Архив публикаций за январь 2011

Порой, когда она уснет,

Я представляю: дочка

Мне каждый вечер перед сном 

Желает доброй ночи.

Порой, когда она уснет,

Под щеку ручки сложит,

                        Я представляю, что она

                        Сама сказать всё может.

                        Порой, когда она уснет

                        в ней все как будто ладно:

                        Вот-вот проснется и сама

                        Мне сны расскажет складно.

                        Порой, когда она уснет,

                        Я плачу. И тайком

                        Её целую. Знает ли

                        И вспомнит ли о том?

                        Порой, когда она уснет,

                        Непролитой слезой

                        Молюсь, чтоб в сердце у нее

                        Всегда царил покой.

                        Порой, когда она уснет,

                        Мне слышатся слова:

                        «Родная мамочка моя,

                        Я так люблю тебя».

                        Всегда, когда она уснет,

                        Я гордостью полна:

                        Так совершенна дочь моя,

                        Чудесна так она.  

...Университетский ботанический сад чернел развороченными клумбами, пестрел желтыми звездочками первоцветов, белыми колокольчиками подснежников, полянками голубых и фиолетовых крокусов. Возле затянутого листьями кувшинок озерца возились мужчины в комбинезонах, длинными крючковатыми палками вытаскивали на берег клочки буро-зеленой тины. Одно дерево, раскидистое, наклонившееся к дороге, цвело бледно-розовым, на других только набухали бутоны и почки. Рядом с каждой травинкой или кустиком торчала из земли маленькая табличка. Мама объяснила, что на них написаны названия растений.

Мы пересекли влажный после утреннего дождя газон и остановились перед длинным стеклянным зданием. «Оранжерея!», – подумал я с восторгом. Но обрадовался рано, дверь оказалась запертой.

Мама смущенно покачала головой.

– Извини, малыш, сегодня ничего не получится. В пятницу у них выходной, а я и не знала. Давай просто погуляем, посмотрим цветы, – и, видя мое разочарование, добавила. – Мы сюда обязательно приедем, в другой раз. Хочешь, на следующей неделе? И тогда я тебе все покажу: и бананы, и кактусы, и черепашек…

Ночью мне снились бананы на грядках, похожие на длинные кривые огурцы, крокусы на газоне и таинственный грот, кишащий юркими зелеными черепашками...

...Май, это не весна, или не совсем весна; май – это уже наполовину лето. В мае на ветрах кипят свежей зеленью деревья, солнце светит так ярко, словно с него соскоблили нагар зимних дымов; за городом в межгорье, по склонам, отцветает таволга, – в знойный полдень несёт оттуда тёплыми ветрами, запахом разогретого скальника. В мае Топор сошёл с площадки товарного вагона. Последний перегон он ехал засветло; город, туманный в мареве зарождающегося дня, наплывал крышами домов; из-за холмов всё чаще взблескивала гладь большой реки, под мостками, над протоками, бродили со спиннингами ранние рыболовы. От вокзала до слободки он шёл пешком. У заглохшего прошлогодним бурьяном оврага, над противоположным склоном которого громоздилась лепнина слободских бараков, Топор свернул с тропы, вошёл в лесополосу, и, выбрав место поглуше, бросил на землю пиджак. Спал он весь день, пробуждаясь и отыскивая глазами солнце. Всякий раз оно просачивалось к нему сквозь молодую листву прожилками своих лучей. И когда тени дерев перетекли за край оврага, Топор отёр рукавом лицо, сбил с пиджака пыль и снова вышел на тропу. У крайнего барака, на завалинке, сидел пьяный инвалид и играл на гармони. "Топор, – сказал он, – тебя уже тут искали. Килымов с псами рыскал". Над инвалидовой головой с треском распахнулось окно, над подоконником нависла грудями полная женщина. "Топор, – крикнула она, – Нинку твою прибили! Дошлялась, поскуда!" Топор прошёл мимо, даже не взглянув на них. И долго шёл мимо бараков, где рядом, на огородах, с опозданием жгли прошлогоднюю ботву, во дворах бурлило на печах вечернее варево, заполошные слободские бабы бегали друг к другу за ложкой соли, или просто, поболтать, а мужики сидели под тополями и вколачивали в дощатые столы домино. У последнего барака Топор остановился. Около выгоревшей на солнце двери висело мятое корыто. Сквозь щели крыльца проросли одуванчики. Топор придавил окурок каблуком, глянул по сторонам и, помедлив, шагнул на крыльцо. Из-под крыльца с визгом выкатилась собака...

– А сейчас самый ответственный момент! Малютка Хорхе должен первый раз в жизни покакать! – ее изумрудные глаза сияли волшебным огнем, пленившим меня в нашу первую ночь.

– Что мне надо делать? – произнес я и осознал, что ревную.

– Когда он сползет по твоей руке на землю, нежно-нежно массируй ему животик.

Мне предстояло научить свежерожденного ленивца по имени Хорхе самому главному делу в его жизни. И это не самое оригинальное, на что я был готов ради Хуаниты – страстной и нежной латиноамериканской богини. Для нее я был готов на все: прыгнуть с парашютом, поцеловать анаконду, потанцевать голым на многолюдной площади, погрузиться с аквалангом на неимоверную глубину. И это лишь краткое описание культурной программы последних двух недель. Ей даже не приходилось брать меня «на слабо». Я был настолько влюблен, что потерял чувство опасности, а заодно и болевой порог. Предложение провести мастер класс по «ленивой дефекации» (процессу отправления естественных надобностей) я воспринял, как еще одну фигуру «Румбы», которой учила меня Хуанита...

Двухлетний Степочка восседает в детском кресле на заднем сидении джипа.

Одет он с иголочки.

Джинсовый костюм от Dolce&Gabbana. Кожаная обувь от Baldinini. Бейсболка Adidas.

В руках пачка чипсов с креветками.

Тридцатилетняя няня Ира сегодня в отгуле. У нее вечные проблемы с сожителем Гошей. То он любит, то не любит.

И Степочка сейчас с мамой.

Его мама, двадцатилетняя Алина, сидит за рулем джипа Toyota Land Cruiser Prado.

Цветная рыбка вуалехвост красуется на ее запястье. Другие яркие татуировки украшают ее шею, оголенный живот, поясницу, лодыжки. Малиновые губы неестественной полноты сложены в капризном изгибе.

Одета Алина во все модное, яркое, эпатажное. И чем-то похожа на Леди Га-Га.

Ленка, подружка, с загаром цыпленка гриль. Цедит алкогольный коктейль из горла бутылки. Глаза красные, утомленные от ночной жизни. Волосы блеклой паклей от никотина.

Но, все равно, хороша, зараза! Схожесть с Анжелиной Джоли поразительная!

Между девчонками, на панели джипа, стоит, как капитан на мостике, китайская хохлатка. Это Дульсинея. Дунька. По паспорту Дунфан.

Совершенно лысая порода собаки. Уши торчком, в белых перьях. На лбу такой же хохолок. Тоненькие длинные ножки.

В серебряном комбинезоне. На ногтях маникюр серого цвета.

Похожа на конька-горбунка.

В салоне накурено. Девчонки щебечут о своем, девичьем. О Никите, Сереге, Максе.

О дискотеке...

Произведение Валерия Петровского «Перед осенью лето…» заинтересовало, главным образом, своим жанром. Автор определяет его как новеллу. Жанр новеллы нехарактерен для русской литературы. Употреблять этот термин как синоним рассказу представляется некорректным. Поэтому, когда автор называет своё произведение новеллой, это, безусловно, вызывает определённый интерес. Однако в действительности оказывается, что это и не новелла вовсе. Здесь нет острого сюжета, нет неожиданной развязки, характерных для указанного жанра. Это, скажем так, некие размышления-воспоминания, которые автор представляет читателю. Но с какой целью? Познакомить со своей личностью? Вряд ли, так как нет уверенности, что автор пишет о самом себе. Да и повествование настолько размыто, что не являет собой какое-либо целостное представление о герое (авторе?). С какой же целью? Представить какую-нибудь поучительную историю, которая заставит нас, читателей, задуматься над той или иной проблемой нашего бытия? Тоже нет. Здесь дан некий фрагмент из жизни героя, над которым даже он не задумывается, эпизод, случившийся с ним однажды и просто прошедший мимо, оставивший лишь тень воспоминания. Может, автор хотел, чтобы читатель соприкоснулся с прекрасным миром искусства, прочитав это произведение? Тоже вряд ли, потому что данная новелла малохудожественна. Она не даёт ощущения красоты и гармонии...

Ночью отец снова задыхается. Он шумно возится в темноте, шарит около себя рукой и зовёт сдавленным голосом: "Гришка, Гришка!.." Вор слышит отцовский зов и притворяется спящим. Потом ему кажется, что он действительно засыпает, и тогда он видит сон, мимолётный и смутный, как по Волге идёт шуга и с дебаркадера пьяные офицеры запускают ракеты. Вору снится Масленица, снится одно только мгновение, и уже следом он снова слышит призывный шепот отца и видит, как из сумерек, грязно-синим пятном, проступает окно. Отец скоро затихает. Вору хочется встать, чтобы напиться, какое-то время он лежит с этой думой, дума согревает его, и он снова засыпает. И во сне ему снится, что вставать до утра нельзя, отец призовёт его к себе, будет лихорадочно, одной рукой тискать его ладонь, а другой – растирать собственную грудь. И всё равно не умрёт. Ещё Вору снится, как днём раньше отец говорил:

– Нас всю жизнь звали ворами. И меня, и батю моего, и тебя зовут. А крали мы не больше других. Но звать-то как-то надо. А прозвище от фамилии – Ворогушины. А что такое ворогуша? Уж поди-ка не вор. Может, ворог? Фамилия наша древняя, и ну-ка, узнай теперь, чьими ворогами были: татарину или сами от татарина пошли.

Теперь отец молчит. Он только дышит, всё ровнее и спокойнее, и Вор, снова проснувшись, слышит дыхание отца. И кажется ему, что отец тоже не спит. Лежит себе в темноте, пялится на светлеющее окно, и думает, что вот, он скоро умрёт – и сны ему к тому каждую ночь снятся, – а всё без него останется: и сын живой, и улица, и Волга. Отцу горько умирать, Вор это знает. Горько оттого, что не повидал он чего-то такого, ради чего и народился-то на свет. И кажется ему, что поживи он ещё немного, то непременно это "что-то" увидит...

...Пыль собирается. Старуха протерла рамку, внутри которой смеялся маленький Гогита, вытрусила тряпку на лестничной площадке и занялась полом.

Пыль только и ждет, чтобы на минуту забыли о ее существовании, и тогда она покроет серой вуалью щели, углы, глаза комнат, забьется в полные горечи рты людей. Пыль делает неотличимыми друг от друга человеческие лица, она и есть смерть и царит над справедливостью, потому что, как и счастье, даруется незаслуженно...

Смерть спасает рабов от разоблачения, превращает их в одинаково звучащие имена на граните. И невозможно уже отличить свободного от тирана, жертву от грешника, воскресшего после гроба и сгнившего в земле...

Кто заступник живущим в несправедливости и заразившимся ею? Кто заступник заболевшим себе на горе?

Многие берут на себя роль заступника, но нет пользы от их трудов, ибо сами они выросли в несправедливости. А выросший в несправедливости похож на кривой куст: ветви его топорщатся в одну сторону.

Некому заступиться за младенца, вступающего в мир. Не ведают те, кто вырос в несправедливости, что младенец рыдает не из каприза. Он рыдает в страхе потерять материнскую любовь. Но мать-рабыня, наученная властителями своими, не спешит к нему: так мир указывает новорожденному его место раба и без слов учит земному одиночеству.

Мальчик мой, Гогита, ты до последнего часа верил, что мама поможет тебе!..

... – Опять мат-перемат. Твои книжки от детей надо прятать. Разве это правильно?..

Вот ты лучше напиши про учёного. Как бы про себя… Вот видит как бы учёный, что русский язык матом портиться стал, и стало ученому жалко Языка. Он уехал в другую страну, например, в нашу, и спрятал Язык, чтобы сохранить его и потом людям отдать… Вот, это была бы книга. И вообще, самый чистый русский язык здесь. Мы его не коверкаем, потому что говорим, как по телевизору… и материмся меньше.

 – Нет. Не прав ты, Магазинщик. У нас здесь русский язык – это инструмент. Так сказать, средство межнационального общения. Чтобы мы понимали друг друга в кутерьме межкультурья. А в России он сам по себе. Живет, растёт, хлеб жует и никому не служит, и никому не должен, а кто его «равнять» пытается – посылает всех в «европу» и точка. Это не я придумал. Просто так есть, и всё! Урём проснется за баней с похмелья, брякнет чего-нибудь, не думая, а через двадцать лет это слово очкарик уже в словарь пишет, диссертацию отлакировывает. Думаешь, он Уреме за это поллитру выставит? Сисяс!.. Да и правильно. Разве разберёшь, кто из этих уремов, чего сказал. Кто их считал. Они, как куры. Чуть зазеваешься – из стога новые выходят. И сразу строем...

– Я не о том, – говорит магазинщик. – Ведь вот в жизни же ты не ругаешься плохими словами? Зачем в книжках ругаешься?

– Да не ругаюсь я! Это они ругаются – герои мои… Да и не ругаются в сущности – это они разговаривают так. А я просто, как ваши акыны, – пою о том, чего вижу.

– Наши акыны не ругаются!

– Да потому, что слепые или хитрые… Кругом полная задница, а они новым баям про героев поют за полстакана бузы… Это я акын, а они фанерщики для корпоративок… Научи на темиркомузе играть?!

– Я не умею. Хочешь, на гармошке научу?..

– Не хочу.

– Смотри, время теряешь попусту… Ведь родили же тебя зачем-то?.. А ведь блудливый ветер вечной книги жизни мог и другой страницей шевельнуть…

Ли Лань был человек храбрый, принимающий к сердцу чужие страдания. Он только недавно успешно выдержал экзамен и получил хорошую должность, а потому смог обзавестись собственным домом. У Ли Ланя был хороший друг по имени Ван Шан, он жил неподалеку, и они часто проводили время за вином и чтением стихов. Надо сказать, что Ли Лань и Ван Шан были люди свободолюбивые и часто веселились без удержу.

Однажды Ли задержался у своего друга до поздней ночи и возвращался домой в подпитии. Вдруг он услышал громкий собачий лай и остановился. По полю навстречу Ли неслась собака, которая гнала перед собой лисицу. Лисица была маленькая и черная, она очень жалобно выла и, видимо, уже сильно устала от преследования. Завидев человека, она в отчаянье метнулась к нему и, прижавшись к его ногам маленьким комком, совсем горько завыла. Ли сжалился над ней и отогнал собаку. Затем взял лису на руки и осмотрел, как мог, при свете луны. Не найдя ран на теле, он выпустил ее обратно в поле. Лиса, прижавшись к земле, побежала, но, прежде чем скрыться в темноте, оглянулась и задержала свой взгляд на Ли...

...Вы все об этой девке? Она поселилась… у батюшки! Именно туда ее вселил комиссар. Я видела, как она вышла от него с бумагой в руке: вышагивает, нос задрав, и шашка за ней волочится – боже мой… И прямо к батюшке. Страшно подумать, чего натерпелась бы от нее эта семья, если б не случилось то, что случилось. Я говорила с попадьей, днем – знай плачет и крестится. Батюшка, говорит, и без того был болен, а теперь и вовсе слег, дочери в угол забились, дохнуть не смеют. Житья им теперь не видать. Может, мерзавка эта в исподнем по дому разгуливать будет, с этаких станется. Я разделяла ее опасения. А вы разве не знаете, что творится у большевиков? У них все жены общие, и всей деревней спят в сараях под одним одеялом. А как же, при коммунизме все общее. Напрасно улыбаетесь, это рассказывают верные люди.

Вся деревня была в страхе. Я через окно слышала, как ругались проходившие мужики. Ведь эта продразверстка – она же отнимала у людей последнее. Наш многострадальный народ – сколько он натерпелся, сколько терпит сейчас от таких вот… командирш! У меня сердце ныло – как там хозяева, с трех часов и попадья не показывалась. Как темнеть стало, будто все село притаилось, только собаки лают. Потом ко мне постучался Прохор, мужик, не из буйных, он у отца моего, царствие ему небесное, денщиком служил. Я вышла на крыльцо. «Что ж это будет, барыня, – жалуется, – мужики говорят, эта жидовская образина дочиста все село оберет». (Ну да, большевики все сплошь жиды.) Тут до нас и донеслась музыка. Рояль. А значит, из того же дома. Меня сразу осенило: поповнам сейчас не до музицирования, и сомнительно, чтоб эта гостья владела инструментом – она вынуждала их играть! Я не выдержала. Воскликнула: «А вы и рады терпеть! Я не удивлюсь, если она батюшку нагишом плясать заставит!». Прохор только руками взмахнул и убежал.

Я вернулась в дом, и еще минут пятнадцать звучала музыка, что-то из венской классики. А потом все и произошло – народ побежал, заметался, кричат отовсюду, и вижу в окно: все туда бегут. Кликнула одну бабу с крыльца, и что она мне говорит? Эта красная тварь батюшку плясать заставляет… голым. Господи ты, боже мой… Я знала, знала! Ведь я почти угадала! Чего еще ожидать в наше монструазное время от этих людей! Ведь это скифы, не люди...