Архив публикаций за декабрь 2012

Из Космоса наша планета похожа на яблоко раздора и адамово яблоко. Два в одной. Отсюда все противоречия жизни на земном шаре. Одни ждут конца света, а другие организовывают эти «концы», финансируют их, вкладывают деньги в рекламные кампании очередного Армагеддона. К примеру, ушлый сотрудник НАСА написал книгу о конце света, который произойдёт в 1988 году. Ему поверили, как представителю космического агентства. Потом он извинился, что «ошибся в расчётах», но успел продать пять миллионов экземпляров страшилки. Фильм-катастрофа «2012» Роланда Эммериха, вышедший на экраны в 2009 году, эксплуатирует феномен 2012 года. От имени вымышленного «Института Выживания Человечества» транслировались телевизионные ролики и создавались веб-сайты, с призывами «готовиться к концу света». Фильм собрал за год в прокате по всему миру более 770 миллионов долларов.

«Армагеддон», «Апокалипсис», «Знамение», «2012» – боевики, известные всему миру. Основная цель индустрии «киноапокалипсиса» – получить фантастические доходы и внушить человеку чувство постоянного ожидания катастрофы.

В феврале 2012 года американский автогигант «Дженерал моторс» во время ежегодного футбольного матча «Супер Боул» запустил в эфир рекламу, в которой группа друзей съезжается на встречу на руинах человеческой цивилизации после апокалипсиса 2012 года. У каждого из них пикап «Шевроле Сильверадо». Но один из друзей так и не приехал. Оказалось, что у него был «Форд».

Увы, управлять людской массой значительно легче, когда она запугана и из года в год ждёт конца света. Зная точную дату очередного Армагеддона, предсказанного авторитетными «учёными» или прорицателями, народ не в состоянии думать о демонстрациях протеста, об улучшении жизни. Когда всему живому на планете грозит гибель, «мелочи» уходят на второй план. Известно, что война изнуряет страну, но объединяет народ.

Не в силах ответить на главные вопросы жизни внутри себя, мы устремляем свой взгляд вовне, к воображаемым сущностям, отдалённым от нас в пространстве и во времени, которые, быть может, являются носителями высшего знания. Говорят, что западная цивилизация одинаковых для всех стандартов и восточная цивилизация деспотических лидеров неизбежно уступят место новой, возникшей на стыке Запада и Востока, цивилизации ярких и самобытных индивидуальностей...

В ночной тишине звонок прозвенел как набат. Приятная уху днём мелодия, ночью царапала слух и душу.

Она подскочила на кровати, сорвала с себя простынь.

– Да, – быстро ответила, успев перед этим зацепить взглядом электронные часы. «00:45» – светились зелёные цифры. Господи, ночь глубокая. Кто бы мог быть? Номер был незнакомым.

– Алло. Здравствуйте. – Молодой женский голос был тих и нерешителен. – Извините, что так поздно.

– Ничего. Я слушаю вас.

– Вы не удивляйтесь. Мы с вами не знакомы. Вернее, знакомы. Заочно.

– Не поняла.

– Меня зовут Алла. Алла Спиридонова.

– Алла?.. Вы дочь Ивана?

– Да, я его дочь.

– Что случилось?! Что с Иваном?!!

– Ничего-ничего. С ним всё нормально, не беспокойтесь. Я, собственно… Я звоню вам затем, чтобы сказать, что мой отец пытался дозвониться вам весь вечер на домашний телефон и не смог. Стал волноваться, переживать. У него даже давление подскочило. Весь извёлся. А минут десять назад вдруг сорвался, мигом собрался и, не слушая моих уговоров, рванул домой. Учитывая, на какой скорости он умчался и пустынные ночные дороги, думаю, часа через два он домчится...

...Визиты в Журнал стали привычными, безответность – хронической. Кручинин начал осознавать, что не один он такой страдалец. Распивая чаи в большом редакторском кабинете, он встречал всё новых и новых людей, обуреваемых беспощадными бесами творчества. Они являлись с папочкой текста, с блескучей надеждой в глазах – и уходили в бесславное никуда. Иные задерживались, становились завсегдатаями, тоже распивали чаи и говорили о чём-то высоком. В этих сумрачных визитёрах Кручинин как в зеркале видел себя, и отражение ввергало в конфуз. Ненароком столкнувшись, литераторы изображали восторженную взаимность и приверженность общему делу литературы, однако, по возможности, каждый норовил уединиться tete-a-tete с Главным на предмет обсуждения своих, сугубо личных, творческих дерзновений. Все как один держались с бодрым достоинством, но, едва случалась чья-нибудь публикация, лица остальных исходили бледной немочью обделённости. Кручинин склонялся к неприятному выводу, что среди алчущих славы людей нет, и не может быть, никакой солидарности, и, скорее, их отношения напоминают натянутую терпимость, что бывает меж женихами, добивающимися благосклонности единственной на всю округу невесты.

Но вот существовала ли, собственно говоря, «невеста»? Существовала ли та самая «слава», о которой каждый мечтал втихомолку – или это только мираж, призрачное порождение романтических грёз?.. Эта крамольная мысль, однажды возникнув, уже не оставляла Кручинина. Чего он ждёт от судьбы? Очередного журнального номера со страничкой-другой очередных стихов, которые можно обсудить в узком редакционном кругу, после чего навеки забыть? Или, может быть, даже сборника, – тощей малобюджетной брошюрки, которую можно раздарить благосклонным знакомым и никогда больше не вспоминать? А может, он ждёт, что его имя воссияет в кругу Великих? Ну, это уж вовсе невероятно. Хотя бы по той причине, что на его памяти, в его время, что-то не видно ничьих поэтических взлётов в принципе. Что же случилось: не осталось настоящих Поэтов? А может, всё дело в том, что Поэты теперь…никому… не нужны?.. Да, конечно, звёзды по-прежнему зажигаются, но, увы, – в отдалённых галактиках. Финансы, политика, бизнес, в лучшем случае – большая эстрада. Вот к чему приковано внимание современника.

Поэтическое слово в чистом виде стало нежизнеспособно. Его никто не услышит. Те, кому это интересно, стремительно вымирают. Стихи нынче рассматриваются почти исключительно как текстовка для песни, проза – как сюжетный мотив для кино. Да и музыка, в сущности, покидает свои филармонии, теряет камерность, виртуозность, и, всё более упрощаясь, штампует прикладные «саундтрэки». Драматурги подвизались на шоу, живописцы обернулись интерьерными декораторами, скульпторы ваяют ландшафтный дачный дизайн. Всё то величественное искусство, что сияло мыслью, горело чувством, пульсировало кровью благородных человеческих душ, – оставляет рефлексию, плюёт на терзания и встаёт на быстрый конвейер неразборчивого прибыльного производства. Искусство смиряет эстетскую гордость и идёт в услужение попсе. Искусство становится доступным для каждого обывателя – как телевизор, автомобиль, продукты питания и предложение туроператора. Свершилось, свершилось! Искусство принадлежит народу! Хватит на всех! Налетай, подешевело! Ура-а-а!..

А что же – художники? Что же, эти затворники Поиска, эти странники Красоты, эти аристократы вечного Духа?.. Они вымирают как класс. Иногда они ещё попадаются, но в глазах большинства выглядят персонажами «Красной книги», исчезающими диковинами, каждая из которых заключена в заповедник, элитарный и скучный для массового потребителя. Свободные художники никому не нужны, для их гордого одиночества среда обитания стала слишком враждебной. Имя этой среды – демократия. Ведь демократия – это власть толпы. И короля, и художника демократия обрекает на смерть...

...С притвора слышен шум и какие-то

странные возгласы. НИКОН не успевает допеть.

В зал вбегает МИТЬКА и, как вкопанный,

с поднятыми вверх руками, останавливается

пред высокой иконой Божьей Матери.

МИТЬКА. Мамичка! Вот мамичка моя!

К МИТЬКЕ подбегает СЛУЖКА,

пытается вытолкать его из храма.

НИКОН (на весь зал) Опять пришел, (значительно тише) балбес! Что толку сюда ходить, когда ни памяти, ни разуменья! Уж целый год он мамочку свою в Марии видит. Несчастный!

БОРОДАЧ (НИКОНУ). И кто же эта женщина в картине?

НИКОН. Царица неба и земли, роженица Христа!

БОРОДАЧ. Земли и неба, говоришь? Так, значит, она мать ему… и всем на свете? Зачем же ты сказал, что мальчик бесноватый?

НИКОН (понизив голос). Он от рождения дурак и сирота. Опять сбежал из интерната. И толку от того, что каждый день он в храме, поверь, немного. А только вред сплошной. Приносит суету и смуту. Поёт во время литургии, от Бога отвлекает. Да так, что прихожане ропщут. И если будет дальше продолжаться, храм опустеет. (На ухо БОРОДАЧУ) Кому приятно слушать бредни идиота! (Перекрестился)...

...– Привет, пап! – влетел на кухню невысокий, но крепкий парень. – Мам, я – на тренировку, а потом с Мишкой потусуемся, да?..

– А папа наш машину купил! – Тамара поставила на стол тарелку со вторым. – Не интересует?..

– Машину?!! – опешил парень. – Какую машину?! Как – машину?!!

– Кушай, Ген… – женщина подрезала хлеба. – А вон: во дворе стоит… Синяя… Как называется-то?..

– «Форд». «Форд-эскорт». Дизель. Четыре цилиндра. Гидроусилитель. ABS. Турбонаддув.

Парень высунулся в кухонное окно.

– Вон – та?! В кармашке?! Синяя?! Ни фига себе!.. Как блестит!.. Па-а-ап… Ну, ты – молоток!.. Пошли покатаемся!.. Пап!.. Ну, пап!..

– Юрка, дай отцу поесть… – улыбнулась Тамара. – Да… Вот такой у нас папка!.. Всё – для нас!.. Всё – для тебя, оболтуса!..

– Это почему я – оболтус?! – обиделся Юрка. – И в школе – из первых, и в секции хвалят, и не курю, как пацаны…

– Вот… – Генка корочкой хлеба аккуратно собрал с тарелки мясную подливку. – С тренировки придёшь, я вас с матерью прокачу… Понял?..

– Понял!.. – у Юрки загорелись глаза. – Пап, а научи меня водить!.. Я так чуть умею… А чтоб – по-настоящему!.. Пап!..

– Вот через два годка тебе восемнадцать стукнет, курсы закончишь, права получишь – научу… – Генка глотнул компот. – А пока нечего по Мишкам шляться… После тренировки – домой… Прокачу вас…

– Пап, я – быстро! – крикнул Юрка. – Сразу домой!.. Да?! Не укатите без меня?!

– Не укатим, не укатим… – улыбнулась Тамара. – И на тренировке своей каратисткой опять голову не побей… А то полезешь, как оголтелый, на рожон…

...Они вышли с вокзала и сели в трамвай. Деревянные сидения тянулись вдоль всего вагона, раздался громкий звонок, и трамвай тронулся. Яна наслаждалась поездкой. Жаркий солнечный день заканчивался. Золотистое закатное сияние охватило всю западную сторону неба. Яна восторженно крутила головой налево и направо:

– Как красив наш Ленинград в такую погоду!

– У меня глаза болят, уж слишком много сейчас света, – ворчливо ответила Акулина Михайловна.

– Ну разве света может быть много?! – вскричала Яна. – Посмотрите, тётя Лина, Ленинград кажется полупрозрачным, почти стеклянным, или леденцовым, как в той сказке Гофмана. Помните, мы её читали, когда я была маленькая?

– Про Щелкунчика?

– И на балет ходили …

– Но зимой у нас холодно и мрачно, – сказала Лина.

– И вовсе нет, одеться потеплее, и на каток в ЦПКиО, или в Дюны на лыжах!

– Вставай, егоза, мы выходим!..

...– Говорила мне мать-настоятельница не подходить к горам слишком близко, говорила, что много людей пропадает. Но Иосиф тогда собрался ставить силки для зайцев, он сказал, что только на луг сходит, и сразу обратно. Оно и понятно, какие в горах зайцы? А я всё с ним просилась, мы же всегда ходим вместе. Да и скучно мне было целый день в огороде копаться. Солнце светило ярко, день чудесный. Мы пошли в те луга, по которым проходит дорога, та, что начинается под старой аркой…

Внезапно сестра Магдалина замолчала и, придвинувшись ближе к окошку исповедальни, зашептала:

– Вы слышали, отец мой, ту историю про Ловца бабочек? Говорили, будто там, в горах, есть его дом из терновника. В том доме хранятся души людей, которые он украл. Он превращает их в огненных бабочек, запирает в зелёные флаконы и хранит сто лет… Там, на лугу, ближе к подножию гор, лежит много камней. Они такие большие, а с виду – как крылья.

– Зачем же вы туда пошли?

Она всхлипнула, и её глаза заблестели, как капли смолы на деревьях, когда на них попадают горячие лучи солнца.

– Мы в прятки играли…

Отец Пантелеймон с трудом подавил улыбку, в который раз подумав, какие же они ещё дети...

...Той осенью мы очень часто собирались у меня. Практически каждый вечер после пар в университете и юркиных съёмок мы ели восточные сладости, которые приносила Тася, обсуждали вегетарианство и глубоко вздыхали – до нирваны нам было очень далеко.

В тот вечер Юра проводил Тасю до дома и снова вернулся к нам. Долго мялся у входа. По опущенному взгляду мы поняли, что что-то не так.

– Мы с Тасей будем расставаться, – прохрипел он.

Немой вопрос повис в воздухе. Нам не верилось и очень не хотелось, чтобы ребята рвали свои отношения.

«Как хорошо, что Юра не мой парень», – почему-то подумала я в тот момент. Мне казалось, что Даня-то точно меня никогда не предаст и не бросит… ну а Юра-то – почему?

– Она совсем чокнулась. Я, правда, так не могу. Меня бесят её медитации, эти хари-кришны, она так глубоко ушла в философию и уже не слышит ничего остального. У меня больше нет денег на обряды и семинары, поездки в общину. Мне надо снимать фильм, а у нас каждую ночь скандалы. Ещё нашёлся Игорь. Говорят, что очень крутой чувак – ходит по городу в одежде буддийского монаха и всем проповедует. Короче, она с ним без конца теперь тусит. Я пробовал с ней говорить, это бесполезно. Я больше не могу есть жертвоприношения, дышать благовониями и вместо будильника слушать мантры. Если она не исправится, нам придётся расстаться...

...Зайдёте ко мне?

Вот тут у вешалки, в уголке, я складываю маски. Эта – для общения с соседями, эта – для встреч с родными, а эта – просто так, для пройтись по улице. Раньше мне нужна была ещё одна, строгая и обязательная, для офиса. Но работы не стало, и надобность в маске сама собой отпала. И к лучшему! Зачем лишний хлам хранить?

Проходите, чувствуйте себя как дома, не споткнитесь только, у меня тут стихийно образовалась гора несбывшихся надежд. Иногда, чтобы поразвлечься, я разбираю её и вспоминаю старые и наивные ожидания, которые уже никогда не вернутся. Время ушло, шансы упущены. А я всё храню их зачем-то.

Да ладно, что их перебирать. И новых достаточно. Горка высока, как бы не пробила потолок. Если образуется дыра, тогда в дождь придётся подставлять аквариум.

Вот он. В нём живут мои золотые рыбки. В доме всегда надо иметь золотых рыбок. На всякий случай.

Свою душу я теперь храню в холодильнике. Она заледенела от множества разочарований и обид. Пусть пока хранится в холоде. Может быть, когда-нибудь я решусь её разморозить. И она оттает и оживёт...

...Красное платье моей прабабки вспыхивало в полумраке лестницы, пока мы с дядей тащили картину наверх. Синий фон отразил край вечернего неба за окнами, когда мы закрепили её на стене и отступили назад, разглядывая словно впервые. Я ощутила август, его альтовый, насыщенный тревогой и печалью тон. Лету конец, и отовсюду крадётся осень – нет, ещё не страх, но предчувствие страха. Я знала: неоценённая картина – бесценна, и очнувшись от долгого сна, не согласится жить под чужим именем и с чужим лицом.

Не существует Высшего Суда для искусства: раньше шедеврами считали картины, пережившие время, теперь, когда времени не осталось, – всё, что дорого продаётся. Цены диктуют арт-дилеры: купленная в десять раз дороже у себя же на аукционе, картина попадает в каталоги и при последующих продажах будет расти в цене. Со временем её начинают подделывать. Художник стремился вдохнуть прошлое в настоящее, воспроизвести руку мастера, убивая себя. Те, кто пришёл после него, убивают других. Картины малоизвестных художников перелицовывают в шедевры звёзд-современников. Копии больше не пишут, опасно: экспертиза выявит возраст красок и полотна. История, как и память, стирает лица и имена, замещает персонажей второго плана. Воин на полном скаку отрубает головы, а потом оглядывается и видит, что все они – его собственные. Даже наскальные рисунки не вечны: ветер, вода, песок… Наша жизнь – перелицовка: рисуем респектабельных граждан поверх дерзких детей, превращая лёгкий след от улыбки в морщины скорби. Бог сотворил нас подделками – по образу и подобию, если бы жизнь была подлинной, мы бы не умирали.

Дядя просил подождать с экспертизой до весны, не привлекать внимания к картине в сезон наплыва гостей: это может поставить под угрозу всю коллекцию и репутацию виллы. Но способен ли кто-то удержать равновесие, шагнув вперёд и не коснувшись земли? Слова плетут судьбу, дают власть над временем, обрекают на безоговорочную победу. У каждого человека – своя Вселенная, где он – Бог, и решает, кому жить, а кому умирать, что считать подлинником, а что подделкой...

...Анна не спала. Она лежала в темноте с распахнутыми глазами, думала. Как хорошо, что приехала Инесса. Как здорово, что забирает её и Антона к себе хоть на время. А то она уже скоро с ума бы сошла в этой рутине и однообразии. Конечно, они едут туда не развлекаться, а помогать тёте с ремонтом квартиры. Но она сейчас готова на край света, на рудники или плантации, только бы хоть ненадолго вырваться из этого замкнутого круга. И потом, поехать в Москву – это так здорово. Ведь не круглые сутки она будет ремонтом заниматься. Хоть часочек в день, да выкроит на прогулки. Побродит по проспектам огромного города, по шумным улицам, по магазинам. А вдруг... Вдруг случай столкнёт её с каким-нибудь парнем? Таким, о каком мечтается ей по ночам, когда уставшая она ложится в постель и грезит о счастье. Недавно ей исполнилось уже двадцать шесть лет. И до сих пор ни одного серьёзного не то, чтобы романа, а просто увлечения. А когда? Работа – дом. Дом – работа. Всё хозяйство на ней. Даже в выходные некогда сходить куда-нибудь. Все подруги уже замужем, некоторые даже по второму разу. Она тяжело вздохнула, сморгнула выкатившуюся слезу.

Антон тоже не спал. Он возбуждённо рисовал в своём воображении Москву, в которой ещё не был ни разу. Красная площадь! Кремль! Царь-пушка! Всё это он скоро увидит собственными глазами! Быть того не может, чтобы Инесса не показала ему всё это. Днём они с Анькой будут заниматься ремонтом, а вечером, после возвращения Инессы с работы, будут отправляться бродить по Москве. Может, даже в цирк сходят. Класс! Вот это каникулы! Не то что дома целый день за компьютером или во дворе мяч погонять. Друзья обзавидуются...

…Позже, когда Татьяна всё же ушла от меня, и я долгое время жил без женщин, я всё вспоминал эту картину – обнажённая девушка, входящая в воду, и у меня возникло одно очень верное, на мой взгляд, размышление, которое не я сам придумал: мужчина без женщины – это настоящее без будущего. Я бы даже добавил: жить без женщины – означает жить одним днём, не задумываясь о будущем. Это так. Я долгое время жил одним днём – без будущего. Случайные связи во внимание не принимаются. Как ни крути, женщина даёт продолжение рода, и волей-неволей приходится думать о будущем. Даже без этой чисто женской функции – продление рода – всё равно задумываешься о будущем. По сути своей мужчина может быть кем угодно – воздухом, огнём, водой, а женщина – это всегда земля, я бы даже добавил – соль земли, которая придаёт смысл самой жизни. Еда без соли не вкусна, так и жизнь без женщины бессмысленна.

Женщина была создана из ребра Адама, и даже английское слово WOMAN расшифровывается как wife of man – жена человека. Про происхождение русских слов – мужчина и женщина – что оба они одного рода, женского, можно написать отдельный трактат. А французское Une femme имеет два значения: и женщина, и жена. Вот и получается, что и женщина без мужчины – это жизнь насмарку. Во что только не ударяются женщины без мужчин – от банальной пьянки до бизнеса и религии, забывая своё основное предназначение.

Мужчина и женщина созданы друг для друга, что ни говори. Круг замкнулся. Мужчина без женщины, как и женщина без мужчины – это так же противоестественно, как рыба без воды, земля без солнца, плюс без минуса…

Иногда встречаются художественные произведения, которые пронизаны описанием человеческой боли и насилия с таким вопиющим хладнокровием, что хочется бросить читать от щемящей боли в груди, но почему-то, словно по мановению чьей-то волшебной палочки, тебе не хватает сил закрыть книгу и, вопреки своему желанию, ты дочитываешь её до конца. Таким произведением для меня явился роман Ирека Грина «Дневник дьявола».

Написанный в стиле джойсовского «Улисса», роман захватывает внимание читателя и проносит нас через всю канву повествования. Ни глав, ни частей – лишь два разделения в самом начале произведения, когда в предисловии автор ненавязчиво «смешивает пазлы», и в самом конце, когда эти пазлы, сложившись в правильном порядке, раскрывают нам истинную картину, заставляя нас по достоинству оценить сюжет книги. Второе разделение повествования происходит в самом конце произведения, когда наше внимание, захваченное интригой романа, поражено неожиданной развязкой. Один сплошной поток мысли, выдержанный в духе постмодерна и структурированный лишь в следующем: дневниковые записи главного героя романа – очень известного в мире журналиста-фотографа (Адриан Фишман) и комментарии к ним его ассистента и напарника по работе (Август).

Один сплошной поток мысли, погружаясь в который, я всё больше и больше начинал испытывать презрение к главному герою романа, потому что его самой главной страстью в жизни явилось желание запечатлеть на фотографической плёнке момент человеческой смерти...

...Мистика – закадычная подруга таинственности. А вот таинственного, связанного как с самими «Сонетами», изданными в Лондоне в 1609 году, так и с обозначенным на этом издании именем «SHAKE-SPEARE», разорванным дефисом, и посвящением неизвестному (предполагаемому разными исследователями) «Mr. W. H.» – более чем достаточно.

Не стану здесь приводить все возможные версии предположительного авторства «Сонетов», любой желающий сегодня самостоятельно без особого труда в Интернете сможет отыскать весь спектр мнений по так называемому «Шекспировскому вопросу». Лишь подчеркну, что отдельные исследователи считают указанием на авторский псевдоним написание на титульном листе первого издания «Сонетов» фамилии Шекспира через дефис.

Кроме имени автора и посвящения в «Сонетах», обращу внимание на следующее, связанное непосредственно с текстом стихов: существуют гипотезы, что в тексте сонетов представлена зашифрованная информация. Высказываются предположения, что сонеты в комплексе с точки зрения литературных традиций могут представлять некую анаграмму с неизвестным, но вполне возможным, утерянным, магистральным сонетом (мадригалом). Попытки поиска ключа шифра и дешифрование предпринимались и предпринимаются до сих пор. Какие только гипотезы не выдвигаются, какие только доказательства не приводятся! В стремлениях приблизиться к истине, я сделал для себя однозначный вывод: тайна «Сонетов» Шекспира существует.

Кроме всего прочего, такой вывод для меня подкрепляло мистическое чувство возможной принадлежности сонетов к русской орфографии и транскрипции. Теперь я безнадёжно был втянут в некую игру, в ходе которой в один из майских вечеров 2012 г. воспроизвёл английские буквицы первой строки сонетов русскими буквами (кириллицей).

Позже, исследуя английский круг личностей эпохи Шекспира, в той либо иной степени связанных с Россией, я натолкнулся на сведения в мемуарах Джерома Горсея (Jerome Horce), английского дворянина, дипломата, который жил с перерывами в России в 1573–1591 гг., что он в Москве преподавал латынь, и как-то написал для Фёдора Никитича Романова (двоюродного брата царя Феодора Иоанновича и отца Михаила Фёдоровича Романова, будущего патриарха Филарета) латинскую азбуку русскими буквами, чем доставил последнему немало удовольствия.

К слову сказать, Джером Горсей – автор трёх сочинений об истории России, в число которых входят «Записки о Московии XVI века Сэра Джерома Горсея».

Историки литературы отмечают сходство Горсея с героем Шекспира Джоном Фальстафом; кроме того, фамилия, похожая на «Горсей», встречается у одного из персонажей пьесы Шекспира «Бесплодные усилия любви», время написания которой почти совпадает с отъездом Горсея в Москву.

Отдельные английские фразы Джером Горсей в сочинениях своих представлял кириллическими знаками русского алфавита XVI века. Сегодня, в начале XXI века, мною английские первые буквы (буквицы) первой строки сонетов Шекспира в порядке их прямой нумерации были представлены в русской транскрипции современного алфавита и записаны в прямой последовательности на листке блокнота следующим образом:

Неожиданно мне показалось, что ряд букв складываются в обрывки каких-то слов, именно русских слов!..

...С того осеннего московского вечера, заметённого мокрым снегом, прошло шесть лет, и она позвонила, из Питера, с работы. С работы? Да, она вернулась больше года назад и позвонила, чтоб увидеться с ним на прощанье. На прощанье? Да, она прощается со всеми близкими и дорогими людьми (он с удовольствием отметил, что входит в их число) и покидает Питер навсегда. Через месяц. Квартира продана, контейнеры заказаны, билеты куплены. Он предложил встретиться в среду вечером, когда ему выпадало ночное дежурство по подворью. Он услышал на другом конце провода некоторое замешательство и поспешил её успокоить – «я вас отвезу». (На протяжении всего знакомства они были на «вы» – тоже питерский шик.) Это была существенная ремарка, поскольку и наземный, и подземный транспорт в Северной столице так и ходил только до полуночи. Её уже проданная квартира находилась от подворья на противоположном конце мегаполиса. Нет, он, конечно, мог назначить встречу в кафе, но хотел он иной, не московской встречи. Он хотел потрясти её воображение рясой, своими седыми космами и бородой, как у Черномора; интерьером своей обители, иным кабинетом – не госслужащего; поужинать с ней, сидя на лавках за дубовым столом, где он трапезничал с братьями… А главное, он хотел побольше времени, чтоб можно было наконец наговориться, насмотреться на неё… Предложение она приняла неуверенно. Но приняла. И он почувствовал себя счастливым, только по-другому, не так, как за все эти годы, пока общался с Богом, братьями и реже – с дочерью.

Она была всё такая же, и он любовался ею так же, как в первый раз, когда её увидел, – восемь лет назад. Господи, это было восемь лет назад! Он кормил её монастырскими яблоками, мёдом и… не хотел везти домой. Хотя ловил её взгляды украдкой на часы. Потом они прогулялись уже в холодную питерскую ночь по двору, и он увидел таку-ую луну, какой не видел никогда, – безупречно круглую и серебристую, и казалось, что двор освещает мощный прожектор. Он водил её под руку, чтоб, не дай Бог, не оступилась, а в голове стучала одна навязчивая мысль: она меня опять бросает, она опять уезжает, как тогда, шесть лет назад в столицу. Но тогда их разделял только ночной экспресс, а сейчас… И он ужаснулся собственному кощунству – Бог! И его обитель – монастырь. Которую он добровольно избрал своим домом до конца своих дней. И дал три обета – послушания, нестяжания и целомудрия. И он вдруг рассердился: зачем она позвонила, зачем приехала? Чтобы искушать его? А он не поддастся, вот! Женщина – зло, и весь их мир – одно сплошное зло и коварство. («Коварство» визави безмятежно пило чай с конфетами.) И тогда он рассердился на себя. Он же монах, чёрт побери, и ему не к лицу все эти мелочные эмоции – раздражительность, смятение, вообще что-либо, кроме умиротворённости...

...Фамилию свою Егор Егорович писал с ошибкой – вместо третьей буквы е у него всегда получалась и. И в этом не было его вины. За годы семейной жизни Ирка сумела внушить Креветкину, что фамилия его произошла от «кривой ветки». Егор Егорович числился в младших научных сотрудниках НИИ растениеводства, руководителем которого был известный в ботаническом мире А. А. Веткин. Сравнивая зарплаты обоих мужчин, жена Креветкина причину низкой зарплаты мужа видела в его аномально искривлённой фамилии.

Кроме того, вышло так, что номер дома Егора Егоровича поменялся местами с номером его квартиры. Сложнее получилось с возрастом. Егор Егорович хотел было сообщить банку, что ему уже 44 года. Но тут мимо продефилировала молоденькая сотрудница банка, схожая очертаниями с его Иринкой, и Креветкину ничего уже не оставалось, как почти совсем абсолютно честно написать, что ему 35.

Появился управляющий отделом, взял у Егора Егоровича заявку, пробежал по ней глазами и поставил свою закорючку. Операционистка за бронированным стеклом, глянув на Креветкина, а потом на его фотку в паспорте, молча протянула ему на подпись какую-то бумагу и, наконец, просунула в окошко столько цветных, плотно уложенных бумажных стопок, что, если бы не природная выдержка и мужество Егора Егоровича, он бы непременно тут же свалился в обморок.

Именно с этого дня у Егора Егоровича начался праздник. А его любимец – кот Василий, доставшийся ему в результате разделения имущества, жрал теперь только самый дорогой корм из мяса молодых аргентинских бычков. Сам же Егор Егорович, благодаря чудесам стоматологии, через месяц уже лыбился всем желающим, и особенно соседке Варваре Степановне, своими новыми белоснежными двадцатью двумя зубами...

...Леонид Аркадьевич внимательно всматривался в лицо посетителя. Мужчина тем временем вышел из-за спины медсестры, подошёл к привставшему с кровати старику, взял в свои крепкие широкие ладони его сухонькую, как птичья лапка, ладошку. «Очень рад, Леонид Аркадьевич! Очень рад! – он радостно улыбался в лицо старику, осторожно потряхивая ладошку. – Очень! Честно говоря, уже и не чаял, что свидимся!»

Старик в ответ вежливо улыбался, кивал головой. Он явно не узнавал.

– Я – Зверев Валерий. Валерий Анатольевич. Зверев Валерий Анатольевич, – терпеливо объяснял мужчина старику. Тот всё вежливо улыбался, не узнавая. – Валера я, Зверев. Зверь.

При последнем слове старик замер. Стариковский взгляд мгновенно прояснился. Стал цепким. Старик вдруг выпрямился. Рука его стала твёрдой.

– Валера Зверь, – он узнал посетителя...