Архив публикаций за февраль 2024

...– Объявляется дамское танго!

Если б сейчас с небес громогласно объявили о конце света, это взволновало бы её меньше.

Теперь главное – успеть подойти к его столику раньше Татьяны. Та уже встаёт! Осталось всего несколько шагов…

– Смотри, Леон! Это по твою душу! И-и-и-хи-хи-хи… – истерично закатился знакомым фальцетом его товарищ.

– Заткнись!!

– Да это же та тётка с бульвара!

По тому, как менялось лицо Леона, его глаза, Вероника поняла: он узнал её.

Возле его столика она слегка замедлила шаг и...

...Кандина, куря, в связи с античным антуражем кантаты-реквиема вспомнила спор недельной давности со старичком Бромом, дореволюционным преподавателем античной истории, не сдавшим Кандину белым в двадцатом году, и потому имевшим привилегию безбоязненно говорить с ней как антисоветчик. Это от него она знала про матереубийцею казнённого, он ещё до войны научил её латинской фразе «Славься, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя», и она любила говорить это по-латински Цезарю Самуиловичу на фронте. Она заносила Брому продуктов раз в месяц, заодно злоспорили о политике. В последнюю встречу он говорил, супя широкие чёрные брови на сморщенном личике и поглатывая чай, что нечего было войну завязывать в тридцать седьмом, триста сорок городов наших пылью развеялись, деревень четырнадцать тысяч спалено дотла, это ж сколько погорельцев, всё в борьбе за коммунизм, а что погорельцам ваш коммунизм безбожный, говорил о семи миллионах погибших солдат, и что полмиллиона наших мирных жителей уж совсем ни при чём были, да, их немцы-англичане убили, но это вы войну завязали, они погибли из-за вас, и заявил под конец, что шесть или семь тысяч погибших детей перевешивают всё остальное, не имели вы права такие жертвы приносить, это ничем не оправдаешь, даже тем, что вы восточную Германию взяли с Болгарией, Словакией, Грецией и этим… Азербайджаном южным, Кандина молчала так, что чувствовалось, будто кричит в ответ, и укутавшись в сизодымье, выпалила наконец: не напади мы в тридцать третьем, они бы начали сами и было бы хуже тогда, нацисты уже в середине двадцатых войну с нами открыто планировали, Гитлер об этом писал в «Майн Капф», может, сейчас бы и начали, летом сорок первого, в этом вот июне, хорошо подготовившись, экономику на военные рельсы поставив, всю западную промышленность под себя подмяв, и было бы хуже, с чудовищем таким воевать, к тому же на своей территории, особенно мирному населению было бы хуже, о коем ты тут печёшься, была бы не Великая Пролетарская, а, скажем… Великая Отечественная, и наши теперешние потери – ещё цветочки, а вот тогда были бы нам ягодки...

..Бедных в городе и его окрестностях было предостаточно, но особенный Софьин интерес вызывала одинокая деревенская бабка Аксинья, жившая на околице чуть ли не в руинах и страдавшая какой-то старческой болезнью, от которой у неё руки и ноги были скрючены и будто превратились в камни. Софья любила её в некотором роде и потому, что Андрей Васильевич, не брезговавший благотворительностью, всегда отчего-то обделял эту сварливую старуху вниманием, и та страдала не столько от голода, холода и болезни, сколько от всеобщего равнодушия. По хозяйству Аксинье помогали женщины-соседки, и всех их она, несмотря на то, при малейшей возможности грубо бранила как умалишённая, оттого с ней старались не разговаривать. Куда исчезли её родные, Софья не знала, но сердцем чувствовала, что жизни их унесла страшная трагедия, а к старухе стремилась, чтобы сделать добро и не получить благодарности.

Некогда богатая и высокая изба Аксиньи торчала закопчённой печной трубой, видно её было издалека. Давным-давно изба сгорела, хоть и не целиком; крыша сохранилась лишь над сенями, где и ютилась старуха обыкновенно. На подходе к косому плетню Софья встретила диковатую тощую чёрную кошку с белой грудкой и седыми волосками в пушистом, нисколько не свалявшемся хвосте; было похоже, что кошка чёрная оттого, что вылезла из чёрной печной трубы. Софья отворила калитку и пригласила кошку во двор, но та смерила посетительницу презрительными жёлтыми глазами и осталась сидеть в прежней позе. Дверь избы была подперта замшелым булыжником, из чего Софья сделала вывод, что Аксинья уже не спит, или, во всяком случае, к ней уже заходили. Робко постучав, она вошла внутрь.

– Чего надобно? – недовольно выкрикнули с печи дребезжащим голосом.

Софья всмотрелась в сумрачную глубину сеней. На белой печке с чёрными разводами сажи сидела скрюченная Аксинья и угрожающе хмурилась. Лицо её всё было сморщено и черно, расплывшийся нос покрывали крупные поры. Волосы, если таковые остались, были скрыты засаленной цветастой косынкой. Софья поздоровалась, потупившись, и поняла, что не представляет, как объяснить своё появление. Рассеянный взгляд её блуждал по дощатому полу, видимо, недавно выметенному сердобольными соседками, пока не напоролся на стыдливо прибранные в угол ношеные дурные мужские сапоги. Быть может, сапоги эти обувала сама Аксинья, когда ей хватало сил спуститься с печи и выйти из дому, или кто-то из соседок принёс их ей, потому что носить самим было стыдно и не хотелось выбросить, но Софье вдруг стало так жаль, что кто-то дорожит ими, и так жаль, что Аксинья больна, и жаль, что сама она глупа и неблагодарна и мало любит своих родителей, что она заплакала в голос как ребёнок, не закрывая руками лица и не сдерживаясь...

Я в своей беспутной жизни не боялся ничего – ни воров, ни тараканов, ни экстрасенсов, ни землетрясений, ни ударов в спину, ни дорожных аварий и кровоизлияний в мозг, – короче, ни одной фобии, что преследуют в большей или меньшей степени жителей планеты, у меня не было. После школы я никуда не поступил, работал продавцом в музыкальном магазине, планов на будущее не строил и жил сегодняшним днём. У меня были друзья и развлечения, и жизнь наша была – беззаботна. Когда нужно было перейти дорогу, мы переходили, даже не вспоминая о светофоре, мы поглощали бараний шашлык и запивали его колой – эти две отравы в наших желудках переваривались, словно ели мы пищу богов. Но это продолжалось до тех пор, пока моя сестра не стала дистрибьютором компании «ЖиП» и не начала вести здоровый образ жизни.

В тот злополучный день она выпотрошила перед моим носом...

Россия всегда была богата талантами. Вот и сейчас немало в нашей стране замечательных мастеров. Их ценят в регионах, где они живут и работают, но, к сожалению, часто бывает так, что за пределами малой родины творцы не очень известны широкой публике.

До недавних пор я ничего не знала о Николае Александровиче Године. И, возможно, так и не познакомилась бы с его творчеством, если бы в «Новой Литературе» не опубликовали рассказ «Сны слепых». Автор рассказа, Андрей Ладога, в обсуждении на форуме признался, что в прошлом году отправлял текст в какое-то другое солидное издание, но получил отказ, поскольку там сочли историю слишком эротичной, чуть ли не порнографической. Я это мнение не разделяю, но благодарна редакции издания, название которого Андрей скрыл, за их решение. Потому что если бы они рассказ приняли, то я бы его тогда вряд ли прочла. А «Сны слепых» заслуживает прочтения, всем рекомендую.

Рассказ Андрея Ладоги многоплановый. В центре – мужчина и женщина, их отношения. Повествуя о любви главных героев, автор затрагивает много важных тем: о самореализации и исполнении желаний, о верности и предательстве, о связи прошлого и будущего. И мастерски рисует обстановку, место действия. А действие, в основном, происходит в Кургане – родном городе главного героя, куда он вернулся из Москвы, став успешным и богатым. И вот в описании купленной героем в Кургане новой квартиры вместе с известными художниками Михаилом Шемякиным и Анатолием Зверевым упоминается Николай Годин...

...Коньяк в СССР, соревнуясь между собой, производили виноделы нескольких союзных республик: Молдавии, Украины, Армении, Грузии, Азербайджана и других. В РСФСР крупнейшие коньячные заводы располагались в Кизляре и Дербенте. На Украине – в Одессе. В Молдавии – в Тирасполе и Бельцах. В Азербайджане – в Ханларе (сейчас – город Гёйгёль). В Грузии – в Тбилиси, а в Армении – в Ереване. Лучшим считался именно армянский коньяк – ароматный, пряный, лёгкий.

Как и соотечественники, Высоцкий умел запастись элитным напитком в большом количестве – причём не только для себя, а для друзей и ГАИ. Об одном из таких случаев в своей книге «Владимир, или Прерванный полёт» рассказывает Марина Влади:

«Ты едешь на машине в Армению с Давидом – приятелем, который там родился. Ни у одного из вас нет водительских прав, и едете вы, естественно, с запасом коньяка в багажнике. Армения – это суровая красота горных пейзажей и чистота фресок, украшающих древние монастыри...

При выезде из Москвы всё трагично. Мы только что в энный раз расстались, ты ушёл из театра после страшного скандала с Любимовым. К тому же, плохо вписавшись в поворот, вы несколько раз переворачиваетесь через крышу и остаётесь невредимыми лишь потому, что, как ты говоришь, бог пьяных любит...»

...– Слушай, – говорит Катя. – Ну почему это так? Глупо ведь.

– Глупо, – соглашаюсь я.

– Нет, почему люди бывают такими дураками? Почему раньше так хорошо было? – Она смотрит за борт. – Ведь хорошо раньше было? Скажи.

– Хорошо, – подтверждаю я.

– Ведь как жили, все вместе. И вот пришёл какой то немец, какой-то задрипанный немец – и всё вверх дном.

Она права. Всё пошло вверх дном.

– Я протестую, – сурово говорит Катя. – Я пойду и призову его к ответу… к дисциплине. Да! Я пойду и двину ему в рожу!

Я хватаю её за руку.

– Катя, ты никуда не пойдёшь. Ты с ума сошла.

– Ну, ладно. Я хотела сказать не то. Я… я пойду и выложу ему всю правду, всё, что я о нём думаю. Всё как есть. Вот так.

– Но, Катя, ты не знаешь немецкого.

– Ч-чёрт. Не знаю.

Она поворачивается и смотрит на меня с презрением.

– Иди к Степану Михайловичу, играй с ним. Иди куда хочешь. Оставь меня в покое. Что за пароход, где люди не поют, не танцуют? Все сошли с ума. Закрылись в каютах и сидят, как совы. Не пароход, а больница. Стошнит от такой жизни. Я не хочу так. Слышишь?

Я слышу. И она ведь права. За последние два дня перевернулась жизнь Корабля энтузиастов. Наш корабль подаёт сигналы бедствия. С чего началось?..

...Посёлок Железнодорожный живёт во тьме. Фонарь болтается возле барака станционного магазина. Переезд отливает прыгающими огоньками семафоров, обнажает лысые черепки древней мощёной улочки. Камни отшлифованы веками, теснят друг друга, пузырятся, скрипят по ночам, стоят как сторожевики вечности.

Здесь нужно пить разогретое вино и писать мрачные гофмановские сказки. В то время я уже не портил бумагу сочинениями, только мечтал. И пил много. Мечты писать и пить – вещи взаимодополняющие. Даже местами приятные, потому что после двух-трёх стаканов появляется щемящее чувство жалости к себе и снисхождение к отложенному таланту. Дескать, пью, потому что не могу писать, а не пишу, потому что пью. Между прочим, не самое плохое времяпровождение и состояние души.

С местной самогонкой и жалостью к себе влюблённость в Наталью прошла быстрее, чем могла бы. Рассеялась в пространстве ненаписанной сказки. Не понадобился контрольный шлепок томиком Достоевского по голове.

Так я ей потом и сказал:

– Наши отношения – не роман. Рассказ. И тот недописанный.

– Я это знала, – ответила женщина. – Я поняла это раньше, чем ты.

И заплакала, зная, что я не выношу женских слёз...

...Все произведения Пушкина гораздо глубже любых жанров, к которым мы их традиционно относим.

Все произведения Пушкина – о Судьбе. Тема Судьбы как высшей воли присутствует во всех его текстах. Иногда тема раскрывается в достаточно простых решениях. Например, барышня, по ошибке обвенчанная с незнакомцем, впоследствии влюбляется в другого, не зная о том, что он и есть её случайный муж. Или сюжет излишне демонизируется, и герой по причине собственного самомнения и гордыни оканчивает жизнь в психбольнице.

В «Медном всаднике» присутствует тема всё той же Судьбы, однако решена она весьма своеобразно. Здесь Судьба однозначно рассматривается как философская категория, лишённая положительных или отрицательных коннотаций...

...Их были полчища, легион, отовсюду они сбегались в затхлое сыро-вонючее пространство блиндажей и окопов, земля была покрыта серым пищащим вибрирующим покрывалом, движущимся навстречу человеческому теплу. Каждый шаг – прямиком в кровоточащую жижу извивающейся плоти, они вскидывались ввысь, облепляли берцы, грызли жёсткую кожу, карабкались по штанинам. Обезумевшие от голода, от ненасытного стремления сожрать всё живое, они безостановочно сновали туда-сюда, обречённые на вечный непокой неутолённого желания. Иногда он в бешенстве начинал палить в них, окрашивая их непобедимую серость в брызги кроваво-красного буйства, но красный цвет вмиг стирался с поверхности новыми серыми тушками, резво семенящими по трупам товарищей куда-то ввысь, куда-то в бок, куда-то вниз, куда-то...

Андрюха от скуки казнил их по вечерам, устраивая потешное представление перед бойцами, разыгрывая сценки суда, палачества и помилования, перемежая действо дурашливыми мальчишескими ужимками и глупыми жаргонными прибаутками. Андрюха был самый молодой среди них, двадцать один год. Жора оказался самый старый. Их прибила друг к другу тоска Жоры по детям, его неумная жажда заботы о ком-то другом, оправдывавшая его перед самим собой. «Уймись, в конце концов, не мельтеши. Надо быть хоть немного осмотрительнее», – бубнил Жора привычным речитативом, опрокидываясь памятью в утешительный уют покинутого дома. Он снова видел насмешливо-нежное лицо сына, порочно взбухшие сочные губы, нагловато-равнодушные глаза под дерзко подкрашенными чернотой ресницами, внезапный детский всхлип, исказивший всегдашнюю нарочитую невозмутимость его физиономии, когда Жора сказал ему об уходе на войну: «Зачем, папа, зачем?». Беспомощное ребячливое «папа», прорвавшееся сквозь всегдашнее сухое «отец». Жора помнил, как виновато пожал плечами: «Не знаю. Извини, так надо»...

...Он подолгу слушал беспризорные гудки в трубке телефона, потом с тихим задавленным отчаянием давал отбой. Почти каждый вечер он открывал в компьютере фотографии раздетой Анны и, разворачиваясь пока ещё зрячим краем левого глаза, рассматривал снимки, стараясь запомнить их навсегда.

Чем всё закончится? Чем всё станет, когда всё исчезнет? И где и кем мы встретимся вновь? И встретимся ли? Что без нас будут делать Кассиопея и Бетельгейзе, и для кого будет бушевать ураган на Юпитере? О чем будут ненаписанные книги? Какими будут наши мысли без нас? Кто, сохраняя драгоценные манускрипты, убьёт поджигателей Александрийской библиотеки? Кто подарит Христу молодого осла? И кто станет мной?

Прошло ещё несколько дней, и, однажды проснувшись, он увидел перед собой плотную серую пелену. В центре пелена была тёмной, по краям серовато-белёсой с пока ещё обнадёживающими проблесками. «Держи удар, это твоё, это для тебя! Была жизнь, стала смерть, и ты не заметил перехода». Он почти успокоился. На этом этапе всё было кончено. В первый день эры слепоты оказалось, что страшна не сама слепота, а неспешный неумолимый процесс угасания Солнца перед твоими глазами, и твоё бессилие перед этим...

Вообще-то не мне б оценивать: мне очень трудно оценивать положительно эстетически того, кто мне враг политически. Это несмотря на то, что у меня есть стройная система, собранная с миру по нитке, которая позволяет совершенно спокойно в таких случаях обходиться без субъективизма. Но одно дело теория, другое – практика.

И вот случилось – я уж и не помню, как – что я наткнулся на вещь Солженицына в совершенно неожиданном месте. Если хорошо помню, вроде, сперва даже не зная, что это Солженицын. А только заподозрил, что это он, по одному слову: «сочают»...

Беседу ведёт Вера Круглова

...– Известно, что Кирилл Люкевич поставил на экспериментальной сцене «7 ярус» Александринского театра в Петербурге пьесу «Мейер», основанную на вашем романе о Всеволоде Эмильевиче. А почему Мейерхольд? Вас заинтересовала эта личность?

– Нет, вообще не интересовала. Он прилип ко мне. Серьёзно!

– Сам пришёл и навязался?

– Не поверите – да. Я всегда писал для себя что-то временами. И тут так вышло, что в театре Ермоловой позади сцены есть небольшое помещение, где хранятся маленькие декорации, тряпьё и другие вещи. Я туда случайно зашёл в полночь, поскольку мы задержались после репетиции, и вдруг появился Мейерхольд – как тень. Как? Почему? Не понятно. И потом целую неделю Всеволод Эмильевич не выходил из моей головы, я постоянно о нём думал.

– Это мистика.

– Абсолютная. К тому времени после моей учёбы в ГИТИСе прошло уже лет десять, я вообще забыл об этом режиссёре. А у нас был монтировщик, Владимир, с которым я поделился этой историей. На следующий день он принёс мне книгу, в которой было сказано: «Мейерхольд принял меня за сценой, в маленькой комнатке: это был второй кабинет».

– И вы оказались в той самой комнате?

– Да. Потом ещё Олег Евгеньевич Меньшиков то же самое подтвердил: «А ты что, не знал?» И всё – я заболел. Так и сложился мой роман о Мейерхольде.

– Помимо него, у вас были ещё какие-нибудь мистические замыслы?

– Конечно, и вы не первая об этом спрашиваете. Однажды, когда мой «Мейер» вышел в печать, раздался телефонный звонок. «Здравствуйте (меняет голос), это Сергей? С вами говорит Роман Виктюк». Я даже встал. И первое, о чём он спросил: «Скажите, вы мистик?». Пришлось сказать, что да. После этого...

О рассказе Соломона Сапира «Побег»

...Важно, что в рассказе «Побег» главный герой представлен как архетипический образ, который вариативен, но в то же время легко узнаваем.

И самое интересное то, что автор рассказа (более чем уверена) совершенно об этом не думал. В смысле, не думал, что пишет очередную главу ленинианы. Автор действовал по тонкой писательской чуйке, которая есть признак несомненного таланта. Автор писал рассказ (допускаю, основанный на реальном факте) и настолько сжился с логикой действия, что воспроизвёл не только внешние обстоятельства, но и внутренние, т. е. коллективное бессознательное. И, кстати, это тоже свойство авангарда.

Борис Гройс в своей книге «Искусство утопии» писал: «Авангардистские тексты и объекты являются машинами архаического бессознательного, инструментами «вещественной магии», которую русский авангард часто идентифицировал с архаическим пластом русской жизни, русского народного искусства и языка».

Получается, что даже если талантливый автор пишет о своём времени, то его талант переводит актуальный текст в вечные регистры. Спустя сто лет никто уже толком не представляет, какие именно вопросы герой рассказа намеревался задать Николаю, о чём запросить женотдел и что такое НКТ, однако текст настолько хорош, что в нём проступают вневременные черты, признак настоящего искусства...

...А первую свою в мансарде ночь она, разумеется, провела у меня, в моей комнате. Это была восхитительная, романтическая ночь, одна из лучших в моей жизни. Ведь мы с нею были в подоблачной вышине, и в переносном, и в самом что ни на есть буквальном смысле.

Уже темнело, город начал зажигать огни, когда я вывел её из кухонного окна на крышу, чтобы показать, где мы находимся и какой отсюда открывается чудесный вид. У неё даже дыхание перехватило. Ей до сих пор не приходилось побывать ни на одной из питерских крыш, а такую высоту как эта она просто не представляла. Кроме всего прочего, мы были на Васильевском. Само уже это слово звучало богемой, романтикой и приключением.

– Это так здорово… Это так здорово… – повторяла она, порывисто вышагивая по крыше туда и сюда, стараясь разглядеть всё, что можно, вдалеке и вблизи.

Я крепко держал её за локоть, опасаясь, что восторженные чувства лишат её осторожности, и она подойдёт к самому краешку кровли. Никакого ограждения здесь не было, а внизу, на глубине тридцати пяти метров, неосторожного человека ожидал заасфальтированный грунт двора-колодца. Но какие это были мелочи в сравнении с майским вечером и ожидающей нас безмятежной майской ночью, первой нашей ночью здесь. А сколько ещё будет здесь таких ночей, никто не знал, никто не мог предугадать...

...Знаете ли вы, что если кому-нибудь когда-нибудь придёт в голову разжечь костёр на главной площади, причём, утверждаю, любого города, в любой стране, да хотя бы просто испечь картошки или заварить чая – уже через несколько минут непременно кто-нибудь к нему подойдёт, а там и другой, третий, сбегутся собаки, потянутся на огонёк бездомные, причалят парочки, возвысят голоса проповедники, появятся журналисты, поставят палатки, налетят любопытные, за час-другой наберётся толпа, ораторы полезут на ящики, мальчишки – на крыши, к вечеру площадь будет бурлить, на другой день выйдет из берегов...

...Этот дом, стеклянный насквозь, как фонарь, солнечный днём и вечером. Расчищенный сад, игрушечный лев за речкой. По воскресеньям охота, в которой подстроено всё, зверь чуть ли не связан. Это называлось – отдых.

Жизнь медленная, как декабрьский рассвет. Пустая, голая – как выбеленная стена. До терпкой слюны, до горечи пропахнувшая аптекой.

Было всё: мягкое кресло, удобный стол, палка с резиновым наконечником… и ничего не было. Даже газеты спрятаны, не полагались. Книжный шкаф стоял у стены, большой, до отказу набитый книгами. Запертый на два замка.

Прочная тишина. Бумага, прижатая прессом. Остро заточенный карандаш… Всё было приготовлено для работы. И только работы не было.

Товарищи! Разве можно прогнать болезнь игрушечной тишиной? Именно игрушечной. Пальмы, кресла, ковры – всё это было ненастоящее, выдуманное.

И потому неправильное. Отдых, спокойствие? Так вот, лучше всего отдыхал он там, в Питере, в Смольном, на голой кроватной сетке. В октябрьскую суматоху.

Разве можно жизнь отодвинуть забором, ставнями, выключенным телефоном? И где? В тридцати верстах от Москвы… Да хоть в тысяче вёрст, всё равно.

Ну, разве не так, нет?..

Сергею Есенину я обязан тем, что сам начал писать стихи. Школа, к сожалению, не смогла привить мне любовь к поэзии. Стихи классиков, которые приходилось заучивать наизусть, до сердца не доставали, ибо они были подобраны под господствующую моноидеологию. Выучил, прочитал на уроке и забыл.

Другое дело стихи Есенина, которые, выпив стопку водки, читал мой двоюродный брат Евгений Жуков. Дикция у него была далека от совершенства. Однако читал он не только голосом, но и сердцем, и это трогало глубоко.

Стихи Есенина запоминались без заучивания. Большинство из них я мог и могу воспроизвести по памяти. Они и сегодня аукаются с моим сердцем. Однако сейчас с высоты своего возраста и поэтического опыта я вижу в стихах поэта кое-где недоработки.

Наверное, не менее ста раз я читал в компаниях и со сцены стихотворение «Да! Теперь решено. Без возврата…»...