Архив публикаций за июнь 2023

Если бы я хотел охарактеризовать себя, я бы не называл своего имени. Оно не имеет никакого значения. Я бы не описывал, как я выгляжу. Если честно, я понятия не имею, как выгляжу. Я бы не перечислял черты своего характера. Мой характер – штука переменчивая, и он во многом зависит от пропорций химических элементов в моём организме. Я изменяюсь с каждым мгновением. Вот сейчас, к примеру, меня становится меньше. Что-то важное выветривается из меня и поднимается вверх. Я чувствую дуновение ветра, я слышу стрёкот сороки и гудение литосферных сил под землёй. Или всё это мне только кажется.

Если бы я хотел охарактеризовать себя, я бы рассказал вам о своей мечте. Она настолько же проста, насколько несбыточна. Большой и светлый мир. Свежесть зелёной травы, прохлада выстиранного белья, шарканье подошв прохожих. Глубокое «гав» собаки, рёв мотора мотоцикла и смех соседского ребёнка. Прозрачные рваные облака, мерцающие лучи солнца, бледный плевок луны. Всё, о чём я мечтал, всё, к чему так стремилось моё естество, было заключено в холодном квадрате окна. Обрамлённый деревянной рамой мир был надёжно спрятан от меня за стеклом, как какой-то экспонат в музее.

Всё началось очень просто, если не сказать обыденно. Моя мама взволнованно выпрыгнула из нашего убежища, и до меня донёсся её тонкий голос, полный тревоги. Там был и человеческий голос. Сиплое прерывистое бубнение. Занавеска отдёрнулась, и на секунду меня ослепило светом. В проёме торчало лицо. Выпученные глаза, гнилые зубы. Меня обдало несвежим дыханием. Стало страшно, и я попятился. Женщина кого-то звала. Всё это время мама вилась у неё в ногах  и неуёмно кричала. Женщина пнула её. Мамин голос сорвался и зазвучал по новой. Показалось ещё одно лицо. Круглое, вздутое, бородатое. Наши взгляды пересеклись, и это лицо потупилось.

– Чо ти їх не потопив?! – кричала женщина.

– Всіх потопив. А цей такий красівий. Диви: четирьохцвєтний. Він щастьє приносе.

Костлявая рука женщины сгребла меня и всучила мужчине.

– Шоб завтра його тут не було!..

В историях Фёдора Толстого главным действующим лицом был он сам. Остроумный, смелый и удачливый герой, в то же время далеко не ангел.

Ему нельзя было не верить: ветеран двух войн, участник первого русского кругосветного путешествия.

В Москве говорили, что по популярности Фёдор Толстой оставил позади уважаемых героев войны 1812 года.

Ему дали прозвание Толстой Американец. Не только рассказанное им, но и текущая личная жизнь графа вызывала живое любопытство, обсуждалась, попадала в прессу.

Интерес к Американцу и его историям сохранился и после смерти графа.

Даже теперь, спустя 200 лет, вышел ряд статей и, по меньшей мере, одна книга, посвящённая Фёдору Толстому.

Автор отдаёт дань традиции. Не приводит доказательств. При жизни графа считали человеком оригинального ума, бурного темперамента и громадной воли. Считали, что этого вполне достаточно.

Но сомнения были...

...Впервые Марина Влади увидела Высоцкого на сцене Театра на Таганке: «Это шестьдесят седьмой год, – вспоминает она. – Я приехала в Москву на фестиваль, и меня пригласили посмотреть репетицию «Пугачёва», пообещав, что я увижу одного из самых удивительных исполнителей – некоего Владимира Высоцкого. Как и весь зал, я потрясена силой, отчаянием, необыкновенным голосом актёра. Он играет так, что остальные действующие лица постепенно растворяются в тени».

После репетиции они встретились в ресторане ВТО (Всесоюзное театральное общество). Марина Влади была на тот момент уже всемирно известной актрисой. Но для неё стал неожиданностью тот факт, что она очень популярна и в СССР. Высоцкий подошёл к её столику и сказал: «Наконец-то я встретил вас».

После ресторана Высоцкий и Влади поехали в гости к корреспонденту «Юманите» Максу Леону. Там Владимир пел Марине свои и песни: «Меня поражает твой голос, твоя сила, твой крик, – пишет она в своих воспоминаниях. – И ещё то, что ты сидишь у моих ног и поёшь для меня одной. Постепенно я начинаю постигать смысл, горький юмор и глубину твоих песен. Ты объясняешь мне, что театр – твоё ремесло, а поэзия – твоя страсть. И тут же, безо всякого перехода говоришь, что давно любишь меня»...

...На следующий день, в понедельник, Первухин пошёл в банк и открыл новый отдельный счёт. На него, с помощью щучьего заклинания, он положил 500 миллионов рублей.

После банка Васька поехал на работу (работал он агентом в страховой компании). В кабинете шефа он положил на стол заявление об увольнении.

– В чём причина, Василий Михайлович? – растерянно захлопал глазами шеф. – Если вас не устраивает ваша заработная плата, мы можем обсудить этот вопрос.

– Размер заработной платы меня больше не интересует, – усмехнулся Васька. – Я получил огромное наследство и в ближайшее время работать не собираюсь. Может быть, позже, если захочу, открою собственную страховую компанию.

Распрощавшись с бывшими коллегами, Василий направился в риэлторскую контору и взял буклеты, предлагающие к продаже фешенебельные особняки. После этого он купил бутылку дорогого шампанского и поехал домой. Вечером вернулась с работы жена.

– Наденька! – с улыбкой во весь рот встретил Василий супругу на пороге квартиры. – А у меня для тебя есть сюрприз.

Васька взял Надю за руку и провёл на кухню.

– Это в честь чего? – Надя указала на бутылку шампанского.

– Сядь, Наденька, – Василий усадил жену за стол и сам сел рядом, – сядь, чтобы не упасть от новости, которую я тебе сейчас сообщу...

...Кажется, что родителям он уже давно не нужен. Они покидают дом, когда он ещё спит, он возвращается, когда они уже спят. Они соприкасаются в жизни лишь посредством каких-то элементов пространства, организованных в единое целое, целое их семьи. Утром Сергей ест ветчину, которую купила мама, нацепляет на себя отцовские часы, наступает на Витькину машинку, издающую под его ногами треск, сливающийся в единую трель с пронзительным воем, который братишка испускает при виде искалеченной игрушки. Его отсутствие просверлит дыры в этом организованном мире, мама будет по привычке проходить мимо прилавка, заваленного мясной снедью, зная, что она ей ни к чему – именно глянув на недоеденный кусок ветчины, она охренеет от боли, поняв всю бессмысленность существования ветчины, когда нет Сергея. Вот если бы он умер незаметно для них, исчез так, чтобы ветчина продолжала съедаться кем-то и дверь входная хлопала в полночь, и на сонный мамин вопрос: «Сергнунька, это ты?», – кто-нибудь отзывался его голосом: «Да, ма, спи, всё в порядке». Они бы нескоро заметили подмену, возможно, никогда...

...В прихожей вдруг дребезжит звонок. Отец не стал менять стандартный на мелодичный – ждали новую квартиру, попросторней.

Марин стул ближе к выходу из зала (так называют бо́льшую из двух комнат; они никогда не едят в кухне и на клеёнке, накрывают стол здесь, как полагается, со скатертью), девчонке и открывать.

Мара тянет дверь на себя и обмирает: почти весь проём занимает долговязый старшеклассник. С ним «ходит» девочка из её класса, Светка Бобылёва. Старшеклассника зовут Сергей Нуров, он, вроде бы, в школе на хорошем счету.

– Выйди, – просит нежданный гость и кивает влево. Мара выглядывает: на лестнице на четвёртый этаж стоит, прижавшись к стене, Витя Ужов, герой её невнятных, первых томительных снов, волнующих разговоров с девчонками. Однажды – их седьмой класс нёс недельное дежурство по школе – она нарисовала сценку в стенгазету и изобразила Витю. Срисовывала с книжки «Принц и нищий». Витя был похож на Тома Кенти или Эдуарда Восьмого. Чтобы её ни в чём не заподозрили, никто не раскрыл её сердечной тайны, Маре пришлось пририсовать ещё пятерых или шестерых девятиклассников, с разной степенью приближённости к оригиналу. На большой перемене компания стояла у стенгазеты, опознавая друг друга и оживлённо обсуждая неожиданный сюжет.

И вот Витя у её дверей, с охапкой цветущей черёмухи – обломал половину куста, не меньше...

…На следующей остановке в трамвай вошёл Бьёркман и занял место на платформе. Потрёпанный, чумазый, в ветхой измятой шляпе, и ботинки перепачканы глиной.

– Хорош у тебя вид, – сказал я.

– Да вот, возвращаюсь домой с острова Лидингё, – ответил Бьёркман. – Съездил, поработал на садовом участке. Всегда так одеваюсь, когда еду в пригород. Какой прок принаряжаться, когда копаешь весной по щиколотку в глине.

– И то правда, – согласился я. На следующей остановке я вошёл в салон, где сидели пассажиры, снял шляпу, остановился посередине и сказал:

– Граждане! Пожертвуйте немного денег тому несчастному, что стоит на платформе; ему и идти некуда! Я знаю его давно: это очень хороший человек. Он ни монетки не истратит на что-то дурное.

Пассажиры все одновременно посмотрели в дверное окно на Бьёркмана; видят – действительно, бедствует человек; вынули кошельки. Всего набралось 6 крон и 35 эре. Я вышел на платформу, вручил Бьёркману милостыню и сказал:

– Хорошо бы тебе войти в салон и поблагодарить пассажиров. Но ведь ты, наверно, стесняешься? Так и быть, поблагодарю их от твоего имени.

Я открыл дверь и громко объявил:

– Сердечное спасибо вам от Бьёркмана!

Я сошёл на улице Васагатан, а Бьёркман, ошалев, остался стоять на платформе. Так он и катался туда-сюда, пока не завершился последний рейс; тогда кондуктор его выгнал. Он проездил 3 кроны и 40 эре; итого осталось 2 кроны и 95 эре. Пусть и небольшие – а всё-таки деньги...

...Ну, вот… Можно считать, что меня уже нет. Был гражданин Карпухин, и нет гражданина Карпухина. Он теперь и не сотрудник, он теперь и не супруг, он теперь и не жилец на белом свете. Полная аннигиляция. И, главное, всё это в один день. Немного даже смешно. Я бы не поверил, если бы мне рассказали такое, предположил бы, что это из художественной литературы. В жизни такого быть не может, сказал бы я. Оказалось, вполне даже может. Бац – и нет человека. Ну, что же… Что будет, то и будет, даже если ничего не будет. Я уже почти успокоился. Странное дело, я сейчас даже спокойнее прежнего. Словно что-то прояснилось, словно я освободился от чего-то. Если у тебя нет ничего и даже будущего нет, ведь это означает полную свободу. Я свободен от всего! Никаких обязательств ни перед кем, никаких обременений, чёрт бы их подрал!..

Осень выдалась холодной и неприветливой. Почти каждый день шёл дождь, и каждый день были налёты.

Галя очень пугалась, когда начинали выть сирены. Все начинали бегать и волноваться. Мама и Борька брали вещи. Мама свои, а Борька – соседки тёти Лиды. Сама тётя Лида помогала идти дедушке Ивану Сергеевичу. Иван Сергеевич был ничейный дедушка, очень старенький, плохо видел, и тёте Лиде было его жалко. А Галя вела за руку тёть-Лидиного Мишку.

Когда Люся не работала в госпитале и была дома, то мама заставляла прятаться в бомбоубежище и её. Тогда мешок с тёть-Лидиными вещами несла Люся, а Борька шёл, засунув руки в карманы, и посвистывал. Мама всегда ругала за свист, мол, насвистит беду, но Галя знала: это от страха.

Ещё Галя боялась бомбоубежища, где было сыро и пахло проросшей картошкой. Все садились на лавки и гасили свет. Оставалась только одна малюсенькая лампочка, от которой по потолку ходили страшные горбатые тени.

Однажды...

...– Мама стояла у плиты, готовила ленивые голубцы и через плечо бросила ему в ответ вместо «Бог простит», как водится, – «Это ты меня прости», легкомысленно и как-то чересчур весело. Через минуту, обернувшись, она увидела совершенно незнакомые глаза, равнодушно глядящие сквозь неё.

– Замковый пазл.

Плечи Лили свела едва заметная судорога:

– Не понимаю.

– Ты похожа на маму? – спросил Гена, чтобы не объяснять про пазл.

– Все, кроме папы, говорят, что очень. Только я повыше.

Рыжов отзеркалил в сознании последнее предложение.

– Тогда многое понятно.

И улыбнулся – не вслух, конечно. Но Лиля услышала.

И целое мгновение она колебалась, как воспринимать эту улыбку – как комплимент обеим или как усмешку над ними? Правая ладонь уже была готова к пощёчине и сокрушалась своей неспособностью быть кулаком. Однако Лиля вовремя задержала дыхание, взяла себя в руки и сделала сознательный выбор. Это был комплимент. Что же ещё?

– Она тяжело умирала?

Гена так сочувственно спросил это, что Лиле даже стыдно стало за промелькнувшие в душе сомнения.

– Саркома, – ответила она, – ничего не помогало; ни обезболивающие, ни наркотики. В сознание приходила редко. Хваталась за меня холодными руками. Плакала. Смотрела в потолок. Говорила мало. Папа два раза приходил и по часу стоял в коридоре. И только один раз вошёл в палату на несколько секунд. И то, мне кажется, она его не видела. Перед выпиской я чётко услышала от неё: «А чего ещё ждать?» И несколько раз: «Наказание, наказание»…

– Отец Андрей говорит: «Наши болезни не наказание наше, а оправдание нам».

Володя был не умнее телёнка, но драматическую паузу держать умел, и когда спустя вечность нащупывал в карманах нечто, что делало его жуткую улыбку-шрам ещё шире, то – молитвенно складывая кисти перед собой – явить нам этого не торопился.

Ничего в тот миг более не существовало в сумеречном мире, кроме светящегося бутона его сомкнутых рук. Не дыша, мы с каким-то липким интересом и до рези в глазах неотрывно смотрели на них, забывая о том, кто перед нами, что творится вокруг, где находимся, и лишь мучительно гадая: какой секрет, чудо или артефакт с пашен безумия Володя припас на этот раз?

Сгрудившись и вытягивая худые подростковые шеи, мы словно проваливались в чёрное устье меж его кистей, и постепенно оно начинало шириться, поглощая и без того заворожённых нас, начинало раскрываться, обнаруживая розовую изнанку ладоней, на которых оказывалось…