Архив публикаций за сентябрь 2020

...Я взял ручку и подписал бумагу. Я подумал, что если бы хотели обмануть, обманули бы всё равно. Пусть будет, как будет. Тем более что похмелье почему-то прошло…

Женщина взяла бумагу и положила её в папку.

– Сейчас я вам сделаю укол, – сказала она. – Вы уснёте и проснётесь абсолютно здоровым. Во время сна я верну ваше тело в то время, когда вы были бессмертным. Проснувшись, вы расскажете мне свой сон. Это будет не простой сон. Это будет фрагмент уже прожитой вами жизни, которую вы позабыли, я надеюсь, насовсем. Фрагменты не обязательно будут последовательными. Хотя, конечно, хочется, чтобы были. К сожалению, это зависит больше от вас, чем от методики. Эксперимент будет длиться одну-две недели. Ложитесь на диван. Да, совсем забыла, алкоголизм я тоже вылечу. Но вы, если захотите, сможете заболеть им снова.

– Что значит, был бессмертным? – спросил я, закатывая рукав.

Она уколола совсем не больно…

Признаюсь сразу: наткнувшись несколько раз на то, что известный критик Павел Басинский продемонстрировал, что он то ли не знает, то ли не освоил «Психологию искусства», я получил удовольствие, читая у него самого, обиженного, намёки, что я не один его уличаю… Как это назвать покороче и хлёстко? –  В плоскости.

Она его заставляет защищаться русскостью. Та, мол, сердечная.

А это сходится с известной максимой:

«В конце концов, патриоты всегда охотно уступали Западу ум, за собой оставляя душу» (Вайль, Генис. Родная речь. М., 1999. С. 160).

Это, наверно, тянется с 19 столетия. Из-за того, что крепостничество слишком задержалось в России. Из-за того, что крестьяне были освобождены без земли. На это наложилось извечное: географическое, историческое, – создавшие ментальное – бедность. На это наложился переход революционности из 19 столетия в Западной Европе в 20 столетие и Россию (а революционность взывала к справедливости и утилитаризму борьбы). Даже Лев Толстой скатывался в толстовство, обличение и поучение. А потом – лживость социализма о похожем звонила.

Тонкость художественности (которую я эстетико-экстремистски понимаю как общение подсознаний) была в России количественно задавлена сердечными страдателями за народ, с Лермонтова начиная, когда он впадал в стихопублицистику, а потом – Некрасов (в большинстве вещей), потом народники, толстовцы, революционеры. А теперь и либералы, жаждущие революции и якобы сочувствующие народу.

Вот и Басинский – туда же...

...– Вставай давай, пойдём с нами. Там наших бьют, необходим симметричный ответ! Лишние пару кулаков нам не помешают.

Мгундо посилился припомнить, кто сейчас считался за наших. Он крепко затянулся и прикинул.

Раньше деды охотились на носорогов и продавали их кости белым людям за океан, отчего вся местность жила безбедно и никогда не знавала голода. Охотники считались кормильцами и были примером для подражания. Но затем приехали другие белые люди и стали раздавать джинсы и лекарства от туберкулёза, попутно сказав, что деды поступают плохо, охотясь на носорогов, обозвав их специальным словом, которое имело дурные коннотации, – браконьер. С тех пор деды перестали быть своими. Тогда отцы стали копать землю в поисках алмазов все для тех же белых людей из-за океана и делать ещё много чего другого, и пришла их очередь стать своими. Но белые люди много чего хотели – того, что было на землях Африки. И часто хотели противоположных вещей – из-за этого между ними происходили разногласия и там, и здесь. Но если там, за океаном, всё сводилось к словесной перепалке по телевидению и в газетах, то здесь люди из племён часто отстаивали интересы белых работодателей самыми конкретными и практичными методами. Кровь полилась рекой. Общество дробилось в зависимости от количества джинсов и малярийной вакцины на душу населения, присылаемой белыми людьми из-за океана. Свои и чужие стали меняться так быстро и внезапно, что Мгундо не успевал следить за переменами. За это Мгундо считали безынициативным и общественно несознательным...

...У меня сложились напряжённые отношения с коллективом. Каким-то образом я попала не в такт, как это бывает с двигателями внутреннего сгорания. Допустим, четырёхтактный. Первый – четвёртый – второй – третий. И мне говорили, что я слишком часто ухожу своими рассуждениями куда-то в сторону. К тому же на планёрках в понедельник оказывалось, что все решения давно приняты. И начальник экологического отдела, старый ловелас, сын которого был замом начальника экологического отдела, говорил:

– Как и условились ранее, я беру на себя углеводороды, а Лариса пройдётся по актам.

Я фатально отстала от конспиративного ритма.

Стоя в тёмном коридоре меж гипсокартонных стен, перед её дверью я ждала озарения. Стеклянный фасад пропускал в кабинет дневной свет. Я входила к ней, как к господу...

...– Как же вы без запасных ключей? – Слесарь осуждающе покачал головой. – И вообще, я давно хотел спросить, почему у вас такое странное отчество –  Умбертович? Папа был Умберт?

– Дедушка в Испании воевал, тесно подружился с кем-то, взял его имя – Умберто. Потом сыну имя передал.

– С мужиком подружился?

– Ну какая разница, Витя? Дело срочное.

– Говорят, гендерная оригинальность передаётся по наследству. – Он подозрительно взглянул на Походкина, пробурчал: – Ну и семейка. А вы-то, почему от семьи отбились?

– Какая гендерная оригинальность, Витя? Одурел ты тут среди своих унитазов. Ключи, говорю, в шахту лифта упали. А у меня деловая встреча через час, опаздываю...

У самой кромки воды – белый пластмассовый стул. За стулом – отвесная каменная стена, где в редких расщелинах между плотно пригнанными друг к другу валунами растёт дикий виноград. Наверху утёса – маленькое кафе, хозяин которого, крепкий краснолицый мужчина лет пятидесяти с яркими синими глазами, поставил для меня этот стул. Он же помогает мне спускаться вниз по отшлифованным ветром, морем и временем каменным ступеням… Вообще-то я могла бы спуститься сама, но, с точки зрения хозяина, я – редкий бьющийся антиквариат, и ему не хочется собирать осколки на своей территории. Что тут скажешь… У каждого возраста – свои преимущества.

Сегодня море спокойно. Зеленовато-серое, оно лениво плещется, омывая покрытые водорослями прибрежные камни. Чуть дальше от берега – большой валун. На нём – чайка. Мне кажется, это Андрей прилетел поговорить со мной. Хотя сейчас он отвернулся и смотрит вдаль… Туда, где, синея и темнея, поверхность воды соприкасается с небом.

Запах нагретого солнцем моря перебивает аромат духов. Но каждый раз, собираясь посидеть у кромки воды, я наношу на запястье каплю из маленького чёрного флакончика. В то последнее лето Андрей привёз мне эти духи из Франции, и с тех пор я пользуюсь только ими – «Memoir Woman». В них «мандарин и полынь, гвоздика и ладан, пьянящая радость любви и горечь долгой памяти, то краткое мгновение, когда солнце уже село, а ночь ещё не настала…», – так написано в описании аромата, и это всё правда.

К морю я прихожу за воспоминаниями… Есть ли что-то более дорогое в мои годы?..

...Приступая к работе над новым романом, Куваев осторожно определял важность и трудность предстоящей работы («Заканчиваю первый вариант нового романа «Правила бегства». Я назвал бы его «Территория» наоборот… Он сложнее и человечнее»). И предостерегал себя: «Ошибку поспешности, допущенную с «Территорией», повторять нельзя».

В «Правилах бегства» Куваев решал новую творческую задачу: не констатировать, а исследовать. Не доказать теорему, а разработать версию. По направлению поиска и по тому напряжению, которое пронизывает эту недописанную книгу, можно предполагать, что писатель подходил к важным догадкам о человеке и человечестве. Он попал в самый нерв, в самую боль века. Личность и общество. Добро и зло. «Свои» и «чужие». Деловитость и делячество. Совесть и компромисс…

Литературное наследие Куваева похоже на заброшенное месторождение, из которого взяли всё доступное и очевидное. А в рудных отвалах остались золотые знаки – незамеченные, непроявленные… Эти «отвалы» нуждаются в повторном освоении, в тщательной разработке...

Ручка у неё была женская. Абсолютно. А какая ещё может быть? Но Сева Хлынин… для него… в общем – не просто так и изумительно до продрожи. Выставила её, чуть отстранившись. Протянула специально так, чтобы ему пришлось сломаться пополам, дабы истребовано поцеловать.

Сева ввалился с дождя. В полшага в подъезде, в полшага ещё на улице. Внутри в нём примерно всё такое же половинчатое… перед решением. Ещё и запыхался, пока гнал её. Даёт себе время отдышаться. Ему кажется, что так будет правильно. Обстоятельно, что ли. По этикету. Хотя, какой к чёрту этикет. Оба, в известных обоим обстоятельствах. Она, однако, пока ещё не обнаруживает этого. Тоже, своеобразный этикет. Соответствие личине.

Сдувая катящиеся со лба капли, Сева заходит-таки в подъезд. «Мерси», – удивительно самому себе, непроизвольно бурчит он и склоняется к руке. Кисть изогнута под плавным закруглённым углом к предплечью. Тонкая золотая цепочка браслета, исполненная в виде змейки Асклепия, как не из этого мира. Особенно в жалком подъезде, на фоне исписанных стен, горчичного света ламп, плотных пищевых и людских запахов. Костяшки пунцовеют. Продрогла с улицы. Дождина такой. Хрупкое изделие – рученька её. Хлынин не дышит, будто опасаясь сдуть этакую изящность. Бусинки дождевой испарины едва заметно поблёскивают на прозрачных волосках фаланг. А запах какой! В непосредственной близости аромат не замещается вульгарными миазмами панельного дома. Её телесный аромат, как вторая кожа, оберегающая от всей пошлости мира. «Лакрицей пахнет», – думает Сева. Конечно не лакрицей. Но он не знает, чем именно, а это, всплывшее из детства экзотичное слово – вполне отражает. Ноготки. Заметна белёсая рассветная линия в основании… да, линия улыбки, так это называется. Хлынин в очередной раз удивляется, как много потаённого открывает в нём эта женщина. Того, что он, казалось, и знать не должен. Отчётливая линия улыбки – выставочным эталоном под стеклом прозрачного лака.

Хлынин чувствует, как полы куртки натягиваются за спиной. Севу оттаскивают. Упрямо каменея лицом, прикладывается холодными губами к руке. Через кожное онемение его, через жёсткую щетину, через сланцевые наслоения шрамные – всё-таки пробиваются ощущения. Отзвуки вкуса её кожи. И это прекрасно. Как много разбросано по жизни вот таких кратких моментов, в которых хочется задержаться, но почему-то нельзя. Сева Хлынин не знает, почему, но точно уверен в том, что нельзя. Иначе бы все в них оставались.

Не отнимая губ, Хлынин смещается чуть ниже к пальцам. Замирает на указательном. Затем путешествует с него по остальным, будто пересчитывает. На безымянном – небольшой шрамик от зажившего пореза. Точно бы специально для него оставленная метка. Сева утвердительно моргает и откусывает безымянный палец...

...В дверь постучали. Никто ещё так деликатно в неё не стучал. А потом в комнату вошёл иностранец, и о-Хяку намётанным глазом определила, что он скорее европеец, чем американец. Это был молодой ещё мужчина, рыжий и горбоносый, во фраке, но с обнажённой головой. Закрыв дверь, он прислонился к стене, с ласковой улыбкой оглядывая девушек.

Цунэко печально вздохнула – вежливый и хорошо одетый клиент мог оказаться щедрым, если бы не зловещие меты на её теле. О-Хяку встала из-за стола, собираясь пояснить гостю, что они не смогут его принять. Но тот неожиданно поприветствовал хозяек на сносном японском языке. Оправившись от изумления, о-Хяку вежливо извинилась перед незнакомцем. «Мы не принимаем клиентов. Мы больны дурной болезнью».

– Я буду рад лишь отужинать с вами, – ответил мужчина, по-прежнему радостно улыбаясь. – Точнее – угостить. Мне не хочется никуда уходить, и я заплачу.

С этими словами он выложил на стол более чем достаточную сумму денег. Весело откинул прядь волос со лба (они были до плеч) и спросил: «Вы не против?».

«О нет, господин, мы очень рады», – отвечала ошарашенная Цунэко, непрерывно кланяясь. «Мы всегда будем вам рады, господин, – твердила о-Хяку, также кланяясь. – Мы мигом сделаем покупки, и вы останетесь довольны»...

– Как думаешь, эта верёвка меня выдержит?

– Вряд ли. Вон пузо какое наел!

Агафья вывернула ведро грибов в таз с водой, и Цуцакин, наблюдая, как зонтичные равномерно заполнили весёлой цветастой рябью всё отведённое им пространство, с удовольствием про себя отметил, насколько щедра бывает к человеку природа, если только отнестись к ней со всем собирательным уважением. Всего какой-то час в лесу, и вот тебе – столько еды!

– А с чего надумал-то? – поинтересовалась Агафья. – Вон Сашка мой, старший – тоже всё повеситься хотел. То любовь, понимаешь ли, у него несчастная вышла, то цепью сухожилие перебило, хромой на всю жизнь остался... Только петля-то, если так разобраться, ни от любви, ни от хромоты вылечить не может. Не её это дело – лечить...

Не амикошонство у меня, а раж. Я заметил, что, если загоняешь себя в тупик, то находится выход.

Я страдаю от того, что мне мало попадается произведений, которые я б назвал художественными. (У меня особый критерий: должно быть ЧТО-ТО, словами невыразимое. Иначе – только эстетическая ценность может быть {неожиданное или только так и больше никак не выразимое}.)

Оттого я беру книгу какого-нибудь литературоведа и читаю до появления в тексте названия произведения знаменитого автора. Вдруг оно будет художественным. – Я взял Басинского и дочитал до такого:

«Но что было «соблазном и безумием» с точки зрения литературной среды того времени? А вот как раз проповедь христианства как последней истины.

На этом, по мнению писателей, помешался перед смертью Гоголь, это было пунктом «безумия» Достоевского, и от этого же самого «сошёл с ума» Толстой. И Толстой, не медля, принимает эстафету «безумия». Случайно или нет, но именно после смерти Достоевского с маленького рассказа «Чем люди живы» Толстой, взгляды которого на жизнь, на религию, на искусство совершенно противоположны тем, которые приняты в «нормальном» обществе и которые сам же Толстой недавно принимал» (Скрипач не нужен. М., 2014. С. 37).

Я и стал читать этот рассказ...

Жил-был дед во сто лет. Хворый был дед, немощный. С трудом ноги передвигал. Как-то раз по весне решил дед репу посадить. Взял лопату и отправился в огород. Пока шёл, несколько раз останавливался дыхание перевести. Хотя идти-то было всего шагов тридцать. Наконец добрался. Ткнул лопатой в землю и от боли поморщился: поясницу прострелило. Ткнул второй раз и охнул: сердце защемило. Кое-как раскопал дед лунку. Бережно положил в неё принесённое с собой зёрнышко и присыпал землёй. Хотел полить, глядь, а воды в кране нет. Дед для верности палец в кран просунул. Нет воды! Что делать? И решил тогда дед прибегнуть к своему, дедовскому способу...

...Войдя в купе, я попутчицу не узнал. На ней серебра было не меньше, чем на ёлке блестящей мишуры. Открыл рот, чтобы высказать то ли комплимент, то ли восхищение.

– И не смотри так. Всё в пределах естественных надобностей. Снимать их с меня можно только по письменному указанию транспортной прокуратуры. А таковая бумага у наших доблестных органов, скорее всего, отсутствует. Багаж «обшманать» это запросто, а вот личный досмотр – дело хлопотное. – Девушка хотела продолжить монолог, но в купе вошли пограничник и таможенник.

– В Россию? – буркнул один, в новой с иголочки униформе с непонятными знаками различия. – Гузаллик (красавица), а зачем всё это нацепила? Не тяжело?

– Замуж хочу, – с вызовом ответила Олеся. – Молодой человек сначала на украшения станет пялиться, а потом дело и до личика дойдёт. То да сё. Слово за слово.

– Пишите опись вывозимого, – перебил её таможенник.

– Без неё снимем с поезда. Обоих! – добавил пограничник...

...Оказалось, что Триединый всегда пребывает «в состоянии совершенного довольства», абсолютного счастья, не доступного ни людям, ни ангелам. В первый миг это показалось очень логичным: всеблаг и всеправеден – потому и всеблажен. Однако затем я подумал, что Всеправедный и Всеблагий не может выбирать не только между добром и злом, но и между добром бо́льшим и меньшим. Господь обречён на моральное совершенство – за что же Он Себя вознаграждает?.. Потом вспомнилось о «Божием гневе», вроде бы, несовместимом с абсолютным счастьем. Однако мне было растолковано, что это есть метафора, обозначающая не чувство, а высшую кару, возмездие. Я бы, наверное, не смог никого покарать даже в слегка приподнятом настроении, не говоря уже о всеблаженстве. Но готов допустить, что Всемогущему подвластно и такое...

...Три месяца поил я гостью водою и молоком. Вначале блюдечко ставил, пока не понял: нет у ней сил. Думал-думал – придумал. Смочил ватку – поднёс к её рту. Три дня и три ночи так делал, пока сама потихоньку пить начала.

Три месяца кормил гостью травой и капустой. Вначале клал пучочек травы и кусочки капусты, пока не понял: нет у ней сил. Думал-думал – придумал. Раскрошил траву и капусту на кусочки мельчайшие – поднес к её рту. Три дня и три ночи так делал, пока сама потихоньку есть начала.

Три месяца говорил я с гостьей, молчащей, не отвечающей. Вначале говорил, ожидая ответа, пока не понял: нет у ней сил отвечать. Думал-думал – придумал. Речь на малые слова раздробил – ей в уши шептал. Три дня и три ночи так делал, пока сама потихоньку отвечать начала.

Через три месяца начала черепаха есть, пить, человеческим голосом говорить. Голос оказался приятней, чем у многих людей. Речь её многих умных людей оказалась разумней. Выгнулся панцирь, словно от тяжести освободился.

Рассказала, что земля покоится на слонах. А те стоят на черепахе. Поскольку одна черепаха выдержать слонов и землю долго не может, то каждую минуту она медленно из-под слонов, на которых земля, выползает, а другая под них, под слонов, на которых земля, вместо отслужившей вползает.

Ко мне она приползла после своей служебной минуты. Следующий раз ей на службу через тысячу лет. И ещё раз в сто лет должна она примкнуть к черепашьему миллиону, который болеет за держащую слонов и землю на них. Вокруг держащей стоит миллион черепах, которые вместе с ней страдают и радуются, иначе ведь той не выдержать ни счастья, ни тяжести...