Архив публикаций за февраль 2019

...По всему видно, они загодя готовили и приближали это, своё время. И вот оно пришло. Вон и инспектор перед ним тут же залебезил, и если б не я, то наверняка отпустил бы его на все четыре стороны, поскольку так ему безопасней. А мне? А мне наоборот: чем опасней – тем притягательней! Это я с Жоркой Гессом мочил духов на перевалах, я жевал сухари в засадах на караваны и сгорал на плоскогорье под прямыми лучами этого дьявольского светила в середине афганского лета. Да, и в госпитале я, а не он рвал на себе кровавые повязки и грыз потные наволочки и простыни. А теперь я должен сделать ему ручкой и пожелать, как в том мультфильме про джунгли, удачной охоты? Нет, у нас не бесконечные зелёные джунгли, а всего лишь куцая, наполовину вырубленная и искромсанная такими вот лёвами пригородная лесополоса, в которой я пытаюсь после всего пережитого по вине этих расчётливых циников обрести хоть какой-то вымученный покой. Нет, Лёва, ты зря прикрываешься своей организацией. Ты хотя бы за дикую эту свинью ответишь сам. Ответишь по закону, не более того. Заплатишь штраф, компенсацию за убитого кабана, карабин у тебя отберут, журналисты про тебя какую-нибудь бяку накропают. А ты наверняка в местную думу собрался через пару месяцев, ближе к Новому году. А потому надолго запомнишь эту охоту, что на земле всё-таки довольно тесно, и что прежде, чем делать пакости ближнему, надо хорошо подумать о себе самом...

Я где-то читал, что открытием передвижников была театрализация. Театр очень понятен сам по себе. А передвижники болели за несчастный народ. Им понятность была важна. Они ж как бы агитировали, что так жить нельзя, а надо, понимай, лучше. По сути, это было прикладное искусство, усиливавшее знаемые, в общем, переживания, околореволюционные.

Когда-то и я взялся за что-то подобное – стал выпускать отделовскую стенгазету «Идеи коммунизма – в быт и в будни!». И вскоре бросил. – Почему? – Потому что предполагал, что будет какая-то реакция в жизни нашего конструкторского отдела. Такой у меня был напор. – А ничего в жизни не менялось. Напор получался ходульным. И я бросил. И перешёл на толкование художественных произведений. Такое просвещение не предполагало немедленного эффекта от их чтения публикой. И мне можно было заниматься спокойно. Я некоторым образом сдался. Наивный оптимизм сменил на исторический (а потом – и на сверхисторический).

Что-то то же произошло, по-моему, и с Ольгой Булгаковой, пришедшей в художественный мир СССР после поражения кавалерийской атаки «сурового стиля», так называемого, авторы которого надеялись на скорое излечение тяжелобольного вещизмом социализма, раз так жить нельзя...

Талисман в виде куска кожи, описанный О. де Бальзаком в романе «Шагреневая кожа», имел свойство сжиматься, указывая на убывание жизни героя романа. Увы, с русским языком происходит нечто подобное.

Роль и место русского языка в современном мире слабеет и сокращается сообразно сокращению того вклада, который Россия вносит в мировую экономику, политику и культуру.

Русских, коренных носителей русского языка, с каждым годом становится всё меньше. Их численность не растёт, как, скажем, численность чеченцев, а тем более, китайцев или индусов.

Конечно, русский язык никогда не исчезнет совсем, он лишь переродится и несколько «скукожится». На это указывают следующие, хотя и поверхностные, наблюдения...

Гнилой интеллигент – так я кляну себя за принципиальность, когда начинаю толковать то, что толкованию не подлежит – прикладное искусство. Особенно – произведения, призванные усиливать чувство патриотизма. Принципиальность требует от меня обязательно обозначить, что прикладное искусство – как бы второсортное по моим меркам. Так как в нём не встретишь ЧЕГО-ТО, словами невыразимого, что является (для меня) следом того, что творческое вдохновение имело в последней глубине источником подсознательный идеал.

Но разбор тугариновского памятника Суворову на перевале Сен-Готард (1999), кажется, не заставит меня терзаться...

Прошу прощения за невольное кощунство, но я очень сомневаюсь в том, что сам Господь Бог давал названия всему, что окружало Адама и Еву в раю. Просто я слишком уважаю Творца, чтобы допустить с Его стороны производство некачественных творений. А первоначальные, божественные названия, если таковые, действительно, были, оказались именно некачественными, раз они не удержались в памяти человечества и были заменены другими, разнообразными в тысячах языков.

Мне процесс словотворчества представляется несколько иначе...

От переводчика

Самые добрые, самые душевные песни, которые когда-либо слышал мир, – это, безусловно, колыбельные, первые песни нашего детства, которые пели нам на ночь наши родители и которые мы нередко вспоминаем, став уже достаточно взрослыми людьми. Я, например, до сих пор помню колыбельную, которую пела, укачивая меня, мама, и, хотя в то время не знал ни автора, ни исполнителя этой песни, она каким-то волшебным образом сохранилась в моей памяти до сих пор:

Ночь идёт на мягких лапах, / Дышит, как медведь. / Мальчик создан, чтобы плакать, / Мама – чтобы петь.

Уже много позже я узнал, что это песня на стихи известной русской поэтессы Веры Инбер «Сыну, которого нет» и, когда не так давно отыскал её в Интернете с несколько изменёнными музыкой и словами, как будто снова попал в детство, услышал мамин голос (которой, к сожалению, уже давно нет в живых, но которая всегда обладала безупречным слухом и хорошими певческими данными) и, верите ли, не мог сдержать слёз…

Известный американский поэт Юджин Филд (1850–1895) очень любил колыбельные, много лет занимался их собирательством и литературной обработкой. В 1897 году, уже после смерти автора, вышла в свет его книга «Колыбельная земли», впоследствии много раз переизданная. Все колыбельные песни, вошедшие в эту книгу, написаны с глубокой и искренней любовью к детям. Об этом говорит уже тот факт, что многие из них были положены на музыку и до сих пор занимают одно из главных мест в мировой классической литературе для детей. Познакомившись с этими стихами в оригинале, я был буквально очарован их напевностью, душевностью, богатым стилистическим строем и очень захотел перевести пусть не все, но хотя бы некоторые из них на русский. Что из этого получилось, судить вам, уважаемые читатели.

...То, от чего я отправляюсь, можно крупно оспорить.

Я придумал себе что? – Что вечную жизнь произведению искусства обеспечивают авторитеты, если случается, что они тонко чувствующие люди, способны ощущать как наслаждение акт восприятия их подсознанием подсознательного идеала автора, оставляющего в «тексте» произведения следы этого подсознательного идеала. Это большая невнятность. Но авторитет их так велик, что молва, особенно об авторе скорее, чем о произведении, переходит из века в век. В поколениях за поколениями людей всё находится и находится несколько авторитетных человек, прочитавших «Илиаду» и «Одиссею» в подлиннике. И всё. Этого достаточно, чтоб имя Гомера гремело вот уж почти три с половиной тысячи лет. А всё потому, что он ритмом выразил магию достижения абсолютной свободы от обстоятельств жизни и вознёсся «над Добром и Злом». И – этот ницшеанский идеал иномирия, не будучи осознан теми авторитетами, тем не менее, обеспечил Гомеру принципиально по ницшеанству… недостижимое – Вечность. Которой сам Гомер субъективно достигал в момент создания своих песен.

Леонардо да Винчи тоже, я думаю, достиг Вечности, выражая другой идеал – Гармонии низкого с высоким...

...– Кто это на кресте висит? – спросил я бабу Нюшу, когда в первый раз эту картинку увидел.

– Исус Христос, – вздохнула она. – Господь бог наш.

– А кто же его повесил? – прошептал я.

– Да вы, евреи, и повесили, – сказала баба Нюша, но тему развивать не стала.

Я первым делом бросился к бабушке и маме за разъяснениями. Об Исусе Христосе я и раньше слышал. Он вроде тоже Бог. Но не тот, главный, который, может, и не был таким добрым (всё же сына за скушанное яблоко выгнал), но всё-таки всемогущим, так что ни за что бы не допустил, чтоб его на кресте повесили. А Исус был, кажется, его сыном. Значит, приходился Адаму братом. Хотя тот и был сильно постарше. Впрочем, это не так уж важно. В бога я не верил и точно знал, что его нет. Это же знали и все ребята во дворе, и взрослые, кроме бабы Нюши.

Но точно ли Исуса евреи повесили? Бабушка о нём говорить категорически отказалась, а мама немного смутилась и сказала, что вовсе не евреи это сделали, а римляне. Я помню, что более всего поразился тому, что это, оказывается, не сказки, а было на самом деле. Нет, в бога я не поверил, но почувствовал, что за всем этим кроется какая-то большая тайна.

Со слов мамы я понял, что хоть и не евреи Исуса мучили, но тоже каким-то боком были к этому причастны. Выходит, они и тут нехорошо отличились, как и в случае, когда меня даже побили из-за того, что евреи в революции не участвовали. Впрочем, про поведение евреев в революцию я узнал гораздо позже, уже в первом классе...

Красота спасёт мир?

Сомнительный афоризм, особенно по нынешним временам. Один мой знакомый художник даже так выразился: «Красота погубит мир». И пояснил: «В красоту хочется верить, а это опасно. Она обманывает». Я не согласился с таким утверждением, мы заспорили, но диалог получился бесплодным, и я не сразу понял причину. А причина была простая: мы по-разному понимали смысл основного слова.

Что такое красота? Поэт остроумно философствовал по этому поводу: «Сосуд она, в котором пустота? Или огонь, мерцающий в сосуде?». Одно исключает другое: да, сосуд может быть пуст, но красив, но при этом он вещь, но творение рук человеческих, но не божьих, но ведь именно в этом всё дело... А мерцающий в сосуде огонь – чьих рук творение? Вот вопрос, на который мы с художником не сумели найти ответ. Да пожалуй, и не искали: обошли его стороной и направились кто куда...

...И кто ж это может быть в новой России таким страстно верующим в общее? – Таких, конечно же, нет. Капитализм – строй верящих в личное. Но. С отменой атеистического тоталитаризма вздохнула легче религиозная вера. Даже некое возрождение её началось. Но (опять). Что за жалкое зрелище представляет это возрождение! – Если сама Булгакова, получалось до сих пор, сохраняла верность левому шестидесятничеству, которого застала лишь закат и собою являла его закатное состояние… То какая ж она, Булгакова, страстный художник и как же она должна ненавидеть это религиозное лжевозрождение? – Как когда-то ненавидела безрелигиозный лжесоциализм.

Можно ли эту ненависть увидеть? – Похоже, можно.

Любой религиозный должен ненавидеть коммуняк. Те, первые, революционеры в России, и вторые, извратители социализма в СССР, репрессоры, не стеснялись своей кровавости, и цвет крови избрали своим символом на знамени. И крест, символ веры, они пошатнули. – Вот наш религиозный персонаж современного псалма и должен противостоять сохраняющейся доброй памяти о Сталине...

...Немецкий мальчик беззаботно живёт в прекрасном пятиэтажном доме в Берлине, вместе со своей семьёй и друзьями. Но вот отца переводят работать в Аж-Высь, и мальчик едет туда вместе со всей семьёй. Он ничего не знает о концлагерях, где дымят печи крематория. Бруно, по выражению его матери, типичный мальчик, и ведёт себя соответственно возрасту. Рассуждения о лагере современных школьников и Бруно могли бы быть похожи: сначала казалось, что это деревня, тогда где же домашние животные? Город? Но где рынки, улицы, высокие дома? Большое количество людей сбивало с толку: игра, репетиция? «Всюду, куда ни бросишь взгляд, были люди – большие, маленькие, старые, молодые, – и все они странно передвигались... Перед домишками отирались горстки людей, они не разговаривали друг с другом, но смотрели себе под ноги, словно играли в какую-то игру и не желали, чтобы их застукали за этим занятием...».

Окружающая действительность скрыта от ребёнка, но он догадывается, что что-то вокруг происходит. Первая загадка: почему они должны были уехать из Берлина в Аж-Высь, где ему совсем не нравится? И вторая: кто эти люди за колючей проволокой? Он спрашивает о них у отца, на что тот ответил: «Видишь ли, Бруно, они и не люди вовсе. … По крайней мере, не в нашем понимании, но тебя их присутствие не должно беспокоить. К тебе они не имеют никакого отношения. И ничего общего с тобой у них нет и не может быть». «Смирись с положением, в котором ты оказался», – советует взрослый человек своему девятилетнему сыну.

Чистая душа ребёнка не может принять условности мира взрослых. Бруно не понимает, почему все люди там, за колючей проволокой, ходят в «полосатых пижамах», отчего их никогда не приглашают к ним в дом, а люди в военной форме у них бывают. Мальчик не понимает, почему ему запрещается гулять за домом, запрещается приближаться к ограде, а об «исследовательских экспедициях» в Аж-Выси не может быть и речи.

И всё же любопытство и желание найти новых друзей приводят его к ограде лагеря...

До чего же их было много, живших до нас мудрых и смелых людей, задумывавшихся о том, кто такие правители и по какому праву они нами управляют! И повторяли они свою выстраданную мудрость чуть ли не слово в слово. Вот и басню «Лягушки, просящие царя» ещё более двух с половиной тысяч лет тому назад написал Эзоп. Её переводили на латынь, её тиражировали и рекламировали многие. Всё напрасно. В 17-м веке за её популяризацию взялся Жан де Лафонтен. Через пару сотен лет его услышал Иван Крылов и, оставив всё то же название, воссоздал эту басню на русском языке. И что же произошло после этого? Да ровным счётом ничего! Неизбывная тоска народа по сильному правителю, по «твёрдой руке» никуда не делась. Незаметно, чтобы люди повсюду принялись, говоря чеховским языком, «по каплям выдавливать из себя раба». Не помогло и замечательное стихотворение Николая Некрасова «Забытая деревня». Слова «вот приедет барин, барин нас рассудит» так и витают в воздухе...

Художник Парошин рассказывал, рассказывал и вдруг говорит:

«У меня что-то общее в восприятии есть, некоторое, с Тарковским. Есть что-то родственное такое. «Зеркало» или какие-то его фильмы… Просто я этот дом увидел, я не знал, что дом Тарковского. Понимаете? Я же хожу по Москве. В районе Павелецкого вокзала я ходил там, и он стоит, весь заросший, в кустах там. Потом мне сказали, что это дом Тарковского. Я пришёл и просто… Никто мне его не заказывал, ничего. Я просто написал его по-своему. Там на втором плане стояли какие-то цеха, дома какие-то производственные такие. Я их убрал, его поставил, как символ»...

Открытое письмо Даниле Давыдову по поводу статьи П. Лукьянова «Пощёчина частному вкусу»

...Для Лукьянова виноват именно Мандельштам, ибо пытался встроиться в советскую систему. Между тем так поступало, при различных системах, большинство крупных поэтов, начиная с древности, и многие вполне удачно встраивались, начать хоть с Горация и Вергилия. Поближе назвать? Да хоть Киплинг. Ах, речь именно о русской поэзии? Так Державин, Карамзин и Жуковский – не встроились? Ах, Лукьянова возмущает только «советский строй»? Так если прогнать его через строй шпицрутенов или барину по праву первой ночи одолжить у него невесту – ведь сам же попросится в советский колхоз, коров доить, для дополнительного заработка пиша стихи в местную газету «Заря Ильича». Нет, я конечно, понимаю, что себя он видит в хоромах, «пошикивающим на домашних», только он не объяснил, почему я должен пахать на него, а не он на меня, чтобы мне спокойно писалось. Да нет, я понимаю, что ему на моё творчество начхать, у него своих замыслов вагон, но ведь и я владелец вагона, и его отношение ко мне – взаимно...

...– Ну-ну. – Якоб грузно плюхнулся в кресло и показал, чтобы Антонио сел рядом на стул. – Давай без вступлений. Ты знаешь меня, и я знаю тебя. У меня есть парень. – Якоб кивнул в сторону Антонио. – Замечательный иллюзионист. Таинственный Маринетти. Он известен своими искусными руками и, что немаловажно, желанием совершенствоваться. А я слышал, что у тебя есть какой-то необычный трюк. И если он нам понравится, ну и если мы сойдёмся в цене, мы готовы купить его.

Ли долго и выжидающе смотрел на Якоба, потом перевёл взгляд на Антонио. Его глаза стали ещё уже, и, казалось, он заснул стоя.

– Многим не под силу то, за что они берутся, – начал он не спеша. – Мир полон превращений, секреты которых и не нужно открывать, ведь тогда этот мир станет никому не нужным. Хорошо. Я продам вам иллюзию, которая перевернёт представление о пределе человеческих возможностей. Его исполняет лишь один человек – волшебный Сян в Бейджинге, и то лишь раз в несколько месяцев. Вы знаете, что в человеческом теле есть места, которые если пронзить пулей или острым предметом, то это не принесёт заметного вреда, хотя со стороны рана может показаться вполне смертельной? – старый китаец ещё больше сощурился и сложил руки на животе. – И я расскажу о таком месте. Мозг человека состоит из двух половинок, я потом вам покажу в атласах. Ровно посредине проходит довольно глубокая борозда, в которой при правильном расчёте может пролететь… пуля...

Я б не включился, если б зло не взяло, в конце концов. Картина в Русском музее обычно лежит в запаснике, а теперь, из-за громкого, под видеокамерами, уворовывания её на виду у посетителей c выставки, её собираются поместить в постоянную экспозицию.

Я б молчал из-за тонкости разбора, который я уже проделывал с картинами Куинджи последнего периода его творчества. – Поймите, не хочется повторяться в чём-то. Наконец, большого душевного напряжения требует новый разбор. Себя жалко.

Но. Получается, надо выступить против хайпа.

Я хайпующих даже и понимаю. Они ж в чём-то чуют, что говорить о произведении живописи большого художника – престижно. Общеизвестно, что в таких вещах есть большая глубина. Лучше о самом себе думаешь, если можешь два слова связать по поводу картины имярек.

Мой долг – иначе связать несколько слов об этой картине...

...С Лермонтовым мы едва разминулись у подножья горы Машук. Да, именно той, где поэт через несколько минут был застрелен Мартыновым. Михаил Юрьевич был бледен и спокоен. Скорее всего, он знал свою судьбу. Поэтам дан этот дар: знать свою участь. Поэтам ведомо, что они – не жильцы на нашей планете. В какой-то момент их непременно кто-то застрелит, доведёт до петли или ввергнет в пучину беспробудного, фатального пьянства. Не судите поэтов за это. Им и так – не сладко. Да, поэты знают свою судьбу. И готовы к ней. Каждый день. Каждую секунду. Поэты всегда готовы умереть. Зачем, спросите вы. Чтобы стать бессмертными…