Архив публикаций за ноябрь 2016

...Любезные граждане летописцы и летописи творцы, любители и профессионалы, а также их поклонники и не очень. Когда-то вы верно заметили, что историю пишут победители, а вся история – это история войн. Соглашусь, что войны бывают разные, и у каждой войны своё лицо, а некоторые даже заметили, что оно не женское. Однако на этом своё согласие прерываю и делаю весомое замечание: до сих пор никто так и не обнаружил в этих лицах ни одного общего признака. А он есть и зарыт совсем не так глубоко, как может показаться. И то, что никто его не назвал, объясняю стыдливым замалчиванием, особенно сейчас, когда молчать уже нельзя.

Итак, заявляю: главной движущей силой истории является постоянное стремление человечества к быстрой смерти путём уничтожения себя и себе подобных. И не подобных, кстати, тоже.

Таким образом, если принять версию о врождённой психопатической склонности к суициду как движущей силы истории, то многие, и особенно современные, процессы предстанут совсем в другом, и, не побоюсь этого слова, нелицеприятном свете.

Не сильно углубляясь в исторические баталии, замечу: любая масштабная война сопряжена массовой гибелью и, как правило, с обеих сторон, часто опустошая целые регионы, когда зачастую даже формальный победитель в долгосрочной перспективе оказывается проигравшим. Например, в середине XIX века случилась так называемая Восточная (она же Крымская) война между Россией и целой коалицией из Османской и Европейских империй, одной из кульминаций которой была, якобы, проигранная битва за Крым. Однако по результатам Парижского конгресса 1856 г. Россия не только не потеряла полуостров, но, получив запрет иметь военный флот в Чёрном море, быстро восстановила свои позиции. Общие потери в войне оцениваются от 250 до 380 тысяч человек. Таким образом, несмотря на то, что до сих пор в массовом сознании считается, что Россия войну проиграла, возникает вопрос: в чём вообще был смысл этой бойни, если сегодня Россия фактически контролирует море, а #крымнаш#, с небольшим искусственным перерывом, так и остался под её контролем? Ответ не обязателен, ибо, как много раз говорил, истина в вопросе...

Посёлок Померанцево строился сразу после войны для железнодорожников и леспромхозовцев и растянулся вдоль одноколейки километра на полтора, а то и на два. Загорелось сухой осенью – только-только успели протянуть и подключить сельчанам долгожданный газ – и вот, сразу утечка. От спички или просто от щёлкнувшего выключателя сначала разнесло полдома возле клуба, а затем занялось, раздуло ветром и разогнало красного петуха по заборам, сарайкам, курятникам, поленницам – на соседние домишки, бараки, бани, гаражи. Иссушенные временем, просмолённые – чтобы ни влага, ни короеды-точильщики не попортили древесину, – крытые берестой, которая, пламенея, легче всего и перелетала на соседние крыши, – все эти постройки были понатыканы вплотную, налезали одна на другую, будто воевали с себе подобными за жизненное пространство. В накалившемся горниле, взрываясь, выгорал газ, лопались канистры в гаражах, вспыхивали яблони, снопами искр обстреливало, накрывало по пять-шесть крыш за раз. Позже на пепелище один из погорельцев рыскал в углях на том месте, где раньше был его сарай, и всё дивился на расплывшийся железный слиток.

«Это ж гвозди! Здесь, – говорил, – у меня ящик с гвоздями стоял! Ну, знать, и пекло было!» Зарево видели даже на дальней станции Друлево, а это километров пятнадцать по железке, не говоря уже о ближайшей Пылинке, где народ переполошился от дыма и мучился страхом, что загорится лес, и верхами, по кронам деревьев, перекатит адскую жаровню на их усадьбы. В Померанцево пожарные машины прибыли, когда огонь уже дожирал головни, когда спасать было некого – все живые к тому времени спаслись сами. Но к лесу прибывшая команда огонь не подпустила и даже успела отрезать пламя от нового планта.

Семнадцатилетний Толик, зависавший в ту ночь на пацанской гулянке у друзей, как услышал крики, бахи канистр и учуял дым, вмиг прохмелел и помчался в центр, – спасать мать, на которую был смертельно обижен и даже долго с ней не разговаривал. Там же, в огне, был и нагулянный мамкой младенец – причина всех Толиковых обид...

...О своей болезни и диагнозе он тоже сообщил мне спокойно и с некоторым даже равнодушием, в первый же день. Тягостная сочувственная пауза, которую я уже был готов взять, и которая, по моим понятиям, полагалась в такой момент, была тут же прервана его живым взглядом и какой-то несерьёзной фразой. Он, казалось, не находил ничего страшного и неудобного в своём положении, сообщал о нём с таким же простодушием, с каким говорил об имени и месте рождения. Он уже привык, очевидно, и к неловким паузам собеседников как к стандартной реакции.

– Часом раньше, часом позже, – весело сказал он, поглядывая на собирающийся закат над речной заводью. – Средний возраст по стране мы ведь уже преодолели, не так ли, старина? Так что мы с вами уже долгожители, что бы ни случилось дальше. Кроме того, как справедливо замечал герр Воланд, человек внезапно смертен: так что медицинские заключения не устанавливают наши сроки, а только могут скорректировать наше отношение к ним… Вот, мне сказали, сколько мне осталось, а вам – пока нет: но кто из нас при этом кого опередит – большой вопрос. Вы согласны?

К этой теме мы вернулись потом только раз. В его поведении, общении, в его постоянной живости, въедливых мнениях и ехидных шутках было столько лёгкости, притягательности и непосредственности, временами почти детской, что я и сам в течение очень короткого времени утратил всю неловкость, которую мы поневоле испытываем к подобному положению человека. Лишь однажды, спустя несколько дней, он сам вернулся к этому разговору: он упомянул, что, по совету из какой-то прочтённой книги, составил Список из Десяти Вещей (я буквально услышал, как он произнёс эти заглавные буквы).

– Вернее, два списка, – уточнил он, с юношеской легкостью задрав ногу на скамейку и помахивая в воздухе своей смешной белой панамой, – Список Десяти Вещей, которые мне жалко оставить в жизни. И список десяти вещей, которые мне совсем не жалко оставить. Интересный опыт, старина. Вам никогда ничего подобного не приходило в голову? Попробуйте, это здорово прочищает мозги. Вы ведь, как и я, как и любой старик, так же как и любой двадцатилетний засранец, не знаете даты своей смерти… Ну, так предположите, что она – завтра. Хотите, я дам список вам прочитать? Или не давать вам, пока вы не напишите свой – чтобы не портить вам впечатления в преддверии вашей собственной работы?..

...Послышались в сенях шаги. Дверь открылась. Девушка на картине художника Васнецова, прямоугольные с маятником часы, отдушина на печи, висящая лампочка над столом глядели, словно обыскивая пришельца, как бы спрашивая его: кто такой? Откуда? Зачем явился? Старик же, сидевший на табуретке, взглянул на вошедшего безразлично, не собираясь его расспрашивать ни о чём.

– Александр! – представился тот с порога. Голос свежий и ясный, как с утреннего мороза. – Попал в передрягу! За что? Да за то, что меня грабанули. Двое. Меня же и сдали ментам как грабителя этих двоих. Пришлось убежать. Ничего. Я их всех там запомнил. Вернусь ещё к ним. Они у меня будут здесь! Как котята! – Нога Александра в мокром полуботинке колебнулась, вскидываясь носочком, словно он с неё сбрасывал этих котят.

Парень был килограммов под сто. Красивый, с волнистыми волосами, без головного убора, в кожаной куртке. Глаза весёлые, настежь, как раскрытые на весну блестящие окна. А на щеке – белая ниточка – шрам от ножа.

Татанов сразу понял, что парень бывалый, прошедший огонь и воду, однако с секретом, который нельзя раскрывать, и он не раскроет.

– Ну-ну, – сказал Татанов, – я же не видел, как ты убегал. Ни к чему это мне.

– Чудесно, отец! – Александр улыбался, сваливая с лица не только смеющиеся морщинки, но и неровную ниточку белого шрама. – У русского человека душа большая! Поймёт, не то, что ли иностранец!

«Иностранец-то тут при чём?» – не понял пенсионер, загребая рукой полукруг небольшого кухонного пространства:

– Давай проходи.

Парень, хотя и плёл небылицу, но нравился Татанову. Нравился прежде всего своим темпераментом, натиском бойкой жизни и неизвестностью: кто он? куда он? и почему оказался именно здесь, этакий взявшийся ниоткуда граф Монте-Кристо, незаслуженно пострадавший и теперь настроившийся на месть?

И пройти-то всего от порога к столу полтора десятка шагов. Но и эти шаги прошёл Александр так, как надо, ступая прочно, на всю подошву, отмечая себя в глазах хозяина чуть ли не праздничным человеком, кому не положено быть, как всем.

– Батя! Выпить бы мне! – попросил Александр. Но как попросил! Словно в просьбе его было то особое обаяние, какое склоняет любого, к кому обращаются с ним, на широкую русскую доброту...

...Она подняла корзинку и зашагала в том направлении, где, по её мнению, должна была быть станция. Шла она долго. Лес то темнел, то светлел, обманывая и даря надежду. Но вот деревья расступились, и Кузьминична вышла на прогалину. Прогалина извернулась змейкой среди разлучённых ею двух рощиц и привела Кузьминичну к тихо воркующему роднику.

Женщина опустилась на колени, держась рукой за словно мелом белённый ствол молодой берёзки, опустила ладони в ледяную воду и поднесла к губам. Вода была вкусная, живая. Совсем не та, что течёт из-под крана в городе. Последний раз она пила такую воду давным-давно, когда молодой девчонкой жила в родной деревне.

Утолив жажду, Кузьминична сомкнула веки, ощущая, как вода будто бы растекается по всему телу. Ей вдруг стало тепло. Она открыла глаза. Перед ней плавали разноцветные пятна. «Забрызгала, что ль?» – она сняла очки и протёрла их подолом юбки. Но неожиданно всё перед глазами прояснилось, принимая чёткие очертания. Она видела. Видела без очков и гораздо лучше, чем минуту назад, когда они ещё сидели у неё на носу. Взволнованная, она легко вскочила на ноги, позабыв про берёзку, и расправила затёкшую спину. В ноги словно кто-то вставил две пружины. Кузьминична взглянула на свои руки и ахнула. Это были не её руки. Не было пергаментных крючковатых пальцев, артритных узлов суставов и морщин. На этих руках, с красивыми тонкими пальцами, была белая, гладкая кожа. А подушечки пальцев были в тёмных пятнах грибного сока. Нет, это её руки. Теперь она их узнала. Просто она очень давно их не видела такими. Так давно, что и позабыла, как они выглядели. Когда? Ох, лет шестьдесят назад. А то и поболе.

Она снова опустилась на колени и заглянула туда, где скапливалась родниковая вода, образуя крошечный прудок. Отражение показало ей лицо. Лицо она узнала сразу. Это была она, Варя Мохова, молодая, красивая, сильная. Словно не было всех этих лет. «Неужели сплю? А может, я уже умерла?»...

Фима смущалась подписывать свои картины детской фамилией Котёнок до тех пор, пока один критик не чиркнул: «Котёнок, а пишет как лев!». После этих трафаретных слов Серафима почувствовала, как её имя наконец-то вырвалось из-под гнёта легкомысленного суффикса и сделалось важным.

Ей стали приходить заказы, а незнакомые начинающие художники временами обращались с просьбой оценить их мастерство. У Фимы кружилась голова. По ночам она не могла спать: изнанка черепа превращалась в белую простыню, на которую из глаз-проекторов осатанело извергались сюжеты будущих полотен. Такого всепоглощающего желания творить она не испытывала никогда. Раньше она рисовала только потому, что больше ничего не умела. Теперь она вдруг ощутила себя художником. Крещение, которое совершил над ней бездарный критик, сделало возможным переход из заурядного ремесленника в окрылённого искусника. Словно на обезвоженную до сухаря почву опорожнился колодец.

Она вставала в пять утра и принималась за работу, время от времени хватая перепачканными пальцами кружку с чаем. Ей нравилось рассекать холст уверенными, отрывистыми мазками. Процесс творения напоминал работу в саду: на полотно помещался недоразвитый саженец наброска, вскоре взрывающийся пёстрой массой цветов, лиц, домов, деревьев. Это гипнотизировало Фиму. Она не могла находиться рядом с пустым холстом: жажда лепить привычный мир из красок разогревала настолько, что разбухал лоб. К ночи вся Фима, даже её спрятанная под фартуком часть, пестрела как полотно абстракциониста. Однако, несмотря на признание публики, ей казалось, что картинам чего-то не хватает. И каждый раз, когда она заканчивала очередную работу, в голове ртутным шариком перекатывалась мысль: «Недостаточно хорошо»...

Давным-давно, между 1810 и 1840 годами, мальчику, родившемуся на ферме Северной Каролины, было дано имя Алекс МакМэнти. Не исключено, что в действительности его назвали Александер, но в те времена люди не придавали такого важного значения именам, как сейчас, тем более – именам фермерских детей. Кроме того, окончание «-ндер» требует определённых затрат энергии, а жители тех мест всецело посвящали себя её сохранению. В итоге Александер стал Алексом, но и это для многих было затруднительным, и в конце концов у имени остались только первые две буквы – Ал. Так оно за ним и укрепилось.

Алу было двадцать или тридцать лет, когда он потерял родителей, и он решил завести жену. Сначала Ал пытался найти супругу обычным путём, и в этом ему помогал чернокожий слуга его отца по имени Кэб. Кэб был самым опытным среди знакомых Ала насчёт жён, которых у негра было пять, если ему не изменяла память. На тот момент Кэб не был женат – по-видимому, для передышки, и в свободное от работы время консультировал Ала по матримониальному искусству. Процесс ухаживаний в те дни был более сложным и тонким, но, по сути, таким же, как сейчас, поэтому я не буду углубляться в стратегии, разработанные Кэбом в отношении юных леди, а предоставлю их вашему воображению. Однако должен заметить, что Ал нёс немалые потери времени и усилий в течение периода ухаживаний, так как все его любезности незамедлительно разбивались об упомянутых милых существ, как птицы о гранитную скалу. Для объяснения его неудач стоит сказать, что планы ухаживаний были построены на типичном для мужчин заблуждении в понимании другого пола. Кэб свёл это к следующему:

– Я думаю, что ты мужчина такого типа, чья способность попасть под возвышающее влияние женщины ниже абсолютной, – прокомментировал негр. – Женщина может в один момент определить мужчину такого сорта и не захочет с ним больше иметь ничего общего.

На такой случай у Кэба имелся запасной план...

Беседу ведёт Вера Круглова

...– Многие зрители смотрели «Легенду», ощущая прилив патриотизма – даже за пределами России.

– Что ж, это прекрасно. Как можно не любить, не ценить свою страну?.. Другой вопрос, что ужасна слепая любовь. Или – любовь напоказ, лживая. В моей новой картине есть фраза, которая для меня очень дорога: «Патриотизм – это не бла-бла-бла по телевизору и не когда ты голый флагом в фонтане машешь, а когда у тебя в стране старики не побираются». Лично я ощутил себя патриотом, когда испытал чувство горечи за нашу жизнь – было это в девяностых, я впервые оказался за границей и увидел, что можно жить по-человечески, улыбаться встречным людям, уважительно относиться к своим улицам и к соседям, не мусорить на тротуарах. Патриот – это не тот, кто очумело орёт, что мы, мол, лучшие, а тот, кто честно делает своё дело и старается сделать краше жизнь вокруг. Чтобы наша авиапромышленность выпускала хорошие самолёты, а автомобильные заводы – хорошие машины. Валерий Харламов и Анатолий Тарасов – по моему разумению, это люди, которыми мы можем гордиться, которые делали нашу жизнь ярче. «Легенда» – фильм не про то, что всё советское – лучше, а про то, что человек, если он верит в своё призвание, может добиться очень многого. И ещё – про то, что быть достойным человеком – это хорошо.

– «Можешь или не можешь – только тебе решать!»

– Да. Я очень удивился, когда прочитал о том, что «Легенду» хотели запретить к показу в одном государстве с удивительной формулировкой – как фильм, пробуждающий чувство гордости россиян. Не гордыни же, а гордости! Даже обидно, что такая нелепица происходит в наше время...

...– Лена, – сказал я три дня тому назад, сидя с ней за рюмкой коньяка в моей консульской квартире, – мне придётся исчезнуть на какое-то время.

Она молча вытерла слёзы, проступившие на её глазах, совершенно не отличимых от глаз моей покойной Элис.

– Не плачь, – пробормотал я. – Через месяц я вернусь.

– Все покидают меня, – прошептала она. – Серёжа сказал мне вчера, что он на днях уплывает юнгой на учебной яхте – на север, вдоль побережья, до Советской Гавани. Его не будет полтора месяца. А теперь ты...

Это известие явилось для меня полной неожиданностью. Серёжа уплывает из Владивостока на учебной яхте?! На полтора месяца?! Хотя, если разобраться, что тут удивительного? Он ведь зачислен в мореходную школу, а там положено перед началом занятий провести несколько недель в море.

– Я очень за него беспокоюсь, – добавила Лена, и мне припомнилась Элис, когда она точно так же говорила о нашем сыне: «Alex, I worry about Brian…».

Я встал и подошёл к окну. За окном, в ярком свете восходящего солнца, сверкала бухта Золотой Рог, удивительно напоминавшая мне бухту Сан-Франциско.

Я повернулся к плачущей Лене.

– Леночка, – промолвил я умоляюще, – не беспокойся за Серёжу. Капитан Лагутин договорится с мореходной школой, и я возьму Серёжу с собой в плавание и не спущу с него глаз ни днём, ни ночью. Я ведь тоже уплываю на несколько недель...

– Уплываешь? – удивилась она. – Куда?

Я сел рядом и обнял её.

– В Китай, – прошептал я, – Но, Леночка, милая, – это тайна, о которой не должен знать никто. Обещаешь?..

...После службы отец Андрей позвал всех прихожан в свою горенку, где у него имелась плитка и холодильник с церковным вином и снедью. Усадив молчаливых после службы прихожан за круглый колченогий стол, священник налил всем по бокалу красного как кровь кагору и предложил выпить за солнечную погоду и хороший урожай, что все с удовольствием и сделали. А потом, закусывая домашним сыром и варёными яйцами, легко заговорили о минувшем дне и самых неотложных делах, которые ожидали всех днём завтрашним. Так Сонька вдруг впервые столь остро ощутила, что у всех дела примерно одни и те же, и никому, кроме них, переделать их не дано. Это сразу как-то сблизило и избавило от лишних вопросов и объяснений. Всё всем и так казалось абсолютно ясным, уместным и даже необходимым. Когда Сонька замешкалась на храмовом крыльце, то увидела прямо перед собой огромную синюю звезду, свет которой заметно дрожал в полупрозрачных ворсинках перистых облаков, напомнивших ей только что оставленную в церкви икону с такими же вот светящимися облаками, по которым святой, вероятно, мог скользить, как по заветной тропе, в единственно правильном, указанном свыше направлении.

Дома, расстелив постель и одев ночнушку, Сонька долго не могла уснуть. Ей всё казалось, что она бредёт наугад в каком-то светящемся тумане к далёкому, едва угадываемому горизонту, за которым идёт некая вселенская служба, где стоят бок о бок все верующие земли, невзирая на то, кто, как и во что верит. И отец Андрей переводит для Соньки долетающее с небес эхо этой великой всеобщей службы. И ей легко и тепло и от этих внятных слов, и от этой исповедальной, с детства знакомой и всегда волнующей интонации неизбывного родства со всеми живущими и мыслящими в этом всегда недосказанном мире.

…а потом, уже почти в яви, она легко и свободно пошла по прозрачным водам обширного серебряного озера с тугими синими берегами…

...Двери часто приходилось оставлять нараспашку, поэтому в комнатку постоянно заглядывали соседи, и казалось, что для двенадцатиметровой квартирки людей слишком много. Они словно лишние капли воды в переполненном стакане с нефтью, кто-то должен был отправиться через край, и этими кем-то вот-вот могли стать хозяева этой самой квартиры, а того и хуже – одна вспышка, и только начинающая семейную жизнь молодежь могла сгореть ещё при рождении. Но не видеться с соседями было невозможно. Общая кухня и туалет, проблемы и дела, даже дети будто бы стали общими и на одно лицо. Одинаковые будни словно болото засасывали Элли, облепляли её белоснежные ноги и каждый шаг превращали в борьбу. Выходные без боя сдавались диванным войскам, которые захватывали её тело и заточали в мягких темницах снов – сладких и не очень. Иногда она вздрагивала и просыпалась, особенно когда в сновидениях появлялось то самое болото…

Знания, полученные в школе, не стали двумя крылами, как обещали ей учителя, за её хрупкой спиной и не несли её к свершениям, о которых Элли всегда мечтала. Зато не удастся высоко взлететь, а значит, если падать, то и не разбиться. Утешения были отличными компаньонами. Приходили и располагались как дома, без конца подливая себе в рюмочку горьких слёз – даже казалось, что в них можно уловить анисовые нотки. Но эта повседневная тягость не становилась проклятьем, от которого нет спасу. Элли достойно несла тяжесть на плечах, не смея прогнуться...