Архив публикаций за август 2011

...До сих пор по-своему люблю его. С одной стороны. А с другой – очень жаль, что в списке преступлений нет того, что он сделал со мной. Со всеми нами. Если в ваших руках окажется вдруг душа открытого, доверчивого ребенка, чьи попытки защититься наивны, давно известны вам наперечёт, вы разберёте её на винтики и станете забавляться живым трансформером? Почему мы так долго поддерживаем в малышах наивную веру в деда Мороза, не спеша отнимать у маленьких людей их детство? Я многое могу понять и простить. Часто люди совершают подобные вещи неосознанно, с дикой холодной яростью тех, у кого тоже отнимали сердце, с ослепшими от незаслуженных обид глазами, продолжая защищаться и уже не помня, от кого. Но человек, в чьих руках оказалось это страшное знание, и который пользуется им, умело и расчётливо играя с чужими надеждами и радостями, по моему искреннему и жестокому, быть может, убеждению, жизни не заслуживает. Сейчас, когда я смотрю на искалеченные души самых близких мне людей, покажите мне его и дайте в руки нож. Я не стану колебаться и ждать, пока он сам попадёт в собственные сети. За ту девочку, выбросившуюся из окна, за тех, кто собирал себя по осколкам, бессмысленно глядя на солнце в окнах психиатрических клиник, и тех, кто в клинику не попал и не попадёт, но солнца уже не увидит, а будет помнить лишь яркое, не спорю, радужное пятно, нарисованное его ласковой, заботливой рукой. Милый ты мой художник! Молю Бога, чтобы ты не ведал, что творишь. Так ещё остаётся надежда тебя простить. Но если ты, сам, по-прежнему наслаждаясь красотой этого мира, запираешь нас в душной мастерской со своими непризнанными холстами о нём, дорогой мой, жалкий божок, я буду просить у всех сил на свете, чтобы мира ты больше не увидел...

Относительно недавно (29 мая этого года) современному писателю Захару Прилепину была вручена первая премия на конкурсе «Супернацбест», а его роман в рассказах «Грех» был признан лучшей книгой десятилетия. Интересно, что такое, казалось бы, значимое событие осталось для многих незамеченным. А значимое оно, как минимум, по трём причинам. Во-первых, проводилось подобного рода мероприятие впервые, во-вторых, в конкурсе могли принимать участие только авторы, чьи книги становились бестселлерами года (с 2001 по 2010 гг.), и, наконец, следующее такое явление в литературе можно ожидать только через десять лет (а срок, согласитесь, немалый). А если вспомнить и сумму первой премии – 100 тыс. долларов США – то можно смело говорить и о четвертой причине.

Прежде всего, меня заинтересовали три обстоятельства премии: сами номинанты (а их не так много – всего десять), жюри этого, вроде бы, громкого конкурса и, конечно же, творчество победителя (в частности, рассказы из романа «Грех»). Но обо всём по порядку.

Признаться, я не большой знаток современной литературы, потому что предпочитаю продукт, проверенный временем и не одним поколением читателей. Однако имя одного из претендентов мне было знакомо хорошо. Речь идёт о Викторе Пелевине, авторе неоднозначном, отчасти противоречивом, местами сложном, но бесспорно талантливом. Его произведения, представляющие собой смесь реализма с эзотерикой и мистикой и приправленные нестандартными размышлениями о современном обществе, лично меня не оставили равнодушными. И то, что он был в числе номинантов, меня нисколько не удивило. Об остальных участниках я знал крайне мало, либо не знал ничего, поэтому и высказываться на их счёт не стану.

Немаловажно обратить внимание и на тот верховный ареопаг, что выносил вердикт в пользу того или иного писателя. А среди них…

Грязный снег, липкое грязно-серое небо, пустые улицы. Словно кроты под землю, горожане попрятались в свои дома, холодные и тёмные по вечерам. Отопление и электричество отключены. Разграбленные магазины стали приютом для кошек, одичавших собак и огромных крыс размером со щенка колли. Говорят, среди этих зверей немало бешеных – хотя мало ли о чём сейчас говорят? Слухи, как мыльная пена, выплёскиваются из-под закрытых дверей и тяжёлым зловонием расползаются по мёртвому городу. Они остаются единственной ниточкой, которая ещё связывает друг с другом растерянных, оглохших от собственных страхов людей. Говорят, что наступает конец света и недалёк день страшного суда. Говорят, что на Москву сбросили атомную бомбу. Что сместились магнитные полюса. Что Земля из трёхмерного пространства перешла в четырёх- или пятимерное, или другое высшее, оставив позади в виде стылого призрака-слепка всё духовно неразвитое, больное и несовершенное. Говорят, что полмира – а то и весь – накрыла ядерная зима, и тепла больше не будет.

В городе царит безвластие. Жители натаскали в свои дома всё, что попало под руку, и приготовились ждать – когда придёт смерть, или когда придёт мессия, или когда придут войска, или хоть кто-то придёт и наведёт порядок. Все равно – какой.

По скрипящей под ногами ледяной и стеклянной крошке, мимо щербатых стен и выбитых витрин шли трое...

Я вижу, как зарождается человечество, которое будет разделено не на классы, а на касты; внизу – обширный плебс, который мнит себя вполне сведущим, поскольку умеет, нажимая на клавиши, задавать вопросы и читать с экрана ответы «да» или «нет», но никогда «быть может»; а над ним – каста всемогущих великих жрецов, верховных властителей программного обеспечения, которая в силу этого распоряжается всякой мыслью и деятельностью.

Человеку потребуются или будут навязаны другие ментальные схемы, другие способы познания и определения своего места в космосе, другие иерархии.

Одновременно творец, пользователь и жертва стольких свершений, он две сотни лет изо всех сил рвался к этой невероятной власти.

Найдёт ли он способ обуздать её?

...– Где верёвка, отец? – услышал дед Матвей нетерпеливое. Куда торопитесь, куда спешите? Милка дрожит вся, родная…

Ответил, не оборачиваясь:

– На погребке свёрнута, в корзине.

Сам нехотя пошёл в кладовую, достал давно позабытый нож – покупал когда-то для этого дела. Тьфу!

Спутывали Милке ноги, она стояла смирно, ни звука от неё не слышали. Глянул дед Матвей на неё, и сердце кровью облилось: в огромных коровьих глазах по капле собирались слёзы. И раньше знал старик коровьи слёзы, но до сих пор не мог понять – не видел, чтоб хоть одна земная тварь ревела, а корова вот слёзы льёт, как человек…

– Эдак, эдак…Слишком-то ноги не жми, Гриш, – попросил сына и отошёл подальше (не разреветься бы самому, при сыновьях-то стыдно).

– Вот как оно… На бойне-то быков не слишком мучают, оглушают разом… А энта тяжёлую смерть примет, вся дрожит, боится.

Втроем повалили Милку на землю, она замычала. Мычала долго, протяжно, старику почудилось, будто скотина, мучаясь, кричала. Резал душу этот крик. И вся напряглась, мордой мотает, хвостом дёргает. Старик даже биение её сердца слышал, так колотит-мечется… или его, стариково, вот-вот из груди вырвется?

Василий оседлал Милку: одно колено – на земле, другое – на корове, изловчился, мучитель! Григорий держал корову сзади, старику приказал передние ноги держать.

– Ну что, отец, давай нож…

...Шип остался один. Закурил, глядя на ручеёк. Вот держало его какое-то даже не шестое, а неведомое чувство. Верил он и в это лето, и в этот ручей. Да и по совести сказать, это была последняя его возможность что-то изменить в судьбе.

Искусанное комарами лицо и натруженные за день руки обдувал тёплый ветерок. «Тихо-то как», – подумал Шип и огляделся вокруг. Солнце уже не грело так жарко, как днём. Набежавшие облака закатывали огненный диск за сопку, а он последними лучами цеплялся за верхушки лиственниц и берёз. Вот уже и ручеёк потемнел, и вода в нём потекла медленнее, и звенеть струя стала как-то глуше, перекатываясь с камня на камень.

– Надо же, цветы! Столько дней здесь толчёмся, а только сейчас увидел… – удивился Шип, глядя на полярные маки, росшие почти у его ног. Жёлтые, оранжевые кустики кланялись под ветерком. К одному цветку подлетел шмель, толстый, мохнатенький, чёрный, в ярко-жёлтую полоску. Деловито жужжа, уселся на цветок и замолчал. Занялся своим шмелиным ужином.

– Тоже ведь животина, – усмехнулся про себя Шип. Он встал, потянулся, размял уставшие ноги и решил: пора спать. Завтра хотелось встать рано, до прихода «пацанов».

Потом он, всё же, долго ворочался в спальнике, вдыхал дым костра… Уснул под гул комарья.

И вот тут ОПЯТЬ! Этот сон! Только девочка теперь была на берегу ручья в тайге, стояла на каком-то холмике, заросшем травой, и показывала Шипу на торчащую рядом большую корягу. Шип мучительно, даже во сне пытался узнать, запомнить… где-то он уже ЭТО видел. Девочка махнула на прощанье рукой, звонко засмеялась и, тряхнув косичками… растаяла… Проснувшись с тяжёлой головой и чифирнув по многолетней привычке, Шип взял лопату, лоток и побрёл вверх по ручью. По дороге он несколько раз лениво ковырял борта, пробовал целину. Но что-то упрямо толкало его вперёд.

И вот… Зайдя за очередной поворот… Он увидал! Тот самый поворот ручья, холмик на той стороне и КОРЯГУ, нелепо торчавшую сбоку. Не может быть! Шип оторопел. Ноги не шли. Сел и закурил свою извечную беломорину. Он даже и не думал ни о чём, он просто смотрел на этот невзрачный холмик. На что же это похоже? А ведь, пожалуй, это отвал. То ли бульдозера, то ли тачками сюда свозили породу. Скорее всего, и прибор, либо проходнушка, были где-то рядом. Но это ведь когда было-то! Сколько же народу прошло МИМО за все эти годы? И геологи, и старатели, и вольные стрелки. Все… мимо!

Бросив рассуждать, Шип перескочил на ту сторону ручья...

Будь проклят тот день, когда я решилась сообщить близким и друзьям о своей писательской деятельности. Если бы я знала, к каким последствиям это приведёт, нипочём не согласилась. Однако поздно поняла, а посему приходится жить с тем, что есть.

Началось с того, что «посвящённые» потребовали немедленно предоставить доказательства моих слов, а именно роман и рассказы. Предоставила. Прочитали. Поцокали. Повздыхали. Ожидала, что начнут расспрашивать о главных героях, о сюжете, о замысле. Ничего подобного! Услышала только:

– Зачем тебе это надо?

– Ну, как же, как же! – честно признаться, сразу не нашлась, что сказать.

И ещё:

– Сколько за это платят?

Надо было соврать, вот чувствую, что надо было. Потому что в ответ на моё «нисколько» и следующее мечтательное «пока нисколько» получила громкий смех и обидное:

– Какая глупость – работать задаром!

Кое-как выкрутилась, объяснив, что пишу не ради денег, а токмо для души, мол, финансовый вопрос меня особо не беспокоит. Вроде поверили. А после понеслось...

...Не предложить посетительнице стул было бы, по меньшей мере, невежливо. Но, судя по тому, как она понимающе улыбнулась, Виктор всё же причинил клиентке боль: когда она была цветущей красавицей, он не предлагал ей ждать, пока он принесёт снимки, сидя.

Чёрт, даже не знаешь, как вести себя в этой ситуации.

– Вот, ваши фотографии.

Конверт отправился по знакомому маршруту.

– Пожалуйста, возьмите деньги.

И Виктор хотел было протянуть за ними руку, но вместо этого неожиданно для себя произнес:

– Я не выпущу вас отсюда.

– Что? – изумилась незнакомка.

– Я не выпущу вас, пока не расскажете, что с вами происходит, – решился, наконец, Виктор. – Простите, но вы должны были предполагать, что я замечу все изменения, которые будут происходить с вашей внешностью. И вам почему-то надо, чтобы я это заметил, иначе вы не стали бы ходить в одно и то же место. Поэтому сейчас я повешу объявление о техническом перерыве, закрою дверь на ключ, и вы мне всё расскажете.

– Вы ошибаетесь, – с видимым усилием, но по-прежнему спокойно ответила посетительница, и Виктор поразился её удивительному самообладанию. – Я прихожу к вам исключительно фотографироваться. И салоны не меняю потому, что меня устраивает качество снимков. А теперь я должна идти. В конце концов, каждый обязан просто выполнять свою работу.

При этих словах клиентка сделала шаг вперед, однако от Виктора не ускользнуло, что она явно смущена тем, что с её губ сорвались последние слова.

– Работу? Так вот оно что! Ну, со мной всё понятно. А в чём же заключается ваша работа? Быть подопытным кроликом?

Да, это было жестоко – так разговаривать с попавшей в беду женщиной, но слова были произнесены, и теперь Виктор всем своим видом демонстрировал, что и не подумает отступать от задуманного.

Клиентка тяжело вздохнула и поправила исхудавшей морщинистой рукой выбившуюся прядь.

– Хорошо, – грустно усмехнулась она, – я расскажу, а верить моим словам или нет – решайте сами...

– Пожалуй, Оленька, я не соглашусь с вами в том, что стиль Набокова такой уж оригинальный. Конечно, никто из русских прозаиков до него так не писал, но и в Европе, и в Америке такая манера письма давно уже не была новинкой... Француз Пруст, ирландец Джойс, англичанин Лоуренс, американец Андерсон – вот кому он подражал, и у кого он учился... Не забывайте, милая моя, что Набоков мог читать этих авторов в подлиннике, а кроме того, он ведь четыре года изучал западную литературу в Кембридже... Хотите ещё вина?

– Нет, спасибо, я и так уже...

– Отвлечённый психологизм, кружево рефлексий и чувствований, история не человека, а его души – всё это являлось сутью одного из главных направлений в тогдашней западной литературе... А вы заметили, Оленька, что в произведениях Набокова не хватает мощного стремительного движения, сильных страстей, решительных безоглядных поступков, настоящей любви, живых полнокровных людей, подлинно глубоких мыслей? Всё это заменено вялыми тенями и ироническими парадоксами... Садитесь поближе, здесь вам будет удобней...

– Мне кажется, Павел Эдуардович, что, наоборот, именно такой стиль помогает Набокову лучше показать людей. Его аллегории, его яркие необычные описания предметов и пейзажей насыщены психологизмом, наполнены особой диалектикой души... Наверно, уже поздно, мне пора...

– Да нет, время ещё детское... Надо понимать, Оленька, что когда Набоков в своём повествовании стремится удивить читателя, показать вещь или идею странной, изъять её из привычного контекста реальной жизни, тем самым он этими красотами стиля, разветвлёнными, форсистыми описаниями предметов и природы маскирует существенные пустоты в своём творчестве, а именно – мелкотемье, бездуховность и нелюбовь к людям... Какая прекрасная кожа!..

– По-моему, вы не правы! Как можно... как можно автора «Машеньки» и «Других берегов», этих... этих удивительных романов, наполненных искренней любовью к России, обвинять в бездуховности!.. О боже!.. Подождите, вы так сломаете застёжку! Дайте, я это сделаю сама...

...Но почему картина называется "Вильгельм Телль"?

По легенде, Вильгельм Телль был противоположностью ТАК помысленного сыном отца Дали. Да, Вильгельм Телль тоже стрелял в яблоко на голове сына, но по принуждению, и жестоко бы отомстил, случись что. Да, легендарный сын тоже был предан отцу, но он знал его достоинство. И с этого выстрела началось освобождение Швейцарии от Австрии. – Всё наоборот. Там – великие дела, здесь – низменные мысли.

Но возмущается ли Дали таким положением? Впечатление, что тут не сатирическое отношение двигало кистью художника.

Если он, в самом деле, заставлял себя не вполне отдавать отчёт в том, что делает, то, как пишет Хюбнер, здорово: «Ведь акт рисования является для сюрреалиста актом самопознания, актом самоанализа». Он узнаёт всю низость, которая спрятана на дне души и его лично, и человека вообще, и отца – в частности. «Картины сюрреалистов наполнены символами зависти к пенису, страха перед кастрацией, импотенции, отвращения, садистских и мазохистских жестокостей, каннибализма и всех мыслимых мерзостей», – пишет Хюбнер.

В модернизме, по Хюбнеру, всё время тянется парадоксальная нить реализма, понимаемого как уважение к науке: «подобно тому, как импрессионисты частично использовали в искусстве определенные теории ви`дения, кубисты – определённую теорию рационального познания [все, мол, поверхности – из кубов, призм и конусов], так и те художники, которые погружались в глубины Я, в значительной мере опирались на теории бессознательного, а именно на психоанализ [который, мол, новейшая наука]».

Героический, мол, реализм, не боящийся правды.

А что, если – смакующий гадость?..

...Ещё одним любопытным объектом пенала была этажерка, забитая папками с Модиными карандашными рисунками и акварелями, переложенными папиросной бумагой репродукциями картин великих мастеров, книгами по искусству и по технике живописи на русском и французском; был там и известный мне по рассказам альбом репродукций с парижскими пейзажами Писсаро, и скромный, дореволюционного издания, справочник «Храмы и монастыри Московской митрополии с адресами», и десяток потрёпанных романов на французском языке – Стендаль, Бальзак, Флобер, Золя – и они же на русском с затесавшимися между ними однотомниками Бунина и Чехова. На верхней полке хранился сильно потёртый, со следами золотого теснения на кожаном корешке, «Иллюстрированный путеводитель по Парижу» 1910 года и, разглядывая в изобилии представленные в нём чёрно-белые схемы парижских округов, я почему-то задал вопрос, ответ на который был мне, в общем-то, известен:

– Вы когда-нибудь бывали в Париже?

– Ну что вы?!.. – Модя всегда обращался ко мне, как, впрочем, и ко всеми вообще, на «вы».– Кто ж меня пустит?! Но, знаете, столько читал, столько… ну, что ли, мысленно бродил по улицам… Иногда кажется, будто на самом деле бывал... в какой-то другой жизни. И знаете, если вдруг окажусь снова, ведь не заблужусь! – Он взял путеводитель из моих рук, бегло глянул на открытую схему и, водя по ней пальцем, стал довольно уверенно перечислять названия пересекаемых пальцем улиц: – Конечно, там многое изменилось, но уж не настолько: парижане… они, знаете, стали очень – как бы это? – бережливы… к историческому облику.

– Может быть, ещё побываете, – сказал я, чтобы его подбодрить (нереальность этого предположения была мне очевидна).

– Шутите, – ответил он, пожимая плечами и оттого ещё больше сутулясь.– Кто ж меня пустит? Нет, это неразделённая любовь. Слишком… м-м-м… поздно родился. Или наоборот – рано. Вот вы – может быть… когда-нибудь...

– Тоже маловероятно.

– Кто знает. Вы молоды. А мне… мне остаётся только мечтать. И знаете, привык, притерпелся. Иногда, представьте, так распалюсь, будто и правда съездил… То на три дня, а то и на неделю. План заранее составляю. Смеётесь?

– Вовсе нет.

– Начинаю всегда от отеля дю Лувр. Даже место примерно знаю: чтобы ракурс был тот же, под которым Писсаро на Комеди Франсез смотрел. Вот оно – здесь. Видите?.. Потом огибаю театр с запада… выхожу на улицу Ришелье и дальше на север… на север… мимо Национальной библиотеки – к бульвару Монмартр…

Вовсе теперь уже не отрешённо, напротив, мечтательно улыбаясь, он вёл пальцем по схеме, не читая названий, по памяти перечисляя улицы и площади – глаза светятся, лицо порозовело, риктусов почти нет (словно на старой, из двадцатых годов, фотографии), и, вспоминая эту врезавшуюся в память картину, я часто думаю: а ведь при всей её наивности, она – одно из проявлений чисто нашей, русской, трагедии: страстно любить Париж, знать его как свои пять пальцев, мучительно по нему скучать, никогда в нём не бывав, но главное, не имея ни малейшей надежды побывать в будущем!..

...Этим пасмурным осенним днём шёл Васька по деревне без всякой на то цели – просто так шёл. Глазел на людей, на собак, на кошек, а вообще, Васька любил поглазеть по сторонам!

И вдруг остановился около синего деревянного забора – совсем близко, в трёх метрах от Васьки, росла яблоня. На яблоне висели большие, уже поспевшие, краснощёкие яблоки, висели и дразнили Ваську. Да и яблонька будто просила избавить её от тяжести, опустила ветви вниз, приуныла. Эх, давно не ел Васька таких наливистых, красных яблок! Васька осмотрелся: двор был пустым, на двери висел замок, да и жил в доме один старик Андрей Гаев – почтальон, сейчас он точно был ещё на работе. Васька всё очень хорошо обдумал, взвесил, и его ноги сами начали перелезать через дощатый забор, потом эти же Васькины ноги спрыгнули на землю и подбежали к яблоне. Ловкие Васькины руки заработали быстро и умело: Васька толкал яблоки в карманы, пока те не оттопырились и не раздулись, как мешки. Наконец Васька взял в руки ещё по яблоку и побежал назад – быстрее, быстрее!

И только он схватился за забор, только перекинул ногу, как чья-то сильная и бесцеремонная рука схватила Ваську за ухо. Васька, перепугавшись, даже не глянул на эту ручищу, затрепыхался, заторопился, но другая огромная рука схватила Ваську за ногу, и Васька услышал дребезжащий смех, а потом и голос:

– Ты куда, воришка? А? Куда это ты собрался?..

...В это утро бабушка усадила его и Кольку за стол и объяснила, что у мамы скоро будет день рождения. Она, бабушка, уже придумала, что подарить маме – она свяжет ей малиновый берет из шерсти, а вот им, Кольке и Гришке, нужно ещё решить, что они хотят для мамы сделать, нарисовать открытку или склеить бумажные цветы, потому что, уж конечно, самый лучший подарок – это тот, который сделан своими руками. Колька сразу объявил, что будет делать бумажные розы, Гришка тоже хотел делать бумажные розы, и они уже хотели было подраться, но бабушка разняла их и присудила делать розы Кольке, а Гришке ничего не присудила, пусть сам решает. Пока Колька ловко сворачивал бутоны из розовой салфетки, а бабушка вооружилась очками и крючком, Гришка сидел, насупившись, ему хотелось плакать, потому что ничего придумать он не мог. На прошлый день рождения Гришка уже дарил маме нарисованную собаку Жульку, которая была ничьей, и жила сама по себе на улице, но в этот раз в голову решительно ничего не приходило. Можно было нарисовать Шурика, сына Жульки, но что-то подсказывало Гришке, что это была не такая уж хорошая идея. Рисовать Гришке очень нравилось, особенно на мокрой бумаге, капнешь жёлтым, капнешь синим – выйдет зелёный, что-то совсем непохожее ни на жёлтый, ни на синий, не понравится – всё закрасишь чёрным, и выйдет мохнатая Жулька с блестящим хитрым глазом.

А потом вдруг Гришка придумал. Сбегал в три секунды в комнату, вытащил из шкафа баночки с гуашью, кисточки, принес всё обратно, торжественно разложил, бабушка на него внимания не обращала, зато Колька дёрнул носом:

– Что, опять Жульку рисовать будешь?

– Нееет, – помотал головой Гришка, – я маму нарисую. И ей подарю. Она этот рисунок даже над кроватью может повесить.

Над маминой кроватью висела её большая фотография, где она была с голыми плечами, чёрно-белая, с какой-то дурной улыбкой на губах и стаканом в руке. Такой Гришке мама казалось чужой, и улыбка эта ему не нравилась, если бы Гришка принялся так улыбаться, бабушка бы быстро ему по щеке врезала, а с мамой – щерятся, щерятся друг на друга, как Жулька с другими собаками во дворе, а друг на друга не бросаются, полаются, покричат и разойдутся в разные стороны – мама наденет какое-нибудь платье красивое, с искрой, красные туфли на каблуках, и уйдёт, а бабушка останется. Гришке бы очень хотелось, чтобы однажды они поменялись: бабушка бы ушла, а мама, обычная мама, без причёски и дурной улыбки на губах, осталась бы...

...В то утро Настя сама придержала его возле себя.

– Фёдор, – остановила она, когда он, постояв, как обычно, направился было к входной двери.

– Что? – встал он, сделав всего несколько шагов.

– Сядь, – велела она, стукнув костяшками пальцев по стоящей рядом с кроватью табуретке.

Фёдор вернулся и послушно сел на указанное место. Здесь, возле жены, он часто сидел. Иногда они говорили о чём-то отвлечённом, а больше молчали.

– Фёдор, после моей смерти к тебе придет Зойка, – тихо проговорила Настя.

– Зачем это? – не понял он, и потому с недоумением поглядел искоса на жену.

Зойка была её холостая подруга. Маленькая, худенькая, что ребёнок, женщина. Она и сейчас часто бывала у них, когда, сготовив Фёдору, сидела здесь на его месте, и они тихо с Настей о чём-то шушукались.

– Суп варить – так и сам сварю. Да ты ведь, может, поправишься. – Фёдор никак не хотел слышать ни о какой Зойке.

– Перестань, Фёдор, мои соловьи уж отпели, – с печальным всхлипом оборванной струны вздыхает жена. – И не суп Зойка придёт к тебе варить, а жить.

– Как это – жить? – от неожиданности он даже привстал. Уж чего-чего, а такого не ожидал услышать. Грешным делом подумалось, в своём ли уме Настя. Даже поглядел на неё, нет, глаза осмысленно смотрят.

– Что, думаешь, с ума сошла? – заметила она, усмехнувшись. – Нет, дорогой, пока я с рассудком не рассталась.

– Так что ж несуразицу несёшь? – Фёдор с укором качнул своей лысеющей головой.

– Это не я, а жизнь. Пропадёшь один. А здесь поддержка.

– Чего пропаду? – такого, что бы она ни говорила, он никак не понимает. Вина уж давно не пьёт. Выстирать – стиральная машина есть. Полы ему долго ли махнуть? К бабам особого пристрастия не имеет. Так на кой только ляд ему эта пигалица сдалась?

– Да что ж мне с ней, и в одну кровать ложиться? – совсем уж растерялся он.

– А как же, Фёдор, после моего сорокового дня распишетесь и будете жить, как муж и жена.

– Ну, это уж слишком. – Фёдор даже больше ничего не хотел слышать.

Нравилось Насте или нет, но он поднялся и пошёл поскорее к выходу.

– Федя, – снова, но теперь зло и сердито догнал его Настин голос.

– Что? – повернул он к ней своё напряжённое лицо.

– Федя. Слышишь, это мой последний тебе наказ, – взгляд её пронзительно-чёрных глаз как в нутро ему куда-то влез, что ему от него не по себе неожиданно стало. – Скажи, что исполнишь. – Настя, хоть и с трудом, но даже приподнялась на кровати.

– Сделаю, – хоть тихо, но выдавил всё же Федор из себя вынужденно. Просто уж как к стенке его придавила. Чего только в угоду умирающему человеку не скажешь.

– Вот и хорошо, будет, и умру спокойно, – Настя, облегчёно вздохнув, опустилась на своё продавленное на кровати место. А Фёдор убито и подавленно поплёлся на работу...

...Бывало, дойдя до кондиции, Колька любил петь. Тягуче, с надрывом:

– Вот умру я, умру. Похоронят меня…

И не вспомнит никто, где могилка моя…

От этой песни на него накатывало необъяснимое чувство. В том, что после смерти его хоть кто-то пожалеет, он находил какое-то грустное утешение. Пока в его адрес звучали только упрёки и оскорбления. Его и в глаза, и за глаза все, даже дети, называли Колькой, а ведь он взрослый человек. Хотелось быть нужным, уважаемым.

Слова песни непостижимым образом начинали сбываться. И жаль себя было по-прежнему, но страх захлёстывал всё существо, бессильная злоба и обида душили. Колька хотел пить. Простой воды из колодца. Ещё совсем недавно с такой же силой он хотел водки. Сгубило его это чёртово зелье. А ведь раньше ему казалось, что может остановиться и не пить, обижался, когда мать называла его алкоголиком. И когда друзей-приятелей хоронил, думал, что с ним такого не случится. Да, с ним случилось совершенно другое. Он не замёрз в сугробе, не утонул в проруби, не был убит в пьяной драке, не сгинул под колёсами автомобиля, не умер от цирроза печени. Его участь была страшнее.

 На металлической дужке кровати висел забытый Светкой поясок от платья. Колька пробовал до него дотянуться. Всё внимание, все остатки сил Колька сфокусировал на этом пояске. Он может оборвать Колькины муки. Колька вытягивал шею, пытаясь непослушными губами схватить поясок, из кожи лез вон. Непослушной правой рукой он тянулся к заветному пояску. Рука дёргалась из стороны в сторону, никак не могла схватить поясок, падала на кровать. Ещё ни разу в жизни Колька с таким старанием и настойчивостью не работал. Он пытался снова и снова, пока совсем не выбился из сил...

Для такого поэта, как Никита Стэнеску, модерниста, новатора в румынской поэзии двадцатого века, сходство кажется в принципе несвойственным – так выделяется его творчество на фоне творчества поэтов других. И всё же, во многом у Никиты Стэнеску были учителя: он достаточно черпает из лиризма знаменитого румынского поэта Михая Эминеску, которому посвящает стихотворение из раннего творчества, «Călătorie în zori» («Верхом на лошади на рассвете»), из философской поэтики Лучиана Блага, философских воззрений Иоана Барбу, а также Аргези, инноватора слова.

Никита Стэнеску, поэт необыкновенно глубокий и интересный, которого, за сложностью поэтического языка и глубины абстракций, не всегда поймёт непосвящённый читатель, к сожалению, мало известен в России. Переводов этого поэта на русский язык практически не существует, они отрывочны, написаны чаще всего белым стихом, в то время как стих Стэнеску отличается оригинальностью структуры и богатством рифм. Но это – лишь внешняя сторона, а ведь есть ещё и внутренняя – обилие тем автора, сложность метафор, словесные игры. Одним необычным, но удивительно точным сравнением Стэнеску превращает лирику в яркую, запоминающуюся, его любовная лирика находит признание у всех читателей, к его философским размышлениям можно возвращаться снова и снова.

Интересным фактом представляется, что Н. Стэнеску имел русские корни: его мать, Татьяна Никитична Черячукина (род. в 1910 году в Воронеже), русская, была дочерью белогвардейского офицера, бежавшего из России после революции. На последнем пароходе, следовавшем в Константинополь, места для семьи не нашлось, и им пришлось отплыть на грузовой барже в румынский город Констанца. Там Татьяна Черячукина вышла замуж за Николая Стэнеску, коммерсанта, и 31 марта 1933 года в городе Плоешть родила сына Никиту.

Н. Стэнеску (1933-1983) учился в Бухарестском университете, на факультете филологии. Дебютировал в литературе в 1960 году с выходом сборника «Смысл любви». Был удостоен нескольких премий: в 1975 – международной премии «Готфрид фон Гердер», в 1978 году награждается Академией премией Михая Эминеску за сборник «Эпика Магна». В 1980 году был номинирован Шведской Академией на Нобелевскую премию...

...Однажды в давние-предавние времена в одной глухой русской деревушке всё уже было готово к завтрашней свадьбе. Народ принимал горячее участие в радостных хлопотах, поскольку жених был круглая сирота, да и у невесты из родни была одна бабка-знахарка.

А ровно в полночь жених, оседлав чужого коня, летел прочь из деревни, подставляя лицо хлынувшему ливню. Даже маломальского запаса еды не захватил он с собой. В такие минуты о мелочах не вспоминают. Что же, так внезапно, выгнало его в ночную жуть? Почему он забыл свою невесту, кинувшись в бурлящий, преисполненный опасности водоворот судьбы? Чтобы ответить на этот вопрос, придётся отмотать время назад, в ту пору, когда мчащийся сломя голову всадник был ещё подростком с сердцем, вот-вот готовым полюбить, и звали его тогда Ваней.

Однажды пошли они в лес с соседской девчонкой… Связали их там и повели в полон… Длинной цепью делали оборот вокруг шеи, закрывали совпавшие звенья на замок, после чего цепь тянулась к следующему пленнику. Все звенья этой цепи были необычные – они имели форму сердец, что существенно утяжеляло ношу невольников, как в прямом, так и в переносном смысле. Разбойникам – назовём их так – не подфартило в тот раз, возвращались они с пустыми руками (вернее, с пустой цепью!) и злы были до остервенения; особенно неистовствовал главарь их, здоровенный, с огненно-рыжей бородой, кулак – с голову! В дороге клеймили пленников. Однажды ночью на привале мальчонку освободили, чтобы использовать его для хозяйственных нужд… Отомкнули как раз вовремя: один из наиболее сильных разбойников осмелился вступить в стычку с бородатым, все отвлеклись на ссору… Это был шанс – призрачный, очень маленький, но – шанс! Всё решали считанные мгновения… Уже исчезая в густых зарослях, Ваня обернулся. Здесь и ждала его погибель: единственное, что он увидел, – глаза той соседской девчонки, которую он оставлял среди разбойников, спасая себя, и для спасения которой он ничего не мог сделать!!! Две луны отражались в тех глазах, как два вопроса, укора, отчаяния, прощения, как два могучих притяжения… Даже если прожить тысячу тысяч лет, всё равно – глаз тех не забудешь… Описывать их бесполезно… они будут проходить сквозь слова, как вода сквозь решето. Сбежал тогда парнишка, да не весь – что-то осталось в тех больших круглых глазах, на самом дне их, если, вообще, было то дно…