Архив публикаций за июнь 2011

И точно: из дурацких закорючек получается картинка. Делаю это ещё интереснее, чем училка. Та сложила маму, которая мыла раму. А я, узнав у мамы азбуку, уполз по буквам из хаты за раму. И вот уже лечу, хотя зависаю то и дело, и рвусь к облакам, и замираю в ужасе сладком, глядя вниз... Листаю дальше книжку, которую получил сегодня, в мой день рождения. Как ловко рисуют буквами что угодно, даже незримое! Тоже так хочу. Отодвигаю подальше тетрадь, где надо тупо палочки повторять.

Начинаю с печки. Она большая, свежебелёная, но неровная, подмазана тут и там. Как продавщица наша. За трубой лежанка уютная. Её считает своей нахальный кот. Шипит, когда я лезу... Хм, писать труднее, чем читать! Когда читаешь, можно угадать или просто пропустить, а тут над каждой буквой думай. Если подробно буду, то мало чего покажу нашим, когда придут. Пишу «ПЕЧ», остальное будет позже. Чтобы сразу увидели и точно поняли, клею это на ближний к двери печной бок.

Перехожу к новенькой чудо-груше под потолком. Как мы жили с тусклой керосиновой вонючкой?! Затем кровать родителей, где завидно высятся подушки и на месте плывут два лебедя. На кованом сундуке – братишкина постель. У горшка сестрёнок снаружи цветы, а внутри бывают плоды. Угол возле печки полон пушистыми жёлтыми шариками. Клюют желток и радостно пищат, полюбили его ещё до рождения. Это местечко посещают и мышки: оно забрано сеткой от кота. На того леплю особую заготовку-писульку: «ХАМ». Неприятная, конечно...

...Господи, какие же мы все дети. Глупые, жадные, нетерпеливые, чуть что, кричащие «мама».

Впрочем, совсем недавно я был о себе другого мнения.

Два месяца назад я был законопослушным подданным, мужем, отцом и учителем Закона Божьего.

Теперь я никто.

У меня отобрали одежду, взамен швырнули какое-то тряпье. Попытавшись что-то спросить, я наткнулся на задумчивый взгляд надзирателя – совершенно квадратного детины с жуткой черной бородой и серьгой в ухе – и слова сами собой застряли в горле. Я наивно полагал, что страшнее уже ничего быть не может.

Это был Деметриос, которому суждено было стать моим ангелом-хранителем в этих стенах. Без него я бы пропал.

И он же теперь волок меня за плечо куда-то вниз, в подвал, по грязным каменным ступеням, так что я еле успевал за ним. В голове вертелось: «Только не сопротивляться, только не сопротивляться». Сейчас как вспомню, разбирает дикий смех. Как будто я тогда был способен на сопротивление...

...Создать слайдшоу Овдик решил, когда ему исполнилось восемьдесят восемь лет. Примечательно, что это вообще случилось. И если таким, как Овдик, приходит в голову мысль о создании собственного слайдшоу, то поверьте, в этом что-то есть. Что же подвигло его на этот поступок? Наверное, то, что Овдик остался один. Его жены Лики не стало зимой. Он остался один в двухкомнатной квартире четвертого этажа многоэтажки. Вполне возможно, что Овдика начала подводить память. Да, такое случается со стариками. Воспоминания даются лучше, когда перед глазами фотография. Так или иначе, но в один прекрасный момент на пороге фотостудии «Кимберлит» предстал худощавый, сутулый, виновато улыбающийся старик.

– Очаровательный ребенок! Удивительно трогательный снимок! Это кто?.. – спросил мужчина в сером костюме, на двери которого висела табличка «Главный редактор»

– Это я! – ответил Овдик. – Мне сейчас восемьдесят восемь, а на фото мне исполнился ровно год. Мой первый день рождения. Снимок сделал мой отец. Очень памятная для меня фотография.

К главному редактору Овдика отвели сразу, как только он изложил свою просьбу, вынул из замусоленного бумажного пакета свои фотографии, пару газетных вырезок, постер с Джулией Фостер и набор открыток.

– Вы уверены? – переспросил мужчина.

– Уверен в том, что это я на снимке?

– В том, что ваш отец сделал эту фотографию? – мужчина в сером костюме, задававший вопросы, знал цену хорошей фотографии. – Я давно сам не снимаю, это в прошлом, – сказал мужчина. У нас целый штат фотографов и все профессионалы. …Монтаж, это тоже не мое, хотя все тонкости этого искусства мне знакомы. Я не создаю слайдшоу. Я работаю с клиентами. Моя задача, это отбор материала. Поверьте, правильно собранный материал, это девяносто девять процентов успеха.

Мужчина говорил быстро. Овдик растерялся и выдал заранее заготовленную фразу: – Я слышал, что создать свое слайдшоу никогда не поздно! …Главное – это желание!

– Может, ваш отец был фотографом? – редактор снова повторил свой вопрос.

– Вряд ли, – пожал плечами Овдик. – Мама говорила, что он был шофером. …Она не любила ворошить прошлое, отец оставил нас, когда я был совсем маленький.

– Эту фотографию сделал профессионал!

Главный редактор еще раз приблизил снимок годовалого Овдика к глазам и принялся внимательно изучать детское сияющее личико, ямки на круглых щеках, острые молочные зубы, ладонь с маленькими короткими пальчиками, что тянулась к объективу. Затем он отодвинул снимок подальше и посмотрел на свет, как рассматривают денежную купюру. Старик, сидящий перед ним, от волнения перестал дышать.

– Я уверен в этом! Свет, композиция! Удачное решение портретной съемки. Сразу видно, что этот парень знает, как поймать момент.

– Мне об этом ничего не известно... – начал было Овдик.

– Знаете, для нас очень важно, с чего начать. От чего, так сказать, оттолкнуться, – перебил его главный редактор. – Вряд ли я смог бы вам помочь, если бы не эта фотография. Этот снимок послужит нам хорошей зацепкой, понимаете? Ваш отец не зря постарался.

Он встал и протянул Овдику руку, перегнувшись через стол.

– Сейчас можете пройти и оформить необходимые бумаги. Теперь ваше слайдшоу – это наша проблема...

...Пожалуй, одна из самых приятных иллюзий современного мира – это иллюзия безграничных возможностей. Всё подвластно современному человеку: овладеть любым знанием и навыком с минимальными затратами усилий и времени; переместиться в пространстве реальном и виртуальном за считанные часы, минуты, секунды; отменить не только геополитические, но и культурные, языковые, этнические и иные границы; и прочее, и прочее. Человек владеет временем и пространством, он – хозяин самой возможности, не говоря уж о своей собственной жизни. Впрочем, как и любая иллюзия, современное ощущение всемогущества имеет, в частности, одно опасное последствие: чем более безграничными воспринимает человек свои возможности, тем более ущемленными, обделенными, неполноценными он осознает людей, которых принято именовать «людьми с ограниченными возможностями». Однако, знакомый с понятиями гуманности и толерантности и, более того, часто стремящийся соотносить свое существование с ними, современный человек закономерно продолжает эту логическую цепочку. Чем более неполноценными ощущаются такие, в отличие от него не-всесильные люди, тем сильнее становится своеобразный комплекс вины всемогущего хозяина мира и жизни. А дальше – всевозможные варианты эмоциональной компенсации этого комплекса: от сознательного игнорирования, а иногда и враждебности по отношению к «ограниченным» в возможностях до скорбного сочувствия и уничижающей жалости. И несложно догадаться, что все эти варианты – едва ли то самое, чего хотелось бы «людям с ограниченными возможностями», то, в чем они нуждаются...

...Сборник Чёрного Георга называется «Les couleurs du temps». («Цвета времени»?):

Ну что тут скажешь. Шарман, я без шуток. Лучшая публикация этой весны. Старый добрый стёб, весь, как дорогая шкурка, в каких-то цветных переливах (будем считать, что поэтому и les couleurs). Не успеваешь ахнуть, как забавное уже перелилось в какое-нибудь мистическое, пантеистическое, опять в забавное – и уже безо всяких «-стических» просто в хорошее… Если о минусах (не могу же я вот так – просто похвалить! :-)). Некоторые из текстиков – на мой взгляд – целиком такие минусы. «Гений и злодейство» например. Успевает надоесть, толком ещё и не начавшись. «“…Моря достались Альбиону,” – / Сергеич рек; он, раззадорясь, / в пол-уха слушал Альбинони – / квартетнострунно, в си-миноре…» – и дальше как-то уже не надо, уже не прошло…

У Витьки Соболева случилось несчастье (хотя, несчастье, это мягко сказано – катастрофа): балуясь дома с младшим братом, он разбил окно. Уперев локти в колени и обхватив голову руками, он сидел на диване и лихорадочно искал выход из этого безвыходного положения. При этом у него ощутимо ныло место, на котором он, собственно, сидел и которым ему вскоре придется прочувствовать всю тяжесть последствий этого несчастья.

Витьку дома били. Но не в смысле побоев озверелым дегенератом-отцом или оплеух злобной мачехи, а в соответствии с представлениями его матери о воспитании – «чтоб он вырос человеком». Били за любую провинность – за двойку в школе, порванную штанину, разбитую чашку и потерянную авторучку – специальным ремнем, который хранился для этой цели в ванной. Порола его всегда мать. Отец в этом методе педагогического воздействия на сына непосредственного участия не принимал, но, судя по одобрительному хмыканью и злорадным усмешкам (которые нелогичным образом вызывали у Витьки ненависть даже более жгучую, чем к матери), воззрения жены на методы воспитания своих детей полностью разделял.

Витька однажды, когда родителей не было дома, оббил края ремня молотком и затер острые грани наждачной бумагой. Но мать его хитрость разгадала и выпорола за это еще раз. Но, впрочем, ремень заменять не стала, и это несколько сгладило Витькины страдания в дальнейшем. В пылу особого гнева мать иногда хваталась за резиновый шланг от стиральной машины, и такие случаи в жизни Витьки были событиями, равными распятию на кресте.

Самым мучительным во всей этой процедуре порки было ожидание первого удара. Когда Витька снимал штаны и ложился лицом вниз на табурет (сопротивляться не имело смысла: в прошлом такие попытки ни разу не предотвратили экзекуцию, но всегда многократно увеличивали ярость матери), то каждый звук в комнате, молчаливая пауза перед первым замахом, дуновение воздуха, обжигавшего его ягодицы подобно струе горячего пара, сверлили мозг Витьки, как пропущенный через него электрический ток.

Во время порки Витка никогда не плакал. Вначале – поняв, что его слезы только усиливают раздражение матери. А потом, чуть повзрослев – из-за какого-то жгучего, но странно упоительного чувства, когда он даже хотел, чтобы наказание продолжилось, чтобы потом… «Потом, – страстно мечтал он, – когда я вырасту…» Но не буду предвосхищать конец этого рассказа...

...Меня, честно признаться, иногда беспокоит следующий вопрос: а может, мне легче бы жилось, имей я Юлькин оскал? Понимаете, ковыляешь себе по улице, идут навстречу люди, и ты слышишь, как прохожие переговариваются:

– Какая красивая девушка, жалко, что больная.

– Да, не повезло бедняжке.

Охота догнать их и спросить:

– А что, если бы я была страшная, меня не было жалко, или было бы, но не так сильно? И в чем, позвольте, мне не повезло: в том, что красивая, но больная, или в том, что просто больная?

Я так, конечно, ни разу не сделала, но, согласитесь, интересно узнать, что именно они имели в виду. И все-таки, если к моей сухой руке и хромой ноге еще и Юлькину голову прибавить, будет явный перебор. Но, признаться, просто достали такие жалости. Вот, к примеру, на прошлой неделе купила в магазине сметаны литровую банку, мать попросила, чтобы торт испечь, донесла до подъезда и нечаянно шарахнула о ступени: банка вдребезги, пакет порвался, сметана потекла – три этажа уделала, будь здоров. Слышу, соседка поднимается и ругается:

– Это, – орет, – что за скотина весь подъезд засрала?!

А я, как назло, ключ никак найти не могу. Слышу – рядом уже, я даже зажмурилась, думаю, сейчас отругает, а она посмотрела на пакет, на меня, на пакет, на меня и говорит:

– А-а-а, это ты, Настенька. Хорошо, что сама не порезалась.

– Я сейчас все уберу, – отвечаю я.

А она:

– Да что ты, деточка, что, для этого уборщицы нет? Подумаешь, сметана, да кто ее не разливал?!

Противно, честное слово! Ведь будь я обычным человеком, влетело бы так, что мало не показалось, а тут – «деточка»! Или, тоже совсем недавно, ехала на маршрутке. Водитель резко затормозил, все пассажиры попадали на пол, я – не исключение. Ну, поругались, отряхнулись, я к своему месту поковыляла. Тут все и забеспокоились:

– Ты, – кричат, – собака такая, что же наделал, поворачивай в больницу, посмотри, как девушка ногу подвернула!

Я давай их успокаивать:

– Все в порядке, это у меня с рождения.

– Предупреждать надо, – говорит мне старичок один.

Это как выглядеть будет?! Захожу в автобус и кричу во весь голос: «Граждане, предупреждаю, у меня ДЦП. Не говорите, что не слышали!». А так, с виду, вроде приличный дедуля.

На меня смотрят, как на бездомную собаку – вроде жалеют, что она никому не нужна, но все равно понимают, что это только собака...

...Дул ветер с дождем (это продлится несколько дней, потому что небо было затянуто черными тучами). Я смотрел в окно веранды. Значит, хочу я того или нет, четверг я должен просидеть дома, так и провести весь день. Как, не знаю. Я был погружен в прорву времени, а это как раз и есть одна из ненавистных мне вещей на свете, быть в тисках необъятного количества времени. Сколько ни пытался я найти себе занятие, развлечься, мне не удавалось растратить даже половину того времени. Может, начать писать? Нет, неохота. Что бы я ни делал в этот день, оставшись дома, чем бы ни занимался, не находил ничего, вызывающего у меня желание писать. Странно, этот день мой имел отношение лишь к тому, что было снаружи, ко двору, улице и даже к дождю. Оттого ли, что ритм дождя с ветром совпал с моим сердечным ритмом, пульсом, но мне казалось, что дождь льет или на день мой, или на жизнь. Нутро мое так настроилось на дождь, что он лился на мой день, и на жизнь мою, и оттого чувствовал я, что все внутри меня, и в жизни моей, и в судьбе, все, к чему имел отношение льющийся дождь, уже вымокло. Осталось лишь выбежать наружу, чтобы намокла и моя осязаемая, внешняя оболочка. То ли по нерешительности своей, то ли боясь простудиться, не знаю, почему, но этого я делать не стал. А еще нутро мое так настроилось на дождь, что я испугался того, что выйди я под дождь, все, что есть в моей жизни, смоется им прочь, и жизнь моя потеряется в воде. И останусь я без жизни, без судьбы. Аллаху же разве больше нечего делать, как писать мне заново жизнь и судьбу? А может, и напишет, не знаю... Напишет, не напишет, но, клянусь, такое возможно. С моим счастьем от него можно ждать, чего угодно, даже того, чтобы я в дождь обратился. Я верил, что судьба способна обратить меня в дождь, но представить себе не мог, куда я в таком случае буду литься. Это было плохо. Не двигаясь с места своего у окна, я стал размышлять, куда бы пролился, будь я дождем... Я прерываю свои думы ... найдя в дожде нечто такое, что смывает и уносит мое нутро.

Я. Может, пролиться мне на самую заброшенную, самую позабытую во вселенной могилу? Нет, какой смысл заставлять дрожать под дождем такую могилу, если она и так уже продрогла от своей безхозности и заброшенности. Может, полить мне на какое-нибудь другое место на земле, где бы не было ничьих следов? Да нет, разве оставили люди на земле такое место, везде грязно, мусорно. Мне бы хотелось пролиться дождем в таком месте, чтобы и после остаться чистым. Может, пролиться на кристально чистого человека? Нет, пока найду я того человека, себе дороже станется. Лучше найти Аллаха, и пролиться на него. Все равно все в этом мире, в конце концов, приходят к нему. Если прольюсь дождем на Аллаха, никто и ничто не будет на меня в обиде. К тому же Аллах возрадуется (вероятно, обратившись в дождь, я смогу его лицезреть, как же его хоть раз не увидеть, если ты станешь блуждающим дождливым облаком на небесах). Ведь Аллах никогда не попадал под дождь, в который обратился человек. Что с того, что он Аллах, и ему ведь хочется дождя. Хоть однажды, попадя под дождь обратившегося в дождь человека, спокойно порадуется он, забыв обо всем во вселенной. Или нельзя, ему нельзя оставлять нас без надзора? Имейте совесть, не хватайте тотчас же все подряд во вселенной. И так Аллах многое позволяет вам, людям...

...Кашмарин унес с собой еще один образ Смурова. Не все ли равно, какой? Ведь меня нет, – есть только тысячи зеркал, которые меня отражают. С каждым новым знакомством растет население призраков, похожих на меня. Они где-то живут, где-то множатся. Меня же нет. Но Смуров будет жить долго. Те двое мальчиков, моих воспитанников, состарятся, – и в них будет жить цепким паразитом какой-то мой образ. И настанет день, когда умрет последний человек, помнящий меня. Быть может, случайный рассказ обо мне, простой анекдот, где я фигурирую, перейдет от меня к его сыну или внуку, – так что еще будет некоторое время мелькать мое имя, мой призрак. А потом конец.

И все же я счастлив. Да, я счастлив. Я клянусь, клянусь, что счастлив. Я понял, что единственное счастье в этом мире – это наблюдать, соглядатайствовать, во все глаза смотреть на себя, на других, – не делать никаких выводов, – просто глазеть. Клянусь, что это счастье. И пускай сам по себе я пошловат, подловат, пускай никто не знает, не ценит того замечательного, что есть во мне, – моей фантазии, моей эрудиции, моего литературного дара... Я счастлив тем, что могу глядеть на себя, ибо всякий человек занятен, – право же занятен! Мир, как ни старайся, не может меня оскорбить, я неуязвим. < … > Я счастлив, я счастлив, как мне еще доказать, как мне крикнуть, что я счастлив, – так, чтобы вы все наконец поверили, жестокие, самодовольные...

Прочёл такое, что берусь объяснить, зачем в палеолитических женских скульптурных фигурках почти нет рук, ступней, не проработаны лица, зато натуралистически изображена беременность, и почему эти фигурки маленькие и почему прятались обладателями их в ямки (где некоторых из них и нашли).

Нет внимания к рукам, ногам и голове потому, что те не имеют никакого отношения к беременности. А авторы настолько непосредственны, что только то и изображают, что имеет отношение к выражению беременностью.

Что же она выражает?

Что-то тайное, раз их прятали в ямках.

Это уже был второй род упрятываемого искусства. Первым была пещерная живопись. Её сплошь творили далеко от входов в пещеры, где было совершенно темно.

С пещерной живописью понятно. Кроманьонцы, по теории Поршнева, были падальщиками, только-только переходящими к охоте. Они лишь недавно мигрировали в Европу, где обитали раньше их её освоившие неандертальцы. Неандертальцы были охотниками. Они охотились короткими копьями, которыми они из засады поражали крупную дичь, держа копьё в руках и отскакивая от раненого животного и дожидаясь, пока оно истечёт кровью и сдохнет. Об этом говорят сами копья, не ломающиеся от силы налегания тяжёлого охотника. Об этом говорят и воссозданные по скелету мышцы неандертальца. Он был очень силён и способен очень быстро бежать очень короткое время. Как раз то, что нужно для нападения из засады и удирания от раненного. Субтильные по сравнению с неандертальцами кроманьонцы могли аборигенам только завидовать. Плюс главное обстоятельство. Неандертальцы произошли от давно отделившихся от гоминид-падальщиков гоминид-охотников, а кроманьонцы оставались преимущественно падальщиками. Им, собственно, инстинкт не позволял нападать на животных не своего вида. Такова была их экологическая ниша. А если они уже к этому времени и стали переходить к охоте, то пережиток прошлого, инстинкт «не убий другого», став коллективным бессознательным, удерживал их и заставлял завидовать неандертальцам. Зависть эта выливалась на потолки и стены дальних, тёмных участков пещер. По принципу: если нельзя, но очень хочется, то можно условно. Нарисуй – и сможешь потрогать (или посмотреть при свете факела) мечту, которая коллективно – запрещена. Или если не рукой потрогать, то копьём, с расстояния длины копья. Или – с ещё большего расстояния, если копьё в изображение бросить: как бы потрогать. (И копья как раз не такие толстые у кроманьонцев, как у неандертальца, – чтоб можно было бросить.)...

...Утром я понял – что-то изменилось. В наших отношениях, до этого безоблачных, появилась червоточинка. Словно кошка царапнула по сердцу когтистой лапой, и теперь из ранки капля за каплей вытекала наша с Лорой любовь.

Вроде бы все осталось по-прежнему. Аромат кофе и жареного хлеба по утрам, сонная толкотня в ванной, звонки с работы, разговоры за чашкой чая... Наши дни и ночи. По ночам, когда она засыпала, я легко, кончиками пальцев, скользил по ее лбу, щекам, носу, подбородку. Но пальцы незрячи. Они исследовали каждую морщинку, складку, впадинку, но не способны были открыть мне Лорин секрет.

Я говорил себе, что тревожусь попусту. Что в наши дни только чудаки живут с настоящими лицами. Что ничего особенного моя жена не скрывает, никакого уродства, а если бы и так, это ее личное дело. Ведь и я ни разу не показывался ей без мыслеформы. А мог бы? Наверное, да.

Я решил поговорить с ней об этом, осторожно, чтобы не испугать.

– Лора, ведь многие пары делают так. Не после чьей-то смерти, не дай Бог! Сами, по доброй воле, потому что доверяют друг другу.

– А так... ты мне не доверяешь? – ее голос прозвучал напряженно.

– Доверяю. Именно поэтому хочу... Послушай, – взмолился я, – ведь мы не первый год вместе. И до сих пор не видели друг друга. Это... ну, не знаю, все равно что заниматься сексом в одежде. Хочется интима, близости.

Я заметил, как она сжалась. Сгорбилась и втянула голову в плечи, словно в ожидании удара или плевка.

– Но... я думала... мне казалось, что ты любишь меня, мою душу... Какая разница, как я выгляжу?

«Хм... – подумал я. – А что такое душа? Ее нельзя увидеть. Как можно ее любить?»

– Не все ли равно, какой меня сделала природа? Это же от человека не зависит... Гримаса случая. Моя мыслеформа – это то, какая я внутри. Ведь ты ее знаешь, мою душу.

«Милая, да я своей души не знаю...»

...В середине шестидесятых, в новогоднюю ночь, сияющая тётя Марина – младшая сестра моей мамы – привела к нам на смотрины бравого сержанта Сергея. Будущий зять сразу же всем понравился. Я же, пятилетний восторженный мальчишка, с первого взгляда влюбился в весёлого подтянутого военного, одетого в украшенную значками парадную гимнастёрку, галифе и блестящие сапоги.

После демобилизации, расписавшись с Мариной, Сергей стал работать водителем троллейбуса. Прожив несколько лет в общежитии, молодые получили однокомнатную квартиру в спальном районе Ленинграда, на Гражданке. На другом конце города. Строили в те годы много. Детей у Сергея и Марины не случилось, Бог не дал.

Время летело незаметно: взрослые старились, я рос. Учёба, армия, женитьба… Заболела и умерла тётя Марина. На похоронах Сергей Иванович горе своё не показывал – держал себя в руках.

Потом долго не видались. Иногда, сквозь телефонные помехи, я с улыбкой узнавал знакомый с детства голос любимого дядюшки, каждый раз давая себе слово навестить, и каждый раз забывал о своём обещании. Ходили слухи, что дядя Серёжа стал попивать. И опять я не нашел времени съездить на Гражданку…

Неожиданно я получил письмо, подписанное главврачом психиатрической больницы им. Степанова-Скворцова с предложением навестить Морозова Сергея Ивановича в связи с тяжёлым состоянием больного. Дядюшку узнал с трудом: кожа и кости, дрожащие худые руки, пустые, обращённые внутрь себя глаза, редкие, слипшиеся в сосульки остатки когда-то роскошных кудрей. Мелкими суетливыми движениями он обирал с себя что-то, одному ему видимое. Утерев глаза и чуть успокоившись после встречи, дядя Серёжа попросил:

– Миша, пообещай, что когда всё закончится… ты прочитаешь мою личную переписку. В зелёной папке, с завязочками, в верхнем ящике тумбочки лежит, у кровати.

Я, пряча глаза, стал говорить о его скором выздоровлении, но дядюшка, не слушая, отвернулся к стенке. Наверное, не такие слова он хотел услышать от любимого племянника...

...Оксанка как-то незаметно повзрослела, вытянулась, обстригла русые косы и тоже решила, как и брат, посвятить жизнь небу. Окончив курсы стюардесс, она стала работать в авиакомпании «Сибирь», жила в Новосибирске. Домой Митькина сестра приезжала редко, я не видел ее годами. Тетка, заставлявшая мыть руки, умерла, поэтому по воскресеньям я беспрепятственно заваливался к другу с пивом, сначала один, а потом и вместе с будущей женой Катей. В зале над диваном висела фотография Оксаны – в форме и с букетом цветов, и каждый раз, глядя на нее, я удивлялся: «Как из нескладной долговязой девчонки получилась эта красивая девушка, улыбающаяся одними глазами?!».

Я не могу сказать, что желание жениться возникло у меня в двадцать четыре года осознанно. Просто все ровесники, как-то незаметно обзавелись семьями и первенцами, да и, глядя в Катины глаза, понимал, что если не сделаю предложения я, то его сделает кто-нибудь другой, потому что нравилась она многим. Родители мой выбор одобрили, так что они не только с радостью приняли Катю в семью, но и постарались всячески помочь устроить молодоженам жизнь, подарив на свадьбу царский подарок – однокомнатную квартиру.

Я, наверное, был счастлив те два года, что мы жили вместе и, скорей всего, у меня радостно замирало сердце, когда впервые держал сынишку на руках. Я не помню, что чувствовал тогда, почему-то разум отказался хранить память о тех периодах жизни. Зато я четко могу воспроизвести каждую секунду своего бытия с определенного момента – со встречи с Оксаной, вернувшейся в родной город. Брат давно уговаривал ее перевестись в авиакомпанию «Аэрофлот», в которой летал сам, и, вероятно, его усилия не прошли напрасно, потому что она послушалась.

Я не пришел ночевать домой в первую же нашу встречу и после не особо оправдывался перед Катей. Дело в том, что с появлением той, повзрослевшей коротко стриженой Оксаны все мгновенно перевернулось, и то, что не касалось конкретно ее самой, казалось мне пустяковым и ненужным. Я не замечал: ни вкусных домашних обедов, ни первых шагов сына, ни потерянного выражения на лице жены, на меня не действовали уговоры родителей и косые взгляды соседей.

Можно, конечно, обвинить меня за то, что я позволил себе, будучи женатым, очертя голову, познать те чувства, которые доселе не изведал; можно обвинить ее, назвав разлучницей, за то, что она пыталась отобрать мужа у жены и отца у ребенка; можно даже свалить вину на Митю, спокойно наблюдавшего за всем этим и не воспротивившегося. Ради Бога, вините, потому что это действительно так. Я не имел права забывать о близких мне людях, но я делал это. Оксана должна была уехать навсегда из нашего города, но после каждого рейса она спешила домой и звонила мне, зная, что рядом стоит заплаканная жена с сыном на руках...

...На удивление, ребенок родился здоровым и доношенным. Валентина назвала его Виктором – в честь своего отца, которого уважала всю жизнь. Очень быстро малыш стал для нее самым дорогим человеком на этой планете. Впервые она почувствовала это, когда он начал сосать грудь. Прижав его к себе поближе, она всей душой ощущала их тонкую, но чрезвычайно прочную связь.

Валентина старалась ни в чем ему не отказывать, работая при этом день и ночь. Когда в школе Виктор проявил склонности к математике, она не жалела денег на книги, репетиторов и дополнительные занятия.

Ей вспомнилось, как в то время в их доме часто отключали свет. Виктор приходил к ней в спальню, ложился на кровать и молча обнимал ее за талию. Они могли провести так довольно много времени, пока мальчик не засыпал. Валентина слушала его ровное дыхание, чувствовала, как бьется его сердце. На ее глазах наворачивались слезы, потому что, будучи еще беременной, она часто подумывала избавиться от этой маленькой галактики счастья. А теперь за это единение она отдала бы все. И даже больше…

Закончив школу, Виктор без труда поступил в университет, решив стать архитектором. Он все больше и больше радовал Валентину, потому что становился видным парнем, со своими выразительными зелеными глазами. И опять она много работала, чтобы оплатить его обучение и дополнительные занятия.

Но тяготы были забыты, когда Виктору в торжественной обстановке вручили красный диплом. Валентина вспомнила, что в тот день она испытывала самое сильное чувство гордости за своего сына. Он был одет в красивый бежевый костюм, на полголовы выше своих сокурсников и безгранично умнее и талантливее их.

Его карьера очень быстро набирала обороты и, бесконечно радуясь за своего сына, Валентина, наконец, решила обратить внимание и на себя. Ведь двадцать четыре года пролетели, как одно мгновение, а, не смотря ни на что, она была женщиной…

...Поздно вечером, переделав все дела, Зина вышла на балкон, села в кресло. На ветру колыхалось выстиранное белье. Зина сидела в уголке, прикрытая висевшим на веревках по всему балкону бельем. Никто ее здесь не найдет. Здорово она замаскировалась, ни одна собака в мире ее здесь не разыщет. Она сидела и тихо радовалась тому, как она всех лихо обманула, как здорово замаскировалась.

– Ма!!! – заорал сын из зала. – Дай денег! Я завтра еще один диск возьму в прокате.

– Зинка, ты где? – подал голос брат. – Где мои наушники? Мэйд ин Джапан?

– Зина, подойди к телефону, тебе Анфиса звонит, – крикнула мать.

– А-а-а-а! – тонко крикнула Зинка диковатым голосом, сама себя пугаясь, – А-а-а-а-а!!!…..