Архив публикаций за август 2012

...Это болото так бы и продолжало меня засасывать, если бы я снова не влюбился. Она была студенткой родом из Балтимора. Как раз заканчивала учёбу, и через полгода я уехал вместе с ней. Сам не знаю, почему я так поступил. Просто... знал, что это самое правильное, что я делаю в данный период времени. Сначала мы поселились у её родителей, а впоследствии купили прекрасный домик на берегу озера. У меня были кое-какие сбережения, но большую часть пришлось брать в кредит. Нас это не пугало. Она нашла работу по специальности в лаборатории, а я временно устроился мастером-механиком на сталелитейном заводе. К недвижимости я возвращаться не хотел ни за что на свете. Я любил свою работу. Что-то делать руками у меня получается гораздо лучше, и там я могу быть лучше остальных. Когда я подхожу к механизму, я как бы думаю и вижу руками. Передо мной ставят задачу инженеры, а я нахожу её решение на практике. Да ещё и с наименьшими затратами времени и средств для производства. Но с работы я ушёл... Я запомнил на всю жизнь, как система избавляется от винтиков ради спасения себя самой. Больше не было прежней лояльности и преданности предприятию.

Я устроился в одну компанию, которая занималась сигнализациями и видеонаблюдением. Через полгода уже самостоятельно выполнял заказы. Платили хорошо. Да и мне очень нравилось. График не жёсткий. Заказчик часто платил наличными сверх нормы, потому что всё-таки система безопасности не просто так ставится. А все коды у нас. Но эта работа не сделала бы меня богатым. Работая в этой конторе, я познакомился с несколькими частными детективами. И узнал, что это достаточно прибыльное дело, если открыть своё агентство. Была необходима лицензия, и я пошёл учиться на соответствующие курсы. Но эта затея была обречена на провал. Когда я открыл фирму, то понял, что в этом деле необходима еще большая жесткость и чёрствость, чем быть агентом по недвижимости. Одно дело теория, а совсем другое – это когда берёшь деньги за то, чтобы собирать компромат на кого-либо. А потом рыдающей даме рассказывать, как её муж принуждает к сексу свою несовершеннолетнюю падчерицу. Я закрыл агентство. Знакомый окружной судья, которому я когда-то оказывал услуги, предлагал мне заняться системами безопасности в аэропортах и в правительственных учреждениях. Сказал, что может помочь с рекомендациями для открытия подобного бизнеса. Опыта у меня было предостаточно. Да и дело это мне очень нравилось. Но я уже ни во что не верил. У меня не осталось никаких моральных сил. За что бы я ни брался, всё было обречено на провал. Это была не та жизнь, которую я себе представлял, когда мне было восемнадцать лет. И не та жизнь, которую я рисовал себе и своей любимой. Она хотела семью, хотела детей. Мы бы смогли прожить. Ей не было важно, в какие рестораны мы ходим, какую машину я вожу. Но я чувствовал себя ущербным, находясь рядом с ней. Я был обычным бедным работягой. И казалось, что ничего не изменилось с момента моего первого отъезда из городка, где я вырос. Мне всегда казалось, что ещё чуть-чуть, и всё изменится. Но жизнь протекала мимо, и вся – в погоне за счастьем, за самореализацией. Я принял решение и расстался с любимой. Она думала, что дело в ней, и все мои убеждения, что всё как раз наоборот, не помогали. Мы оба сильно переживали. Каждый по отдельности. Я не мог больше там оставаться. И... вернулся сюда. На какое-то время. Подумать и перевести дух...

Иногда я жалею, что родился тем, кто я есть. Сколько себя помню, всегда хотел быть кем-то большим, кем-то любимым, уважаемым и нужным. Всегда хотел быть Человеком в самом красивом и искреннем смысле этого слова. А кто я? Я всего лишь бездомный, ободранный, всеми брошенный уличный бродяга, который день изо дня сидит у автобусной остановки, исподлобья глядя на прохожих, или роется в мусоре в надежде найти там что-нибудь съестное.

Это только в книжках говорится, что такие, как я, свободны и независимы, они вольны выбирать любую дорогу, для них открыты все двери, все возможности. Всё это лишь красивые слова, сказанные заядлыми домоседами, которые никогда не пробовали жить на улице, не зная, доживёшь ли ты до завтра, чувствуя пустоту в желудке и такую лёгкость во всём теле, точно весишь не больше десяти килограммов.

Но самое ужасное в бродяжничестве даже не голод. Самое страшное – подростки. Эти маленькие нелюди жестоки и безжалостны. Они готовы смеяться, глядя на то, как ты корчишься на земле от боли, целую вечность. Они будут бить тебя ногами, издеваться и кричать, пока их сверстники стоят рядом и восторгаются. Они не знают пощады. Ими движет страх, они подчинены ему, они его рабы. Они боятся сильных, они их ненавидят, а свою ненависть вымещают на нас, слабых и беспомощных...

Поросёнка, которого мы с матерью держали второй год, сначала звали Борька. А когда его габариты достигли внушительных размеров, присвоили ему отчество: Иванович. Борис Иванович навсегда запал в нашу память после драматических событий, произошедших на территории нашей деревни.

Всё началось в один прекрасный июньский день, в субботу. Вволю напарившись, я расслабленно отдыхал в предбаннике собственной бани. Неожиданно через приоткрытую дверь ко мне заглянул находящийся в свободном выпасе Борис Иванович. На пороге предбанника он насторожённо замер, одновременно с любопытством разглядывая незнакомое помещение. Находясь в прекрасном расположении духа, я снисходительно-глумливо произнёс:

– А-а-а-а, Борис Иванович. Здрасте. Что же вы остановились? Заходите, пожалуйста. Будьте как дома.

Борька только этого приглашения и ждал. Резво вскочив в предбанник, он принялся активно принюхиваться. Такая прыть поросёнка меня позабавила. В порыве веселья я радостно воскликнул:

– Борис Иванович, может, вы и помыться желаете? Так не стесняйтесь. Заходите, – и распахнул перед ним дверь, что вела в баню. Если бы я знал, какие события последуют после этого. Но кто из нас не делал ошибок, особенно в молодости?..

Роман выпущен издательством «Эксмо» в 2012 году по оригинал-макету санкт-петербургского «ИД «Домино». Кратко формулировать его содержание – некорректно. Если обобщённо, это роман-аллегория. При попытке уложить данную аллегорию в узнаваемый образ некой условной фабулы, у меня получается приблизительно так: Семеро Смелых, чья геройская миссия – Убить Дракона.

На обложке изображён, очевидно, тот самый ворон, что заявлен в названии книги. Он сидит на кряжистой ветви дуба, нависающей над тропинкой дремучего леса. Перспектива уходит в туман. Вдоль тропинки натыканы колья, увенчанные человеческими черепами. Сказочно. Мрачно. Вкупе с подзаголовком – «История живых существ», – плюс неброский ярлык – «русский интеллектуальный бестселлер»,– оформление книги настраивает на вдумчивый лад с явным привкусом гарантированных неприятностей.

Первая ассоциация, вызванная названием, повлекла меня, прежде всего, в сторону «белой вороны» – идиоматического выражения, которым принято нарекать человека, резко отличающегося от всех остальных, отщепенца, изгоя. С другой стороны, инверсивная формула «ворон белый» больше похожа на обозначение биологического вида. Ворон символизирует долголетие, мудрость. Чёрный ворон – кружение смерти. Неоднозначность будоражит, драматизирует мысль. С самого начала автор не обещает простого прочтения. Лично моё восприятие усложнилось ещё и тем, что мне припомнился талантливый польский писатель Анджей Стасюк с почти одноимённым романом «Белый ворон», вышедшим в Польше в 1995 году и дошедшем до нас, русскоязычных, в 2003-м. Кроме того, у Валентина Пикуля, у Юлии Шиловой, у Ольги Никитиной и у Аллы Иошпе имеются книги с «Белой вороной» в названии. И это – лишь то, что обнаружено мной на «Озоне». Довольно востребованное, надо заметить, пернатое. Не впадая в занудство, что-де «ворона» и «ворон» – разные вещи, приходится констатировать широкое представительство этой птицы в современной литературе.

Так что же это у Павла Крусанова: неосведомлённость? беспечность? Что-то не верится... А может быть, выбор такого названия – осознанный вызов? конфликт?

Интрига – лучшая презентация...

...Арефьев умылся в ванной, сменил пиджак на домашнюю курточку и, одиноко сидя за столом, подумал о том, что в некоторых случаях одиночество – верный друг человека, испытанный и ненавязчивый спутник, с которым можно и обговорить многое, можно и хорошо помолчать. Телефона в их новом доме ещё не было, и Арефьев как-то пошутил, что в их районе собираются в порядке опыта установить видеотелефоны, жена ответила: «Только этого не хватает» – видимо, представила себе, что тогда не скроешь от собеседника нередко недовольное выражение своего лица.

Арефьев принёс из кухни кастрюльку с супом; суп был с цветной капустой, Кира знала, что он любит такой суп, – добрая, заботливая жена, и что тебе ещё нужно: чтобы она восхищалась Лукрецием, или выписывала бы целебные наставления Квинта Самоника, или чтобы по вечерам терпеливо ждала в стороне, пока ты не переведёшь какую-нибудь очередную оду или послание?

«Свойственно дням пребывать, когда ночи становятся меньше, свету же дня – уменьшаться, когда прибавляются ночи», – писал Лукреций. Последуем же его разумным рассуждениям: в любви, наверно, так же, как и в природе, и у неё свои времена года, хотя лучше бы без них, лучше бы, чтобы солнце всегда находилось в зените...

Мастер по мебели Брошковиц сидел без заказов. Время было сложное, людям едва хватало денег на еду и одежду, поэтому мебель ручной работы заказывали редко. Город, в котором жил Брошковиц, был маленьким, богатых людей в нём проживало немного, к тому же все они уже давно заполнили свои дома новой мебелью. Зарабатывал Брошковиц мелкими заказами – в основном это была починка старой мебели. У кого-то расклеилась тумба, кому-то он чинил одёжный шкаф, где-то укреплял стол и ремонтировал стулья. Всё бы ничего, если бы хоть раз в неделю поступал какой-то заказ на новую мебель. Но уже три месяца как у Брошковица не было ни одного стоящего заказа. Брошковиц томился от безделья, он был готов начать делать всё что угодно, лишь бы не сидеть без работы. Ничегонеделанье утомляло его больше всего в жизни. Его даже мучила совесть, что в то время как все кругом заняты работой, он один почему-то ничего не делает. Перед женой и детьми ему было неудобно. Иногда Брошковиц покидал свою мастерскую и слонялся без дела по городу. Останавливался, чтобы переброситься парочкой слов со знакомыми, узнавал последние городские сплетни, в общем – убивал время.

Однажды, когда он вернулся с прогулки, в мастерскую к Брошковицу пришёл незнакомый ему мужчина...

Брест проехали ночью. В этот раз всё прошло гладко, и Анна, 68-летняя полная женщина, в прошлом учительница младших классов, облегчённо вздохнула. Уже десять лет она ездила два раза в год на поезде из Магдебурга в Москву и обратно (в Москве жили сын и двое внуков), и все проблемы возникали именно здесь. То белорусский пограничник, сочувственно вздыхая, скажет, что печать нечёткая и нужно вернуться, чтобы в посольстве в Берлине поставить новую. То польский – на ломаном русском, отводя глаза в сторону, попросит выйти из поезда, так как... нет польский виза». Анна знала точно, что всё это чушь, высосано из пальца, и что так называемые проблемы решаются при помощи десяти-двадцати евро, но всё равно действовало на нервы... Теперь, когда всё, наконец, позади, можно было спокойно поспать. Но заснуть не удавалось. Снова и снова вспоминался разговор с молодой симпатичной женщиной лет тридцати, которая лежала на верхней полке и, скорее всего, уже спала. Чем больше думала Анна об этом разговоре, тем больше становилось ей неприятно и обидно. Бестолковый разговор у них получился. Ужасно бестолковый...

В дороге знакомятся быстро, и женщина, её звали Светлана, почти сразу, ещё когда ехали по Германии, рассказала Анне свою историю. Познакомилась по Интернету с немцем со странным именем Цорен. Приехала, пожила в его квартире две недели и сейчас возвращалась домой со смешанными чувствами:

– Не знаю, как быть. Может, вы посоветуете, – рассказывала она, беспокойно потирая руки...

…Утром я проснулась в девятом часу. Я бы ещё поспала, но внизу шло бурное обсуждение некоей ситуации, что меня разбудило окончательно. Полежав ещё минут пятнадцать с закрытыми глазами и прислушиваясь к тому, о чём говорили внизу мои соседи по купе, я въехала в суть.

Таджик оказался вовсе не таджиком, а узбеком. Ехал он со своего Узбекистана в далёкий Саратов к родственникам. Так как по-русски он говорил плохо и ориентировался тоже неважно, то, встретив на вокзале двух молодых таджиков (соседи, почти земляки!), попросил их купить ему билет до Саратова. Дал свой паспорт и деньги на проезд. Билет они ему купили, но не до Саратова, а до Сарапула, что меньше половины пути, взяв деньги за полный проезд, то есть все, что были у старика. Проезд прибывал в Сарапул в десять утра, через полтора часа. До Саратова оставались ещё сутки пути.

Появилась проводница – мужеподобная женщина с крупным квадратным лицом и бульдожьей челюстью. Ей вкратце описали ситуацию.

– А я что могу поделать? – ещё больше выдвинула вперёд нижнюю челюсть проводница. – В Сарапуле как раз его и высажу. Без вариантов.

После ухода проводницы страсти накалились ещё больше…

Мария Лопухина, два месяца назад вышедшая замуж за егермейстера, состоявшего на службе при дворе Павла Первого, неохотно поднялась с постели. Будь её воля, она бы весь день проводила в опочивальне, оплакивая своё несчастливое замужество. Но Мадлен, первая экономка в особняке, была преданна мужу Марии, и, несомненно, доносила ему о каждом шаге молодой жены. Не случайно, с недавних пор, Марии было запрещено гулять в парке или посещать своих подруг, а всё это из-за того, что друг её детства Жорж, забавы ради, передал ей французское печенье с маленькой запиской вместо начинки. Это была обычная шутка, широко распространённая среди светской молодежи того времени, но Мадлен, сухопарая немка с вечно поджатыми губами, видно, посчитала это превышением принятых в обществе манер и донесла об этом Степану Лопухину. Расплата не заставила себя ждать: Степан, и без того грубый, жесткий мужчина пятидесяти лет, после этого случая стал невыносимым тираном для своей жены. Он мог днями не разговаривать с ней, и приходил в её спальню только ночью, чтобы справить свою естественную мужскую потребность. Всё это отвращало от себя хрупкую и нежную Мари, которая, как и все девушки, мечтала о браке по любви с молодым, красивым и нежным, статным дворянином. Из всех перечисленных качеств муж Марии обладал лишь двумя достоинствами: он был дворянин и занимал высокое положение при дворе. Именно поэтому семья девушки и дала согласие на её брак. Мария видела, что егермейстер некрасив, но полагала, что он человек добрый, и поэтому дала согласие на брак. Теперь же, обнаружив, что, помимо внешнего уродства, он ещё и дико ревнив, Мария поняла, что совершила ужасную ошибку, выйдя замуж за столь неуравновешенного человека.

Вот и сейчас, если она позволит себе лишний час побыть в постели, экономка мужа обязательно доложит ему, что его супруга слишком ленивая либо, что она, вероятно, влюбилась в какого-нибудь светского франта и теперь целыми днями только и делает, что сохнет по нему, не в силах даже встать с постели. Не желая испытывать судьбу, Мари вздохнула и позвонила в колокольчик. В спальню тут же вошла гувернантка Роза, самый близкий друг Марии в этом доме.

– Сегодня в два вам надо быть у художника, – сказала Роза, расчёсывая волосы Марии.

– Ах, да, – вздохнула девушка. – А я и забыла. Чтобы я без тебя дела, Роза!

– Полагаю, вам нужно одеться понаряднее ради такого случая, – робко предложила Роза. – Боровиковский – художник известный, надо предстать перед ним во всём блеске!

– Оденусь блестяще, и муж точно подумает, что я завела любовника! – воскликнула Мария, и обе девушки – госпожа и служанка – прыснули от смеха...

...– Мы вообще как-то нерационально ведём себя, – продолжает рассуждать Костя, забыв про шахматы, – каждый год ведь в одни и те же места едем. Вполне могли бы устроить тайник и хранить посуду, снасти, консервы. Шампанское, наконец.

– Ты забыл, что здесь в разлив всё затоплено. Берега меняются. Каждый раз что-то новое.

Но Костю уже захватывает. Он обводит взглядом берег:

– Ну, положим, не всё меняется. Вон та ива, например, ещё не один год простоит. От берега далеко. Чем не ориентир?

Он ненадолго замолкает и мечтательно произносит:

– А ведь как просто все можно устроить. Нет, обязательно нужно будет попробовать. Например, в десяти шагах от дерева к воложке устроить тайник. Конечно, повозиться придётся. Зато, представь, потом как будет кстати…

– Кстати, кстати, только сейчас от этого не легче… Ты вообще-то ходить будешь? Если бы мы с часами играли, то …

– Если – то… Причина – следствие.… И с кем я играю? Никакого полёта фантазии. А вот если когда-нибудь всё же изобретут машину времени, то мы с тобой сможем послать нам сегодняшним небольшую посылку в виде того же шампанского. А насчёт часов – вспомни, у кого чаще стрелка падала. Ну, да ладно, шах тебе…

Минут пять мы молча строим хитроумнейшие комбинации, потом Костя упирается взглядом в пространство и неуверенно говорит:

– Послушай, а если это уже произошло?

– Что произошло? – не понимаю я.

– Если мы уже сделали это… Посылка из будущего….

Я улыбаюсь:

– Ну, неси. Что сидишь? Мне, пожалуйста, цинандали.

Костя встаёт и бредёт по песку вверх, к обрыву. Я передвигаю шахматы в новое место и пересаживаюсь сам в переместившуюся тень.

Проходит минут десять. Костя не появляется. Я выбираюсь из-под тента, окунаюсь в воду и ненадолго чувствую облегчение. Выйдя на берег, я бросаю взгляд наверх и вижу сгорбленную Костину фигурку, возящуюся возле старой ивы. Вдруг Костя выпрямляется, и я слышу его торжествующий крик. Он быстро сбегает вниз, размахивая над головой бутылкой шампанского...

...Отношения их вначале были просты, утилитарны, но дружественны и теплы, как отношения в каком-нибудь клубе по интересам. Отношения каких-нибудь нумизматов-филателистов. В данном случае рьяных любителей классической музыки. Её, студентки консерватории – любительницы как бы в силу своего положения, и его – простого шофёра – музыку полюбившего исключительно по внезапно открывшейся склонности души; у неё дома было много пластинок, редких записей; он же – только недавно купил проигрыватель, только начал собирать пластинки.

Когда он впервые пришёл к ней домой и очутился в её комнатке – везде, даже на полу, были раскиданы ноты, бумаги, раскрытые книги... Она начала метаться, хватать, сталкивать всё в шкаф. Будто разбросанное своё белье, свою одежду. «Извините, пожалуйста, извините, сейчас!» И Новосёлов смущённо топтался. Точно это и вправду была её одежда, её белье. Которое он не должен видеть. Тоже извинялся, стараясь не смотреть. Хотел помочь и не решился.

Она выскочила куда-то. В летучем халатике. Боясь его растерять. На стене – обязательной иконой – остался висеть советский большой поэт. Зарёкшийся писать большие романы. Лицом похожий на смуглую лопату... Вернулась. В юбочке, в белой кофточке. Переоделась. Мгновенно. Присели, наконец. Он – большой, с высоким торсом, тесный в комнатке. Она – какая-то худенькая на стуле, ужавшаяся, ужавшая и ножки под стул. Метнулась, схватила пластинку. Поставила. Куда надо. Всё рядом. Снова потупилась, взяв ручкой ручку. Симфонию же договорились слушать. Шостаковича. Широко вплыла в комнату музыка.

Они сидели молча, напряжённо. Словно бы углублённо слушали. И в статичном этом положении их, в слушанье этом всём была какая-то неестественность, нарочитость, жесточайшая какая-то условность. Что-то от застывшего балета на сцене. Двух лебедей, к примеру. Лебедя и лебёдки... Но постепенно напряжённость куда-то ушла, пропала, они забыли о ней, музыка пробралась в души их, захватила...

Доктор сказал: езжайте на юг.

Коралловое солнце, утонувшее в океане, следы на мокром песке, фигурки черепах, выложенные из ракушек, весёлые шумные рынки, на которых деловитые торговцы предлагают терпкий гранатовый сок, сочащиеся дыни и ароматную брынзу…

Танцы, взгляды, поцелуи…

Езжайте на юг, господин Грёз! От хандры не останется и следа.

А главное – правильная диета.

Смех под соусом влюблённости. Салат из свежих улыбок. Глоток счастья, настоянный на июльском ветру. Засушенные приятные воспоминания (подаются присыпанные ностальгией – чуть-чуть, для пикантности). Сладкое суфле из тёплых слов. И обязательно, слышите, обязательно – щепотка нежности.

На западе нынче дефицит с признаниями в любви – совершенно невозможно достать.

На востоке радость какая-то прогорклая, удивление – прокисшее, питаться можно исключительно шутками, любопытством и грубыми ласками.

На север в наше время едут только самоубийцы, ибо там вообще есть нечего – так и оголодать немудрено. Езжайте на юг, голубчик, езжайте на юг!

Конечно, доктор был прав, не зря он был лучшим доктором Прозрачной империи, только господин Грёз взял и поехал на север. На то у него были свои причины...

...Я сидел на лавочке в скверике у вокзала и томился ожиданием.

До электрички было минут тридцать, газета угрожала скукой, я не стал читать, а принялся ею обмахиваться.

Разглядывая прохожих, я опрометчиво задел цепкий взгляд ищущего – и тут же сложилась знакомая привокзальная ситуация: я уже был обречён на общение с посторонним человеком. Обречён, хотя тут же, надеясь спастись, принялся было читать газету.

Он, конечно, подошёл, остановился.

Ботинки чистые, но шнурки разные. Обшлага обтрёпаны слегка.

Я поднял глаза, изобразив на лице начинающуюся муку.

– Здравствуйте, – строго проговорил человек, глядя на моё ухо, что ли.

– Здорово, – бормотнул я, на секунду оторвавшись от чтения.

Бушлатик не по сезону, тельняшка. Бритый наголо, суточная щетина.

– Чудесный вечер, не правда ли? О, весна, без конца и без краю, – с отрешённым пафосом продекламировал он. – Без конца и без краю мечта...

Я невольно улыбнулся: оригинальная работа, а то иные сразу: дай да дай.

– Вечные строки! – продолжал незнакомец, глядя куда-то поверх верхушек деревьев. – Вы не находите? Узнаю тебя, жизнь, принимаю! Позвольте присесть? Спасибо. И – приветствую звоном щита! Прекрасно. Да, прекрасно. У меня есть предложение.

– Не пью, – сказал я. – То есть бывает, конечно. Но сейчас решительно не расположен. Что вы! Жара, пыль...

– Прямолинейный способ мышления не украшает, – обратился он к пространству и вздохнул устало и разочарованно. – Не украшает. Впрочем, давайте так. Предположим_; что я сегодня не обедал, поэтому предлагаю дать мне пять и строго десять рублей. Гуманитарка. Продолжу... Простим ему угрюмство, разве это сокрытый двигатель его? Он весь – дитя добра и света, он весь – свободы торжество!

Незнакомец вольготно откинулся на спинку лавочки, распластав руки.

– Так вот надо жить, товарищ!..

...В последний день уходящего года домашний телефон проснулся после длительной спячки. С наступающим новым годом Лапина привычно поздравляли бывшие коллеги, ученики, родственники и знакомые. Но один звонок его ошеломил.

Когда он поднял трубку, то услышал незнакомый женский голос:

– Это квартира Лапиных?

– Да. А кто говорит?

– Вася, это ты?

– Я, а кто это?

– Здравствуй Васечка, дорогой мой. Ты меня, конечно, не узнал. Тридцать лет – не шутка. Это Валя Семёнова…

– Валя, Валя! Неужели это ты? – не поверил своим ушам Лапин.

– Да, я. Слушай меня внимательно. Я возвращаюсь из Сочи в Москву, была в санатории, поездом двенадцатым, «Адлер – Москва». В Воронеж поезд не заходит. Если хочешь повидаться, приезжай в Отрожку второго января. Мне Татьяна Смородинская недавно звонила, объявилась через тридцать лет, рассказала, как ты живёшь. Знаю, что у тебя трое внуков. Я им посылку с мандаринами приготовила. Заберёшь. Приедешь?

– Обязательно приеду! Только посылку не нужно… – Лапину как-то неудобно было сказать, что врачи запретили ему поднимать тяжести.

– И не спорь со мной. Запомни: поезд двенадцатый, вагон тринадцатый, «Адлер – Москва», станция Отрожка. Второго января. Поезд приходит где-то в обед…

– Понял, понял. Поезд двенадцатый, вагон тринадцатый, второго января…

– Ну, я заканчиваю, а то у меня на сотовом мало денег осталось. Встретимся – поговорим. Очень хочу тебя увидеть! Очень! До встречи!

Короткие гудки в трубке привели Василия Петровича в чувство.

Валя, Валентина, думал Лапин, красавица нашего факультета, умница.

Дочь известного учёного. Красивые женщины берут мужчин голыми руками. Как он её любил! Как мучился, не получив взаимности. И как давно это было! Он с юности был убеждён, что любовь – это готовность отдать жизнь за любимого человека. Если не готов – это увлечение. Она была единственной женщиной, за которую он в те молодые годы готов был отдать свою жизнь. Однако она, как это нередко бывает в жизни, выбрала другого. Он достал институтские фотографии, чуть пожелтевшие, ещё чёрно-белые, и долго рассматривал их. Вот она, Валечка! То с улыбкой, то серьёзная – и везде стройная красавица с выразительными глазами и правильными чертами лица. Даже по коллективным фотографиям можно было понять, что многие ребята были к ней неравнодушны.

Перед сном Лапин почистил зубы и, воспользовавшись очками, внимательно посмотрел на себя в зеркало: впалые щёки на измождённом лице, седые редкие волосы на голове, пожелтевшие от курения зубы. «Хорошего мало», – грустно подумал он и почувствовал приступ тошноты...

...А ещё Сатик была совершенно одинока. Во всём мире у неё не было ни одного близкого, родного человека. На белом свете много одиноких людей, но даже у самого одинокого человека всё же есть какая-то отдушина, есть хотя бы дальняя – пусть даже седьмая вода на киселе – но всё-таки родственная душа, родная кровиночка. У Сатик этой отдушины не было. Она была настолько одинока, что даже при мысли о её одиночестве у меня невольно наворачивались слёзы на глаза. Только после знакомства с ней я выяснил для себя, что до этого не имел ни малейшего представления о настоящем одиночестве. Такого одиночества я не пожелаю даже самому заклятому своему врагу; пожелаю ему всего самого худшего, но только не этого.

Сатик не только работала в нашем институте, но и проживала там. Работа была для неё домом не в переносном, а в самом прямом смысле. У неё не было своей квартиры. Конечно, она не была единственным в мире человеком, у которого не было своей квартиры, крыши над головой, которому негде было жить, негде было преклонить голову.

Человеческое сообщество ставит непременное, обязательное условие для своих членов: все они должны иметь определённое место жительства, должны быть прикреплены к этому месту жительства специальным штампом в паспорте. Это было даже важнее, чем иметь личные сбережения в сберегательном банке. И даже важнее, чем иметь работу. У каждого человека должен быть определённый адрес, не просто «Советский Союз», а дом, имеющий порядковый номер, и улица, имеющая своё название, свою идентификацию. Общество придумало для этого штампа название – временная или постоянная прописка. Общество позаботилось также о том, чтобы придумать название для людей, которые в силу тех или иных причин не имеют постоянного места жительства, не имеют временной или постоянной прописки и которых оно, общество, отвергает, отторгает, отлучает от себя, не замечает в упор, игнорирует...

...Новосёлову хотелось дать ему в рожу кулаком. Вместо этого глухо спросил:

– Зачем же ты женился? Для чего тебе т а к о м у было жениться?

– Да как сказать?.. – Лицо подловатого было пресыщенным, забалованным, но и озабоченным слегка. – И без бабы нельзя, и с бабой невозможно... Тут ты, как петух над ярмаркой, на шесту сидишь – и слететь порываешься, а – как?..

Фальшь! Притворство! Понт! Новосёлов морщился. Нужно было уводить как-то трепача, уводить домой. Где он надрался? В гараже, что ли, опять? Со слесарями? С Дылдовым ли? Получку-то сегодня не дали? Новосёлов докуривал папиросу. Серов, чувствуя, что попался, бубнил: «Она никогда не вынет из ящика просто газету. Не-ет. Она вынет п о ч т у. (Чувствуете разницу?) Почта была? – спрашивает она. – Я просматриваю свежую почту! Это из того же ряда, что – мой кофа!»

Новосёлов поскрипывал зубами. Нужно было что-то делать. Вмазать, что ли, наконец?

– А её дневники? У большинства – как? Уходят дни – и всё. У этой – нет. Все дни свои записывает. В тетради. Как в гробы закладывает. Упаковывает. Чтоб навечно было. Гробы, гробы, гробы. Из года в год. Нескончаемой чередой. Кладбище собственной жизни на полке основала, погост. Зачем? Она же не учится у жизни, а – учит себя жизни. Прилежно учит. А всё без толку. Всё не туда. Всё не так. Она же правый ботинок на левой ноге!

– Заткнись! – Новосёлов глянул на приплясывающие ножонки. – Заткнись лучше!..

Серов заткнулся. Но ненадолго. Из общаги вышел парень в синей форменной одежде почтового ведомства. Форменная фурага на голове была размером, по меньшей мере, с добрую хибару. С непробиваемо счастливым, светящимся лицом прошлёпал, прогрёб мимо друзей прямо по луже. На брюках означились чёткие ватерлинии. «Вот они! – тут же вскинулся Серов. – Умственно отсталые московские ребята. Счастливые разносчики телеграмм. В почтовых синих зипунах. Со спецсумочками. Такой не понимает, чтó принёс – рождение или похороны: «Вам телеграмма! Распишитесь!» И глаза сдвоил! И рот в улыбке до ушей! Удобные ребята... Вот бы нам так. Здесь, в Москве. А? Вот тогда б мы были точно настоящие. Без всяких примесей. Настоящая Московская Лимита!..»