Архив публикаций за февраль 2011

Вячеславу Павловичу так хотелось найти и крепко, навсегда, полюбить чистую душу – просто сил не было, как хотелось. И тут ему подвернулась Зиночка – случайно, совсем, случайно! – в компании у Гринбергов. Когда он пришел с «бутылью шампусика» (а вот и Вячик! да, это я, держите – итальянское!), Зиночка усердно помогала хозяйке расставлять большие сервизные тарелки на столе, и Вячик тут же обратил внимание на какой-то такой совсем беззащитный пробор в ее тёмных волосах и рассеянный, легонький, бледно-серый взгляд, почти всегда куда-то вниз.

«Она!» – ёкнуло у него... ну, где-то там, где всегда ёкает, когда... Короче, в конце вечеринки он стал активно пристраиваться к Зиночке, чтобы её проводить, хотя такие решительные наступательные действия обычно давались ему с ба-а-льшим трудом. И пристроился, соврав, что живет «в той же стороне».

Пока ловили попутку на непривычно свободном ночном пространстве улицы Таких-то Героев, общаться было полегче – с помощью междометий и отрывков фраз (да-а, этот сейчас, наверно, проедет, не остановится, оу! эй! ну-ка! дядя, давай тормози, вот и отлично, пять, а за три? садитесь, Зина, вот сюда). В машине, на заднем сидении, стало гораздо труднее: общих тем оказалось крайне мало, то есть их не было вообще, и Зиночка отвечала так односложно, что и уцепиться было абсолютно не за что. Ну, сначала, конечно, про Гринбергов немного поговорили (а откуда вы их знаете, они просто замечательные, я – старый друг, а я – с Танюшей работаю, вместе в одном отделе, да что вы говорите, вот интересно). Потом стало совсем тяжко, Вячик даже ни с того, ни с сего в автобиографию ударился, а эта тема у него была совсем уж бесперспективная – институт почему-то горнорудный (почему, почему? – чтоб от армии откосить), потом – практика, работа, скоропостижная женитьба и такой же развод – сокурсница была симпатичная, ласковая, приезжая из Пригородного Района, она уже опять вышла замуж за их общего знакомого (стоп! обо всем этом вообще незачем сейчас распространяться). Зина смотрела как бы в окно... или мимо, не поймешь, дела были совсем плохи. Коленки, впрочем, очень симпатично выглядывали у нее из-под черно-красного клетчатого пальто. А еще я люблю слушать музыку, умный западный рок, например, Pink Floyd или Led Zeppelin… нет, это все тоже мимо. А вот летом, прошлым, ездил со знакомыми в Приморское... там серьёзно отравился, говорили, что сальмонелла, три недели в зачуханной больнице... друзья, гады, конечно уехали все домой, а его не выпускали из-за карантина, весь отпуск перес... простите, перегаженный, в полном смысле слова, эти лекарства, промывания, уколы, клизмы… боже, что это я?

Но вот тут Вячик неожиданно понял, что Зиночка внимательно его слушает, почти всем телом повернувшись к нему, и вполне определенный интерес появился в ее теперь уже сосредоточенных глазках…

...Поездка наша подходила к концу, нам оставался один день на разграбление Дели. Мечась из лавочки в лавочку, мы бездарно тратили последние рупии на бесполезные сувениры: шали с экзотическим кричащим рисунком, грубоватые статуэтки слонов и тигров, бусы, изготовленные невесть из чего. Аппетит разгулялся не на шутку.

Я пошла на запах, Софья Данииловна нехотя поплелась за мной, вещая на всю улицу о гигиене и безопасности. Обоняние не подвело и вывело нас на молодого симпатичного индуса в белой набедренной повязке, жарившего чапати (пресные лепешки) на небольшой жаровенке. Мы встали чуть поодаль и стали наблюдать: к нему постоянно подходили туристы и местная детвора и, похваливая, раскупали ароматный товар. Я махнула рукой: «Эх, была не была!», подошла к индусу, сидящему на земле, и поздоровалась:

– Намастэ! Хорошие?

Он сложил ладони вместе и поклонился, а потом погладил себя по животу и показал: о’кей.

На жаровне оставалось всего несколько чапати. Я засуетилась в поисках мелочи. Софья Данииловна держалась, глотая слюну. Но когда я, перекладывая обжигающую лепешку из руки в руку, впилась зубами и закатила глаза, она не выдержала и устремилась к торговцу.

Мы сели на скамейку под зонтом.

– А корочка, корочка! – то и дело восклицала моя коллега с полным ртом. – Почему у нас так не умеют!?..

…На стоянке перед закусочной было безлюдно. Только дорожники в оранжевой форме заканчивали залатывать выбоину в асфальте. И никаких признаков потерянного сотового. Я обшарил все кусты и закоулки вдоль и поперек, но тщетно. Прямо, мистика какая-то. Конечно, неудачи на моем поприще случались, телефон мог найти и кто-то еще, но это был редкий разворот событий. Скорее всего, поступил входящий звонок, и тогда его точно обнаружили. Взбешенный, я вернулся на работу. Кинув взгляд на монитор, я озверел еще больше. Телефончик преспокойненько лежал на своем месте. В восьмидесяти метрах от нашей антенны.

Я схватил операторскую карту местности и попробовал прикинуть местоположение моего «потеряшки» поточнее. Но получался полный абсурд. Он должен был находиться там, где я видел дорожных рабочих, то есть прямо на асфальте, у светофора. Его там не было, я помнил. Да и как бы он уберегся от цепких мозолистых рук «королей асфальта» или от колес проезжающих грузовиков? Для меня это было загадкой.

Я с трудом дождался конца смены. Я был очень уставшим. Я пятьсот сорок восемь тысяч раз пообещал себе никуда не ехать, но вскочил в машину и помчался опять к светофору. Результат был тот же. Пусто. Неужели высокоточная техника дала сбой? Я двинулся домой отдыхать, по пути уверяя себя, что к следующей смене сбой устранится сам собой, и я не увижу этого злополучного дразнящего номера у себя на мониторе. Ну, а если я совсем ослеп или телефон попался невидимый, то батарейка его через три дня точно сядет, и мои нервы более не пострадают.

Трое суток пролетели быстрее, чем я рассчитывал…

Сборник рассказов Венера Мавлетова «Волшебный детский сад» привлек мое внимание тем, как интересно автор распорядился знаменитым на сегодняшний день фэнтезийным приемом – будто бы совершенно естественного сосуществования мира волшебного и мира повседневного. При том, что жанр произведения определен именно как сборник рассказов – эффект неожиданности усиливается. Итак, интересен тот факт, что прием, прославленный успехом «Гарри Поттера» (условно говоря, школьная аудитория) и «Сумерек» (подростковая и юношеская аудитория), здесь переносится на аудиторию детского сада. Впрочем, если в названных выше фэнтезийных циклах этот прием стал залогом читательского и коммерческого успеха, то в «Волшебном детском саде» успешность исполнения остается спорной.

За счет сказочности автор, вероятно, стремится усилить воспитательный аспект своих «рассказов». Однако аспект этот и так лежит здесь на поверхности, и, на мой вкус, уж слишком нарочит даже для детской литературы. Конечно, проще преподать урок, взмахнув волшебной палочкой, нежели (если уж мы говорим о воспитательном аспекте) попытавшись разработать ситуацию в сюжете более реалистичном. Здесь сразу вспоминается пример удивительного тезки по жанру – сборника рассказов В. Драгунского «Денискины рассказы». Мораль в каждом из них прописана очень тонко, совершенно ненавязчиво и с хорошей долей юмора. В то же время для любого юного и не совсем юного читателя воспитательный потенциал рассказов – очевиден. А сказочности при этом хватает и в совершенно реалистичных сюжетах...

...Вот это слово – судьба – которое так часто упоминается в словообороте, и которое так ненавидят карьеристы, крепко засело у меня в голове с самого начала учебы в институте. Судьба человека представлялось мне таким обширным понятием, над которым можно биться без толку много лет, бессмысленно обтесывая кирпич сложившегося мнения этаким зубилом собственного сознания. И все эти люди, которые любили говорить, что, мол, наша судьба в наших руках, мы сами, так сказать, ее вершители, эти будущие снобы и ходоки по головам, готовые по-пластунски ползать по офису, чтобы урвать у коллеги себе клиента потолще. Так вот, все они, довольные собственным мнением, раздражали мой пылкий ум этой своей самоуверенностью, и я еще больше забывался в своем философическом обтесывании кирпича.

Единственное, что я знал тогда наверняка, кроме того, что у них все будет хорошо, так это то, что у меня тоже непременно все будет хорошо, но только по-другому. По-другому хорошо, не так, как у них. Но обязательно хорошо.

Когда они будут жениться и счастливо целовать свою глупую невесту, я пойму что-то такое, что сделает меня счастливее их всех. Когда они будут покупать тур в Египет по горячей путевке, довольные сэкономленными деньгами, я откопаю в глубине своего мозга такую мысль, светлей которой не горит ни одна энергосберегающая лампочка, и буду по-своему радоваться. Когда они после долгих лет ущемлений купят себе в кредит автомобиль за шестизначную сумму, я скажу людям такое, что на секунду заставит их действительно задуматься по дороге домой с работы…

Это потом уже я понял, что та удивительная судьба, которую я себе рисовал и ждал вот-вот, с минуты на минуту, была мне точно так же навязана другими, как и те штаны, которые были мне малы, но я все равно их купил. Что те откровения, которые мне казались проблесками света в моей скучной провинциальной жизни, были лишь раскрашенными алкоголем случайными воспоминаниями из услышанного, увиденного, прочитанного…

...Старое городское кладбище было давно закрыто, теперь уже хоронили на новом, далеко за городом, в степи, а в стороне под глубоким откосом широко шла Волга.

В автобусе с черной полосой вдоль кузова кроме дочери ехали еще сын от первого брака Савелия Григорьевича Всеволод, студент филологического факультета, высокий, худой, в очках, несколько старушек-соседок, а Нинин сын Федя, только что перешедший в третий класс, сидел рядом с водителем, и все разнообразие жизни было перед ним. Сначала шла главная улица города, Московская, с ее кинотеатрами и магазинами, за площадью Свободы с памятником одному знаменитому писателю долго тянулась Волжская, тоже оживленная улица, потом пошли улицы потише и поменьше, деревянные дома бывшей слободы, а дальше город кончался, начиналась степь, огромная, вся в серебре под холодным октябрьским солнцем, вся в широте и бескрайности, а справа глубоко внизу отражала сине-бирюзовое небо Волга.

И то, ради чего выехали в степь, как-то растворилось в свежем, холодном воздухе залитого солнцем простора, а Федя, сидя рядом с водителем, наблюдал, как он нажимает ногой на педали и ведет большую послушную машину. День казался Феде даже несколько праздничным от событий, а насчет бабушки Савелий Григорьевич сказал ему:

– Конечно, жалко бабушку, но ведь она совсем уже никуда была, и не вставала даже.

И следовало понять, что горевать особенно ни к чему, в жизни все идет по своему закону, а он, внук, должен хорошо учиться, и ничего больше бабушке и не нужно было от него.

Старший сын Всеволод писал стихи, хотел стать поэтом, для начала поступил на факультет русского языка и литературы с мыслью через год подать заявление на заочное отделение Литературного института в Москве, тетрадь со стихами была уже готова, два его стихотворения были напечатаны в университетской многотиражке, и сейчас, настраивая себя на печальные воспоминания, он, как обычно, мысленно слагал стихи, и уже родилась первая строчка: «В путь далекий, зимний, стылый….», чтобы выразить его чувства.

Но когда выехали в степь и вся широта мира в серебре и милости открылась за окном автобуса, эта строчка сбилась как-то, возникли взамен совсем другие строки: «Такой степной широкий день, такая ширь над Волгой полной…», да и следующие строки тоже складывались во славу этого серебряно залитого солнцем дня...

Ты сказала:

«Хочу голышом походить некоторое время. А дальше будет видно, куда меня занесет на повороте».

Голышом... только белые, не загоревшие полоски на теле. И поворот неширокой, темно-серой, недавно заасфальтированной дороги в гористой местности. И дух нагретой дороги, и какой-то не нашей хвои. И редкие машины с ошеломленно молчаливыми водителями шуршат, проезжая мимо. Они думают, что им померещилось, а их болтливые спутницы, на мгновение тоже замолчав, начинают что-то быстро-быстро говорить на отвлеченную тему. И едут дальше...

И я еду по этой дороге – на длинной пыльной бежевой «тойоте». Не помню, куда и зачем. Я еще не старый, так… «сэконд-хэнд». Правда, утром решил совсем не бриться, надоело. Поэтому зеркальце, встроенное в козырьке над ветровым стеклом, лучше взглядами не тревожить. Бесшабашное солнце действует мне на нервы, слепит зудящие глаза даже сквозь темные очки. Похоже, что у меня ко всему еще и простуда начинается – и это летом, в такую жару! Крепкий запах хвои пробивается в машину, хотя беспрерывно молотит кондиционер и я не открываю окон.

Вот он, этот поворот. Я вижу тебя со спины на фоне темной придорожной листвы и неопределенной перспективы. Полоски... Ты не поднимаешь ни руки, ни даже большего пальца. Не просишь остановиться.

Ты просто идешь куда-то вдоль дороги, легко и небыстро.

Мои пальцы пытаются раздавить руль, и левая нога почти равняет педаль тормоза с полом.

Я открываю окно, стараясь не рассматривать детали.

– Простите, вам не нужна помощь? – не может быть, чтобы это сказал я.

Ты поворачиваешься...

...Мать еще не вернулась с работы, и поэтому никто не удивился, когда Савельев, опустившись в кресло перед телевизором, уперся взглядом в экран, так и не включив его. Просто ему нужно было во что-то упереться. Пакет с продуктами он оставил лежать на полу в прихожей, а сборник японской поэзии положил на тумбочку. "И что – она умерла? Такая неприметная?" – подумал он с тупым удивлением. Он не понимал – как ее могло вдруг не стать? Той самой, что жила еще час или полчаса назад на самом среднем – четвертом этаже их комфортабельной высотки. Той самой, что неторопливо взбиралась в прелестную свою квартирку, где чувство уюта навевали старомодные, но жизнерадостные родители. Той самой, что вяло постукивала каблучками по дороге со школы, где училась средненько, потом – по дороге из института, куда попала чудом и прозябала так же средненько. Разве такие умирают? И такие, что ли, погибают?!

Савельеву захотелось вспомнить ее лицо, но он не смог, так как все время видел только ее спину со слегка сутулыми плечами и длинными руками, которые она носила неподвижно, будто волоча их за собою по воздуху, как отказавшие крылья. После окончания школы они с ней, кажется, никогда еще не шли так близко: всего в пятнадцати метрах друг от друга. Он стал тщательно вспоминать ее лицо школьных времен, когда они собирались детьми, а затем подростками во дворе большой компанией и вели то шумные, то тихие игры, но опять-таки не вспомнил ничего, кроме одного только носа – маленького, желтого, усеянного веснушками и крошечными угрями. Вспомнилось, что она всегда предпочитала игры тихие. А более всего она любила не играть совсем. Стояла, не спускаясь во двор, неподвижно, на среднем своем балконе, сложив руки на перилах, и смотрела всегда вниз, или в сторону – на соседние балконы.

Савельев уставился на увесистый том японской поэзии, который давил на тумбочку зеленью прочной обложки. Будто солнечный мелок расписал ее золотистыми буквами. Противный солнечный свет, который хочется зачеркнуть занавеской... Савельев вскочил, лихорадочно схватил сборник с полированной тумбочки, на поверхности которой отразилась на миг его молниеносная и даже как будто мохнатая рука и, выбежав на лестницу, спустил книгу в мусоропровод.

С этого дня он перестал читать, а телевизор предпочитал смотреть при потухшем экране...

Утром Шурику исполнилось сорок пять лет. Мать, покойница, говорила, что родила его ровно в шесть часов утра десятого января. Шурик запомнил эти ее слова и праздновать свой день рождения неизменно начинал рано. Но не сегодня. Как-то так вышло, что праздновать было совершенно не на что. Сыновья давно не приезжали, а денег больше никто ему не давал. Из продуктов дома осталось только полпачки дешевых макарон и полведра мелкой картошки, подаренные соседкой снизу, сердобольной бабкой Маней. Хотелось выпить. С этим надо было что-то делать.

В комнате было темно, рассвет еще не наступил, только окно слегка мерцало от света далекого уличного фонаря. Шурик лежал на старом, продавленном диване, укрытый ватным одеялом, и вспоминал.

Детство Шурика прошло в большом среднеазиатском городе, куда его отец, мелиоратор, был приглашен на работу. Зарабатывал он хорошо, продукты были дешевы и мать Сашеньки, как она называла его, легко вела домашнее хозяйство, несмотря на двоих детей, и не помышляя о своей карьере. Старшая сестра Валентина помогала матери по хозяйству, а маленький Сашенька все свободное от уроков время гонял со сверстниками по улицам шумного и веселого города. Загар легко приставал к его коже, и русский мальчик внешне почти ничем не отличался от местной малышни. За какие-то полгода он выучил местный язык и легко общался на нем с обитателями микрорайона, который почему-то назывался «Массив».

К сожалению, отец через несколько лет умер, Валентина вышла замуж и уехала с мужем на Урал, а матери пришлось искать работу. Она устроилась учетчицей на камвольный комбинат, и Сашенька оказался предоставлен сам себе...