измотала мне все нервы! Она капризничает, отказывается от того, от этого, делает то, что я не разрешаю, убегает от меня, портит вещи, разливает чай, пачкает шторы, рвёт одежду, рисует на стенах, отрывает обои, открывает кран на кухне, намыливает в ванной стены дорогим шампунем, стащила крем для реминерализации зубов и съела полтюбика…». – «Ну так со вкусом же клубники, почему бы и не съесть». – «Тебе всё шуточки. А крем стоит почти тысячу рублей. Да дело, собственно, и не в цене, а в непослушании, она меня ни в грош не ставит, она меня не уважает, у неё всюду на первом месте собственное «я». Она стремится сделать именно то, что я не разрешаю. Понимаешь? Она всё делает мне назло! Она назвала меня балдой. Да-да, так и сказала: «Мама, балда, не мешай мне!». – «Ха-ха! Ну так она же просто копирует тебя. Ох, не могу, ха-ха!». – «Да ничего смешного, между прочим. Что будет из неё, когда вырастет, если уже сейчас она пытается сесть нам на голову?!». – «Ты заблуждаешься. Ты преувеличиваешь. Её «нет» – это сигнал о формировании личности. У Оленьки переходный возраст. И это надо уметь пережить. Надо уметь пережить переходный период в три года, а также и спустя десять лет, когда наступит пубертат. Надо в ребёнке видеть личность, надо уважать ребёнка, не унижать его, не тиранить. Ты говоришь, что Оленька тиран. А мне кажется, всё наоборот. В роли тирана скорее выступаешь ты». – «Да, я тиран. И что дальше? От этого открытия ничего не меняется. Я саму себя ненавижу за это. Никогда раньше, покуда у меня не было детей, я и не подозревала в себе столько мерзких черт, я просто превратилась в бабу-ягу. Я тираню, придираюсь, я раздражаюсь по пустякам, я стала склонна к рукоприкладству, любой неправильный шаг со стороны дочери меня выводит тут же из себя… Но как, как побороть свою гневливость?! Постоянная нервотрёпка, круговерть, пелёнки, кухня, пелёнки, и нервы, нервы, и...». – «Я очень тебе сочувствую, но… Бывают ситуации, когда у людей нет детей, и они рады бы услышать детские капризы, а Бог не даёт. Давай лучше будем благодарить Бога за всё, что Он даёт нам. И не роптать. И терпеть. По-моему, это наиболее оптимальный выход. Как ты думаешь? Да и потом, далеко не так всё плохо, как тебе это кажется. Надо бороться с собой, а не с ребёнком. Дети – это одно из наиболее тяжёлых испытаний в духовном борении человека. Даже опытные подвижники благочестия признавали, что длительно находиться в детском обществе и не сорваться при этом в гнев далеко не каждому под силу. И тем значительнее победа над собой»....

...Жанна улыбалась и смаковала момент – таким сконфуженным Лёнечку она никогда не видела. Наконец Лёнечка признался, что одна старушка, божий одуванчик, принесла ему старинную книгу на реставрацию, а сама пропала. Лёнечка потом только узнал, что старушка умерла, и книга эта до сих пор хранится у него. И Лёнечка немного полистал её и кое-что понял, но чтобы окончательно разобраться, ему нужно встретится с человеком, о котором средневековые авторы, ссылаясь на античных, пишут в этой книге. Жанна высказала сомнение, что Майкл есть тот самый человек, но проявила интерес к самой книге, и Лёнечка торжественно открыл свой шкафчик, настоящий Джакоб, и трепетно вынул странного вида книжицу, более похожую на узорчатую шкатулочку с вычурными накладками.

– Я тоже подумал, что это скорее киот для иконы, только не мог понять, для какой именно, – Лёнечка протягивает артефакт Жанне, а та всё ещё сомневается и прячет руки за спиной, – размерчик уж больно загадочный, ни в одну иконописную традицию не вписывается. Да ещё замочек... Просто расчудесный замочек. Я таких тоже никогда не видел. А ещё роспись...

Жанна наконец решилась и почувствовала в своих руках, как это принято говорить, всю тяжесть мира. Однако в следующее мгновение она довольно небрежно сунула книжицу в футляр, сделанный Лёнечкой из влагостойкой фанеры специально для таких случаев, а футляр спрятала в рюкзачок.

– Очень странная роспись, – продолжает Лёнечка, – поначалу я тоже подумал, что это средневековая стилизация под византийский орнамент, но геометрия не та, не персидская. Такое ощущение, что не обошлось без шумеро-акадской символики, впрочем, присмотрись, и египетская иероглифика попадается…

Жанна кивала, но думала не о сложнейшей механике этого обычного с виду замочка, который посредством не менее прекрасной композиции золотых струн связывал страницы этой книги в структуру, наподобие современных композитных материалов, которые, как известно, прочнее алмаза.

– А самое интересное, как я открыл этот замочек, – Лёнечка широко улыбается, оголяя ржавые как у старой пилы зубья, – всё перепробовал: отмычки, свёрла, горелкой пытался расплавить личинку, рентгеном просвечивал, чтобы ключ изготовить, всё без толку. И тогда я сдался… и замочек открылся. Сам! Правда, до этого я по матушке прошёлся… очень, очень сильно.

Жанна кивнула и спросила напрямик:

– Лёнчик, а все же, почему портрет осыпается? Всё дело во мне, или Майкл какой-то не такой?

Лёнечка так посмотрел на Жанну, что изошёлся слюнями, поперхнулся и долго-долго откашливался. Затем с обиженным видом слазил на свои антресоли и вытянул из груды картин холст на подрамнике, превосходно натянутый, проклеенный и загрунтованный, суёт Жанне, а сам отворачивается. Жанна благоговейно приняла Лёнечкин подарок и говорит, что теперь он точно не осыплется, а как его написать, Жанна знает, потому что сама того не ведая написала дочку Понтилы, да так правдиво, что сама под впечатлением.

– Ну, Понтила, Валерка Шведов, помнишь? Женился на Наташке Черепахе, а она его ножом пырнула. Умер лет двадцать назад, детей Наташке не оставив, по крайней мере, так мы думали. Оказывается, оставил Валерка потомство, причём, своеобразное. Я когда писать её начала, только поняла, что Валеркина кровь, – Жанна помолчала и горестно добавила, – мудисткая.

– А, мудисты, – улыбнулся Лёнчик, – как же, помню. И главмуд у них был, огромный такой.

– Ага, он, Валерка. Чего они с мудотрубой не вытворяли только, пока госбезопасность не вмешалась.

– И про них в этой книжечке написано.

Жанна снисходительно посмотрела на Лёнечку, а тот невозмутимо продолжал:

– Там описывается один тевтонский орден утомлённых, который является приёмником ещё более древнего ордена уставших, который... И так до самой Месопотамии. Так вот, мудисты не от муд произошли и не от мудрости, а от усталости. «Мюден» со старонемецкого – усталый, утомлённый.

Жанна недоверчиво покусывает куриную ножку.

– А чего хотели эти уставшие?

Лёнчик пожал плечами и презрительно улыбнулся.

– А чего все мужики хотят? Бабу, естественно. Самую лучшую.

– Лёнечка, – взмолилась Жанна, начиная что-то подозревать, – ты скажи, как в книжечке написано.

Лёнечка грустно посмотрел на Жанну, отхлебнул винца и потыкался вилкой в тарелке.

– Дословно не скажу, но это связано с рождением Бога, точнее, с той, которая должна Его родить.

Жанна вспомнила знаменитые приколы мудистов, когда они отлавливали незнакомую девушку, мудотруба залезал к ней под юбку и играл на своем инструменте. Конечно, подавалось это как озорство и сексуальная революция, но по сути это была проверка женской сексуальности на соответствие некой частоте.

– И то, что Главмуд оставил потомство – очень странно, – вслух размышляет Лёнечка, – потому что уставшие – по сути евнухи в гареме своего господина. Они ищут Деву, но никогда не прикасаются к ней. Значит, что-то произошло, и это связано с твоим Майклом...

Холмоуотс

«Для чего нам эта мышь?».

Автор:

Саша Николаенко.

Источник изображения:

http://newlit.ru/

Шекспира на русский язык переводили и переводили, продолжают переводить и продолжают, и почивать, похоже, на так никем не достигнутых лаврах и не думают. А жаль. Потому что, сколько ни переводят его, а как не было хороших переводов, так и нет их. Причём в отношении Шекспира можно смело уверять, что если переводчики плохо переводят его, то литературоведы плохо литературоведят. Ибо до сих пор они, как девочки-припевочки в регистрационном бюро, оценивая переводы, ограничиваются указанием на то, что переводы не соответствуют оригиналу, выстраивая целые бастионы несоответствий. Задача лёгкая и не требующая ни ума, ни даже особого знания английского языка.

Поэтому поначалу неплохо бы было понять, а что не так в переводах, и почему Шекспир всё переводится и переводится и никак не переведётся. До сих пор один только Н. Н. Морозов сообразил что-то путное на этот счёт, но к его словам как-то мало прислушивались.

Между тем причины неуспехов в переводах налицо. Не будем останавливаться на этом предмете, укажем лишь одну характерную загвоздку, с которой переводчикам никак справиться не по силам: шекспировские метафоры...

Часть интеллигенции считает, что человечество деградирует, и исследует причины происходящего. Автор данной статьи всецело согласен, что люди глупеют. Прежде чем перейти к причинам этого, подкинем ещё аргумент в нашу общую копилку. Часто сравнивают книги и фильмы разных лет: глядите, стало хуже. Кто-то упрётся: почему хуже, а мне кажется… а вот например… etc. Добьём наших оппонентов языком цифр.

Во времена Пушкина и Лермонтова человечество составляло девятьсот с лишним миллионов, к началу XX века – один миллиард шестьсот миллионов, сейчас примерно семь миллиардов с лишним. Если сравнить количество сделанного в сфере культуры нашими предками и делаемое сейчас, то становится ясно, что современный мир – сборище умственно отсталых людей.

Вкратце изложим популярную версию о механизме происходящего. Утончённые дворяне спонсировали высокую культуру. К несчастью, дворяне повывелись, зато, как из ящика Пандоры, явились современные технологии. Звукозаписывающая техника, дешёвые носители и полиграфия соблазняют создавать не штучные шедевры для знатоков благородного происхождения, а дешёвый товар, рассчитанный на тиражирование.

Но, во-первых, хотя бы по цифрам начала статьи можно видеть, что деградация началась задолго до НТР (в эпоху Возрождения человечество составляло всего полмиллиарда). Во-вторых, если рассматривать литературу, то до появления узаконенных авторских прав в XIX веке великие прозаики и поэты получали за свои шедевры гроши, и каждая вторая знаменитость влачила полунищенское существование. Сейчас за крупные произведения можно получить гораздо больше, но с шедеврами у нас негусто. Наконец, «высокообразованность» и «высококультурность» дворян – миф, созданный ими же и подпитываемый современными СМИ. Рембрандт окончил свои дни в подвале, а легковесный гламурный Ван Дейк нажил состояние. Бах ценился дворянами как хороший исполнитель, а его дети – как великие композиторы. Лермонтова и Пушкина дворянское общество затравило, гремели Бестужев-Марлинский и Кукольник. Импрессионистов освистывали, платя большие деньги за глянцевые картины салонных мастеров. На каждого мецената-аристократа найдётся дюжина палачей дворянского происхождения вроде Салтычихи и Дракулы (да, реальная личность, не вампир, но садист и граф). Псовая охота, карты, попойки и интрижки со служанками – вот главные занятия дворян.

Критиковать легче, чем отстаивать свою точку зрения. Впрочем, эта дискуссия не из тех, когда радуешься поражению противника. Главное: сообща исследовать механизм происходящего, чтобы знать, что делать дальше (хотя, согласно многим, делать уже нечего). Изложу свою версию происходящего...