Архив публикаций за октябрь 2021

Статья Парнева – главным образом не о кино, а о морально-политическом облике отдельных людей. Хотелось бы, во-первых, подчеркнуть достоинства данной работы, во-вторых, добавить весьма важные обстоятельства, в ней не освещённые.

Очень познавательная статья. Дело не только в фактах биографии некой кинозвезды (иначе не стоило бы писать об этом рецензию). Дело в политике.

Прекрасно сказано о народе. То есть о любом народе. Народ не всегда прав. Иногда он бывает кучей дерьма. Парадокс – советская пропаганда, выступая против нацистов, невольно срабатывала на них. Ибо гласила – народ всегда хороший. В том числе и тот, что пошёл на нас войной. В результате происходило обеливание противника, его идеализация (образцовый пример – позорный фильм «Семнадцать мгновений весны»). Народ, в определённый исторический период, может быть сволочью. 

Вторая хорошая мысль, высказанная в статье Парнева. Патриотизм может быть и фашистским. Человек, который всегда за свою страну, за свой этнос – фашист, ибо он готов оправдать любую подлость. Не любят многие люди подобное слышать. Они латентные фашисты. Надо чаще об этом говорить...

Беседу ведёт Вера Круглова

Этот осенний день был тихим и бархатным, но его очарование запомнилось мельком: я торопилась. На улице Трубецкой меня ждали в монтажной – в разгар творческой работы над фильмом «Нюрнберг», съёмки которого недавно завершились. Распахнулась дверь, в полумраке появился Николай Лебедев – такой же светлый и улыбчивый, как в нашу первую встречу, пять лет назад. Мы договорились об интервью «на ходу» – здесь, у монитора, и по дороге в Высшую школу кино «Арка», где Николай Игоревич читает лекции. Необычайность происходящего завораживала: на экране под негромкие комментарии режиссёра прокручивались кадры, отснятые у Дворца правосудия. Я видела то, что недоступно посторонним, и ждала минуты, когда об этом творении можно будет поговорить...

...Сегодня после работы я познакомился с одной из своих студенток. Мы встретились в баре, что на углу Кенсингтон-роуд. Я часто хожу в бар, чтобы отдохнуть после университетской суеты. Однажды я встретил в этом баре Чарльза Буковски, невесть как сюда попавшего, и он даже угостил меня пивом. А я так растерялся, что не додумался взять автограф.

Я постеснялся спросить, почему она без спутника, тем более она активно со мной флиртовала. Возможно, она влюбилась в меня, такое часто бывает. Наивные студентки воспринимают преподавателя как некое божество, всезнающее и всеведущее.

Её зовут Карла. У неё аргентинские корни и стройная фигура, как у всех аргентинских девушек, которых я видел. На вид ей точно не меньше двадцати одного, так что, если наша встреча возымеет продолжение, никто не обвинит меня в совращении малолетних, как было пять лет назад...

Когда-то, кажется, давным-давно это было, а может, и вовсе такого не случалось на самом деле, и всё это сон, прекрасный, удивительный сон лишь с отголосками действительности, рассказанной мне впоследствии. Но оно есть у меня внутри так, будто я не один раз видела его, а часто смотрела на него, как на готовую картину, изучая каждую деталь, всматриваясь в самые мимолётные движения, вслушиваясь в звуки…

Мы выходим из дома, я, маленькая, молчаливая, белокурая девочка, и он, большой, сильный, соединяющий в себе все цвета, запахи и возгласы мира, – мой отец.

Навстречу нам – солнце. Оно касается моего лица своими лучами, и я улыбаюсь, вытягивая ручонки, ловлю каждое его прикосновение.

И до сих пор в памяти у меня солнце и отец – одно неразделимое целое, светлое, яркое, тёплое.

– Анечка, поприветствуй солнышко, – говорит он. И я произношу такие памятные, проходящие через всю мою дальнейшую жизнь слова:

– Здравствуй, солнышко!..

к юбилейной дате Марлен Дитрих

...Одним из таких её мужчин был Эрих Мария Ремарк. Соотечественник, земляк (пруссак, как и она), такой же творческий человек, ну и, что самое важное, единомышленник. Оба они твёрдо и бескомпромиссно отнеслись к тому, что произошло на их родине. Но ведь мало отнестись к чему-то тем или иным образом, главное, в чём у тебя это выразилось, поговорил ты об этом с друзьями, пожаловался маме, или же заявил во всеуслышание. Они – заявили. Каждый по-своему, но без обиняков и очень громко. А поскольку оба были мировыми знаменитостями, их декларативная позиция стала известна всем и сослужила свою службу, кого-то поддержала, укрепила его дух, кому-то раскрыла глаза, кого-то подтолкнула к борьбе против зла.

В том, что нацизм есть зло, не сомневались ни Хемингуэй, ни Чарли Чаплин, ни Ремарк, ни Марлен Дитрих, ни Лион Фейхтвангер, ни Бертольд Брехт. Но Чаплин был англичанином, Хемингуэй американцем, а Брехт и Фейхтвангер – евреями. Их анитифашизм был делом понятным. Но вот эти двое – чистокровные немцы, не обиженные судьбой, обласканные публикой и прессой, не нуждающиеся ни в чьей и ни в какой поддержке. Чего им не хватало?

Они отважились на то, на что не отважился тогда ни один другой немец. Они осудили и обвинили весь свой народ. Это было необычно, непривычно и не всем понятно...

...«Мне нужно что-то найти… чем же это сделать?» – соображал Станислав, выдвигая один за одним ящики кухонного гарнитура. Глаза его жадно блуждали по шкафам, из которых через мгновение полетели банки с приправами и крупами, потом снова копание в ящиках, и вот уже в руке, будто приклеенный, оказался серебристый нож с крупными зазубринами. Чуть замешкавшись с выбором места своей казни, бедолага бросился в комнату. В темноте косой прямоугольник света от ночника зловеще пялился на него тусклыми обоями. Станислав Вадимович сделал несколько шагов к дивану и, не дойдя до него всего ничего, осел по стене на пол, едва не опрокинув ночник. Правая рука всё ещё сжимала рукоять ножа, и желание покончить с собой росло, как злокачественная опухоль, разрастаясь и проникая во все измученные алкоголем органы...

...Очень уж популярен Ван Гог. Все его как бы знают. Вошёл в массовую культуру. Кругом полно репродукций его картин. Его шокирующая – дикие мазки – техника больше не шокирует. Отчаянный крик его души – уже всем не крик. А крик Стоуна от имени Ван Гога: «Наш мир, видимо, создан в спешке, в один из тех чёрных дней, когда у творца был помрачён разум», не вспоминает даже тот, кто Стоуна читал. И – мы слепы, что небо с облаками нагло нарисовано… серо-синими окологоризонтальными дрожащими чёрточками на жёлто-зелёном фоне. Дальние холмы – нагло тёмно-зелёными, но не дрожащими, чёрточками на почти таком же фоне. Дым – нагло полуколечками белого и голубого. Средней дальности деревья – зелёными околовертикальными линиями на бледно-зелёном фоне. И вообще кругом эти линии, линии и линии. Мол, шифер на крышах, мол, грядки на огородах. Чем «ближе», тем с большей сластью художник длил мазки. Будто он получал удовольствие в первую очередь  непосредственно от двигания рукой, а уж потом – от того, что получалось. Как он удержался, чтоб стены так не рисовать? А уж больше всего он оттянулся на длинноте мазка на мокрой грунтовой дороге.

Всё – противоестественно...

...Этюдный ящик через плечо, рюкзачок с зонтом и тубусом с другой стороны и… пешком. Без денег, понятное дело. В маршрутке без денег не комильфо, да и не далеко это. Для здоровья полезно. Художнику особенно. Топ, топ, топает… Я топаю. А вот и мой раритетик. Сейчас он, облитый проснувшимся солнцем, особенно картинно красив. К тому же ночью прошёл дождик. На всём лежит роса, кое-какие зеркально отсвечивающие пейзаж лужицы. Солнечные шпаги… Ярче выделяются краски, фактура, объём и контраст. Быстренько нашёл точку, с которой буду писать набросок… Расставил треногу с ящиком, поставил зонт. Прищурил глаз, осматривая натуру… В сфере моего внимания только сказочно красивый раритетик. Ах, какой он…

Трах, бах…

Треск. Скрежет… Я на боку… Отползаю. Пытаюсь подняться. Пятном мелькнувшая в моём периферическом зрении машина, красная иномарка, правым крылом сбивает мою треногу, цепляет меня… Резко останавливается. Над проёмом в ужасе открытый рот, молодое лицо, огромные на лбу глаза… Девушка. Подбегает ко мне, боится тронуть. Руки дрожат… У меня правое плечо саднит, словно кирпичом по голому телу проехали. Девушка суетится, отряхивает меня от пыли, помогает подняться, дует на расцарапанное плечо…

– Ой, ой… Вы ударились? Я помогу...

...можно ли писать искренно, сосредотачиваясь при этом на формальных задачах? Думается, можно. Автор данного опуса очень любит «Отелло» Шекспира, не менее «Маскарада» Лермонтова и «Пентесилеи» Клейста, но писал как завзятый формалист. Любовь – сочетаема ли с формализмом? Кажись, да.

В данном случае задача усложнялась с каждым новым вариантом. В первой вариации нужно было приводить слово «чёрный» в каждой второй строке, при этом не изменяя сюжета Шекспира. При этом дать рифму в последнем четверостишии. Во второй вариации задача осложнилась рифмой. А слово «чёрный» должно было приводиться в первой и последней строке каждого четверостишия.

В третьем варианте была поставлена крайне формалистическая задача...

С большой уверенностью можно утверждать, что имя Элеонора, которым Пушкин называет Каролину Собаньскую, осталось в памяти Александра Сергеевича с лицейской поры. В одном из толстых журналов в 1815 году была опубликована романтическая повесть Илличевского о загадочной и прекрасной Элеоноре, проживающей на берегу Женевского озера, взаимности которой безуспешно добивается русский офицер Рослав. Неразделённые чувства Пушкина к Собаньской во многом напоминают «страстную любовь издалека» Рослава, описанную Алексеем Илличевским, его лицейским однокашником и соседом по аудитории.

Можно было остановиться на этом. Однако в мировой литературе была другая Элеонора, гораздо более известная читателям. Именно так называл свою возлюбленную французский поэт Парни, и это должно быть известно как Илличевскому, так и Пушкину...