Архив публикаций за февраль 2009

...Когда щенку стукнуло шесть месяцев, я отвёл его на тренировку. И первым делом, что произошло – на нас напала стая ротвейлеров. Вернее не на нас, а на немца моего. Я – давай поводком отбиваться, а мне тренер и хозяева собак кричат, мол, не надо этого делать, нужно собаку свою отпустить, чтобы давать отпор научился или, на худой конец, убежал. Я бросил поводок, и мой шестимесячный щенок не мог больше ждать от меня помощи: нужно делать всё самому. Стоит отметить, ротвейлеры были тоже молодыми, но среди них и одногодки встречались, а то и постарше кто… По большому счёту, не все они хотели драться. Всё произошло по стадному рефлексу: самый задиристый решил проучить новенького, а остальные подхватили. Но, не тут-то было. Немец мой им такой бой дал, что мама не горюй! Да, победить против стаи четыреногих забияк одному – дело невыполнимое. Но, по крайней мере, ничьи добиться удалось. Про себя я уже молчу: сколько тогда с меня потов сошло и не припомнить.

Так я понял, что мой немец не простой шерстяной симпатичный зверёк-переросток. Это зверь. Опасный хищник, вооружённый мощной челюстью, клыками, сильными лапами и крупным телом (размерами он вымахал нешуточными). Но то, чтобы воспринять тогда это всерьёз – и речи не могло быть. Он ведь у меня такой любимый, такой родной и красивый!..

Литература это смыслы, смыслы всегда работают. Ну, конечно, есть какие-то более популярные направления для жизни. Вот, посмотрим, у Веры Верной и Соловьёва четверо. Они очень талантливы, она безумна, он умница. Она мужественна, 40 лет верить в людей, это чересчур, даже для жизни, только для Бога это как раз. Ум любит банальность, потому что на что же и положиться в жизни, порядочность подведёт, уж больно страшна трагедия, звезда, летящая сквозь пустоту, банальность вывезет, что президент верующий, пусть он только себя любит, но мы верили.

Ренессансная мадонна художница, Постсуицидальная реанимация психолог, Ирокез архитектор, Саам писатель. Вообще-то они все до 30 при матери, потому что мать мэр острова Большой Советский в Северном Ледовитом океане...

...Мир современной литературы при переходе на коммерческие рельсы, как и весь остальной мир, лучше от этого не стал. Маркетинговый подход издательств и книжных магазинов создал жанровую массовую литературу, поставив, фактически, вне закона все действительно стоящее. Хорошей книге не пробиться в потоке «Слепых» и «Бешенных», ибо «Бешенных» раскручивают. Казалось бы, почему не раскрутить хорошую книгу? Если она действительно хорошая, это ведь, в конечном счете, будет выгодно для издательства. Обыватели вопреки расхожему мнению маркетологов не глупы, любят качественное, и сразу чувствуют, когда их кормят омарами, а когда – крабовыми палочками. Главное – дать почувствовать разницу. Но хорошая книга имеет свои особенности, неудобные для коммерции. Во-первых, она уникальна, и не может превратиться в десятитомный комикс «на тему». Во-вторых, любая хорошая книга, как правило, находится вне жанра. Это неудобно. Представим такую картину: приносят дельцу некий товар, а он не знает, в какую категорию его отнести. Промышленный, хозяйственный, продовольственный?..

...В распоряжении человека бесконечно много прошлого, нет настоящего, а будущего только те мгновения, в течение которых оно время от времени его посещает. Или он его.

Поэтому писатель вроде бы обречен писать о прошлом. О том, что уже было. Даже когда он сочиняет будущее, он, как бы забежав вперед, пишет о том, что с ним тогда, в том будущем, произошло. И вообще отношение к будущему более легкомысленное, чем к прошлому, – как к прогнозу: кто его знает, может будет, а может нет. О прошлом так не скажешь: оно состоялось – и все.

Но в жизни мы часто ставим себя в положение, которое нас только ожидает. И можем переживать его так, как будто мы уже в нем. Однажды я дал задний ход на своей машине, а за ней стоял мой маленький сын. Я его не видел. С тех пор каждый раз, когда я вспоминаю об этом, я одновременно представляю, что трогаю с места не так, как тогда – осторожно, а как обычно – резко. То есть я моделирую будущее для того эпизода, которое, к счастью, не состоялось. Но меня все равно забирает нервная дрожь.

Значит, в описании будущего тоже может быть своя сила.

Вопрос, как это сделать. В тот момент, когда пишущий садится писать о своем еще не состоявшемся будущем, он уже опоздал: даже если это произошло мгновение спустя, предыдущее мгновение, наполненное его переживаниями о будущем, уже ушло в прошлое. Хорошо было бы, если бы в распоряжении человечества была такая техника (или такая способность), которая позволила бы воспроизвести увиденное будущее... или то, что произошло в будущем... произойдет в будущем... – произойдешло в момент, когда оно к нам приходит. Пока такой возможности нет.

И все-таки... Будущее, как и все прочее, что провоцирует наше воображение, не только является к нам видениями, но и оставляет следы – записывается на каких-то своих нейронах. Иногда к этому подключаются профессиональные свойства – скажем, у литератора увиденное может сразу сделаться литературным фрагментом. Останется только воспроизвести. Правда, воздействие на читающего может быть ослаблено тем, что он знает, что этого не было. Но о прошлом тоже можно сказать: раз оно ушло в прошлое, зачем по нему страдать...

...Ты – мой наивный мальчик. Добрый, наивный мальчик. Да, теперь совсем взрослый, но все-таки наивный мальчик. Как бы мне хотелось рассказать тебе о настоящей цене за счастье. О той цене, которую я так и не смогла заплатить сразу. Я взяла счастье в кредит, под высокий процент. Я просрочила платежи, и кредиторы уже стучат в мою дверь, грозя взыскать неустойку. Но я не хочу просить у тебя в долг. Оказалось, что ты так истосковался по счастью. Изголодался, высох, почти умер. А теперь, да, только теперь, вдоволь напившись и наевшись счастьем, ты пришел в себя. Ты согрелся, ты прилег в кресле и прикрыл глаза. На твоих щеках румянец, а губы то и дело трогает улыбка. Ты нежен. Только теперь ты смог стать тем добрым, наивным мальчиком, которого я заподозрила еще тогда. Так разве могу я испортить это счастье своими жалобами на непомерные проценты и сроки выплат…

...Но произошло то, чего она никак не ожидала. Всегда такой мягкий, податливый, её Коленька показал характер. Он не стал юлить, хныкать и замаливать грехи. Молча побросал в сумку какое-то там своё бельишко, электробритву, зубную щётку (словно в командировку собирался) и пошёл на выход. «Прости, Лена. Ты, по-прежнему, остаёшься для меня очень дорогим и близким человеком. Это не измена, пойми. Просто я полюбил другую. Это серьёзно», – это было последнее, что он ей сказал, перед тем как закрыть за собой дверь.

Она стояла в прихожей, оглушённая, ещё до конца не поняв и не приняв того, что произошло и, слушала, как затихают его шаги на лестнице. Так всё кончилось. Казалось навсегда, но…

Дверной звонок продолжал надрываться. Лена поднялась, вздохнула и, поправив волосы, пошла открывать.

Это была не соседка. На пороге, с вялой улыбкой на лице, нелепо выставив перед собой букет гвоздик, стоял её бывший муж Коля...

…Постепенно Вероника научилась жить со своей инвалидностью. У неё появился друг. В Доме Инвалидов, куда она иногда ходила, она познакомилась с Томми родом из Mарокко – там жили его родители. Говорил он на английском языке, а глаза у него оказались такие же японо-китайские, как и у Вероники. Когда Томми приглашал её поужинать, то они шли в китайский ресторан, ели обязательно палочками, как настоящие китайцы, и Вероника чувствовала себя снова счастливой.

Единственное, что мешало, это взгляды некоторых людей. Она замечала, как кто-то, не скрываясь, разглядывал её, при этом лицо его принимало совершенно дурацкий вид. Такие люди смотрели так, как если бы она была дурочкой, или умственно-отсталой, или ещё какой-нибудь инвалидкой, что вообще не соответствовало действительности. Вероника считала себя нормальной. Немного медлительной, чем другие, но не дурындочкой. И если кто-то догадывался об инвалидности, то только по глазам. Так думала Вероника…

…Критики политкорректности не может не быть – так у любого явления есть плюсы и минусы. Здесь и опасность подмены реального повышения уровня терпимости и общей культуры общества лишь лингвистическим фасадом (об этом говорит и автор статьи), и вероятность нарастания скрытой ксенофобии, и нежелательный, излишний патернализм (ему в полной мере посвящена статья – инвалиды имеют свой взгляд на вопрос их номинации, и этот взгляд, пожалуй, должен стать решающим). И это хорошо, что автор дает себе труд разъяснить читателю семантику и историю слова «инвалид» с тем, чтоб этот самый читатель смог реализовать свое право на выбор, а не идти на поводу у бездумного копирования. Но если бы автор попробовала сделать это иначе – чуть более стройно, логично, чуть менее надрывно…

…«Прощание». Ованес Азнаурян. От этого рассказа повеяло духом 20-х годов прошлого века, вспомнились герои произведений Ремарка. Когда грань между дружбой и любовью настолько тонка и призрачна, что ни сами герои, ни читатели не могут с уверенностью утверждать о чём-то определённо. Очень хорошо передана атмосфера того времени, вернее она перенесена в наши дни (мы встречаем упоминание об интернет-клубе, аппарате игрушек «Хватай-ка»). Единственное, что напрягает – опечатки в тексте. Я всё-таки склонен считать, что перед тем как отсылать произведение в журнал автор просто обязан отредактировать текст. Многие уже не воспринимают ошибки и опечатки, как что-то ненормальное, а жаль. Это ведь не sms-переписка и не болтовня по «аське». Нас читают сотни людей. Надо об этом помнить господа-товарищи авторы…

…Фея водила меня на «Камчатку», в тот знаменитый подвал, где кочегарил Цой. Мы пошли сразу же, как только я предложил. Выяснилось, что она и сама никогда там не была, потому что из тусовки туда никто почему-то не ходил. Я даже подумал купить себе значок «Кино» в переходе метро, но у меня не оказалось мелких денег, и я решил – обойдусь захватившими мою голову мыслями о том, что прикасаюсь к истории отечественного рока. В подвале сидели мужики средних лет. И один из них, такой белобрысый с длинными волосами, который всё время даёт интервью в годовщину смерти Цоя, повёл нас в аптеку и попросил купить шесть флаконов с настойкой боярышника. А потом мы сидели на каком-то засаленном диванчике, пили эту самую настойку, названную «камчатским коньяком» и заедали сырыми сосисками. Кто-то бренчал на гитаре, а я рассматривал многочисленные плакаты и фотографии с концертов группы «Кино» и лишь позже заметил, что Фею обнимает один из мужиков, грязноволосый и с трёхдневной щетиной.

Выросший в семье двух кандидатов наук, среди рядов классических книг и разговоров об истории французского языка, я пытался понять, зачем мне эта беспросветная ночь с запахом разлитого коньяка, этот упавший на пол кроваво-алый шарф, эта Звезда по имени Солнце, восходящая над ледяным городом. И счастливы ли те, у которых жизнь окрашена только в два цвета – красный и чёрный, как у Феи, которая, кажется, уже совсем опьянела и теперь вряд ли доберётся до дома сама…

...Дело не в словах, а в отношениях к людям и между людьми! И какими бы хорошими и распрекрасными словами и определениями вновь и вновь нас ни называли, сколько ни придумывали бы их, они все равно (рано или поздно) станут «плохими», если не переменится само отношение к нам, инвалидам. Обидеть человека, в принципе, можно любым словом. Сейчас люди занимаются самым простым – поменять термин, заменить слово, но почти никто не думает: как поменять само отношение, как убрать негативные стереотипы, воспитать правильное и спокойное восприятие тех, кто в той или иной степени не очень здоров...

…Страх…Страх, как я люблю страх и боль счастья. Они тревожат плоть и очищают ум от мыслей и бесплодных поступков. В этом слишком сумасшедшем от разума мире ведь только страх имеет осязаемую плоть. Я запираю звездную россыпь ладонью своих фантазий и погружаюсь в плен свободы. Это самое нелюбимое мною занятие: любить свободу, так как во время моих полетов у меня всегда выскальзывает сердце и разбивается в единое целое. Кто мне поможет похитить мой мозг и запрятать его туда, где он будет бесполезен… в черепную коробку…. Я ухожу в хаос, я более не намерен служить себе и быть рабом поиска счастья, я хочу уйти в никуда и стать Богом ничего. Разве не для этого плоть моя осталась на земле и продолжает жить однообразно интригующей жизнью куска мяса. Как я смешон и ничтожен в земном обличие, мне неведомы иные преграды кроме моего разума и, до ужаса ограниченных, возможностей моих мыслей. Я ничтожен, я всего лишь будущий рацион для червей…, но я же и божественен, так как я открыл миру себя, огромный мир самого себя. И я провозглашаю себя Богом моего мира…

…Эта работа показалась мне близкой с самого начала, когда я поняла, что автор-мужчина пишет от первого лица героя-женщины. Согласитесь, в этом есть трансгрессия. Есть место для спора. А для меня лично есть повод для уважения. Я сама несколько раз пыталась говорить от имени мужчины. Сама себе делала замечание, что я вряд ли смогу правдоподобно передать точку зрения мужчины, потому что я – не мужчина, и что поэтому герои мои кажутся, скорее всего, чрезмерно женственными и сентиментальными. И сама же парировала: но лучше попробовать, чем вовсе не пытаться. Попробовать посмотреть на мир глазами Вечного Другого. А в случае Ованеса Азнауряна – Вечной Другой. И хотя в «Последнем полете Жанны» мой придирчивый взгляд нашел-таки пару мест, где можно погрозить пальцем, мол, а вот тут, уважаемый автор, женщина у вас совсем не получилась, я забывала об авторстве мужчины…

Бог продал в ломбарде немного цветных металлов со звезды Альфа Центавров, и купил себе камеру, и всё время снимает. Он решил поступать во ВГИК, как Лёлек и Болек, которого родители послали учиться в Ирландию на брокера за 150 тыс. евро. Бог сумасшедший, смеётся, когда не надо, разговаривает с самим собой, какое вы имеете право. Когда ему присылают по Интернет-почте рекламу с сайтов порнухи, он их не открывает, но внутри у него открывается бездна, потому что он думает...

...Номер не существует? Вот так это бывает. Первые годы меня это ввергало в отчаяние. Ни один из тех, кому я помогал, меня не помнил, это как стоять перед бетонной стеной. Я сопереживаю каждому из вас. Думаю, как помочь без излишних потрясений. Мне не нужно благодарностей, не нужно ничего. Просто иногда хочется, чтобы тебя хоть кто-то помнил. Но после того как все разрешается, законы равновесия Вселенной стирают все воспоминания у вас. Буду называть вас клиентами. Вы ничего не помните. Ни своих проблем, вернее помните, что они есть, но вас дико удивляют – как быстро они и положительно разрешаются. Я всегда ухожу один. Это закон и его нельзя нарушать. Мне невозможно завести семью. Так как рано или поздно мне придется кому-то помочь, и тогда мои близкие потеряли бы меня...

…Порой кажется, что перед читателем некое варево из Набокова с Борхесом. Это обстоятельство не умаляет достоинств автора. Каждый писатель – варево из других «ингредиентов». Требуется только добавить в этот компот щепотку личного. У Азарова эта щепотка – в его юношестве. Дело вовсе не в наивности и инфантильности, их, кажись, нет, дело в мироощущении, свежести восприятия, устоявшей – пока устаивающей – против и набоковской постмодернистской перезрелости, и борхесовской отягощенности эрудицией. Тут два варианта – или это возрастное, и тогда со временем придется искать новую щепотку, или Азаров юноша по характеру. Вересаев писал, что каждый писатель всю жизнь находится в одном психологическом возрасте – ребенок, юноша, старик и т. д. Возможно, к Азарову приложима данная терминология…

…Теперь, что касается, собственно, текста. Начало не впечатлило. Более того, оно явно проигрывает по технике остальным частям сказки. Как будто автору не хватает словарного запаса вначале. Запинка на запинке. Натянутости и абсолютно лишние слова, вставленные лишь для рифмы. Зачин у сказки не проработан. И, положа руку на сердце, можно было бы и с рифмой поаккуратнее местами обходиться: уж больно небрежно и неказисто некоторые из них выглядят (сады-красоты, росло-добро, меня-зазря, сынок-острог, врага-велика, чёрт-клюёт и т.д.) Можно, конечно, отмахнуться и сказать, что стилистика народной сказки не подразумевает точной рифмы в принципе. Но стоит ли? Раз уж автор почувствовал в себе силы для написания такого произведения, то над рифмами поработать сам Бог велел. Ведь это единственное авторское «Я»…

...Димедролыч и Гриша сами были такие, поэтому очень обидно, что они всё забыли. Я назвал это предательством, но можно взглянуть по-другому. Димедролычевы иероглифы после работы это тоска по художеству, по всему, вместившемуся в рисунок после работы. Гришино воплощенье это реализованная Соловецкая островная мечта по жизни в мире, высокое ремесло за большие деньги, художественная работа за немыслимые деньги, перфоменсы, тусовки, люди, разговоры.

Я как раз про это. Мы недавно были на одном представленье (авторы и редактор) и ушли, потому что стало очень тоскливо. Чувство как у Димедролыча, они все нищие, только у меня, они все сумасшедшие, одинокие и не то что не держащие удар, а просто не подозревающие о существовании удара с его искушением корыстью и шаганием новой власти по старым головам. Я думал, таких уже нет, тем более в Москве, после 90-х, но это как гоголевские байбаки, которые непонятно откуда повылезали на бал, когда Чичиков, то ли очередной проходимец, вор в законе, то ли будущий положительный герой, шороху наделал, короче, непонятно, то ли его надо выяснить, то ли он сам кого хочешь выяснит, как подростки смотрят, запрезирать или зауважать вдруг. Видно жизнь сама себя всё время возобновляет, как гомункула из реторты, наивного и не боящегося смерти, только потом забоящегося, когда увидит, что кругом все боятся. Я говорю так брезгливо, потому что сам такой же и даже ещё хуже...