Архив публикаций за сентябрь 2009

…«Папа», – Юля вскочила на кровати, испуганно зажав рукою рот. На соседней кровати спала мама – даже не пошевелилась. Все. Пора. Уже утро. Совсем скоро все изменится. Неслышно, даже не дыша, Юля выбралась из домика – одевалась уже во дворе, поеживаясь от утренней прохлады. Дрожа от нетерпения и тревоги, заглянула под связку дров: припасы были на месте. Потом, как учил папа, стараясь не спешить, накопала много червей. Обычно ей было очень противно, но сейчас надо было потерпеть. От этих червячков зависел ее грандиозный план. Вот и все, каких-то десять минут, и Юля уже бежала к причалу, прижимая к животу удочку, консервную банку и бутыль.

Дачники еще спали. Заснули рыболовы: они только свернули сети, спеша ухватить пару часиков покоя до начала полива огородов. И спала молодежь, которая до утра купалась в Днепре, жгла костры и целовалась, прогоняя надоевшее детство сладким вином.

Заморосил легкий дождик, подпрыгивая по ржавым балкам и погнувшимся от времени листам металла: тут Юля пошла медленнее. Стараясь заглушить стук сердца и чувство вины – папа взял с нее слово никогда не ходить на реку самой – она шла осторожно, как канатоходец, удерживая равновесие. Черная длинная челка падала на глаза, и Юля привычно сдувала ее с лица. Тогда виднелись глаза: слега колючие, чуточку угрюмые и очень черные. «Спрячь угольки», – шутил над ней папа, когда она смотрела, как он ловко рубит дрова или как красиво и размашисто кушает. Но Юля себя успокаивала: если бы папа знал, для чего она все это затеяла, он бы точно её поддержал!..

Внизу, у фонтана, он щелкает фотоаппаратом, ловит кадры из жизни птиц и капель воды. Он считает, что самое важное – запечатлеть все это, чтобы взять с собой в полет.

Птицы садятся ему на плечи, вспархивают с кудрей бронзового мальчика, летят от солнца, чтобы не испортить снимок.

А солнце выстраивает своими лучами мозаики, в которых купаются воробьи, щекочет нос фотографа, раскрывает свои желтые крылья, передразнивая жадных до хлеба голубей.

Фотограф смеется и чувствует себя совершенно свободным, и кружится в ласковом широком круге, а мои пальцы потом перебирают его нагретые черные волосы, немного грязные и растрепанные.

Вчера ночью, после блеклого заката, умер мой птица-фотограф. Я видела его во сне, как он шел по коридору, освещенному голубым, касался стен, падал и поднимался, придерживая бархатный цилиндр. Волосы лезли в глаза, подушечки пальцев окрашивались в белый, покрывались больничной известкой.

Потом он замер у пыльного фикуса, соскользнул вниз, измазав зеленый кафтан, улыбнулся и умер.

И кафтан рассыпался в пыль, а вокруг засуетились женщины, прибежал усатый врач, наступил на упавший цилиндр, чертыхнулся и приказал его выбросить...

В прошлом году в Минске вышла книжечка стихов Алёны Горных «Words». Это сборник верлибров, того, к чему отношение никак не установится (вдруг просто проза в столбик?).

Бывает, конечно, проза, но здесь стихи. И построчная, стиховая организация даёт всё то же, что и в «обычных», рифмованных стихах: паузы, усиления-ослабления, переклички, скорость регулирует… В конце концов ведь рифма – это связь, звуки, связанные через повторение. «Уйду» и «найду». Но вот, скажем, ты уходишь и не собираешься ничего находить. Стих поэтому и свободный, что можно уйти как угодно, зацепить это «уйду» за любое слово-намерение-чувство. Но и несвобода тоже никуда не исчезла, зацепки необходимы, любые, но в любом случае. А какие могут быть зацепки, сцепления между словами? Смысловые, звуковые.

Подчеркнула я, и вот зачем. «Противно» и «уйду» – ударнее, сильнее других слов, они своего рода опоры, оценка/действие, причина/следствие. Это смысловая связь. Если говорить о звуковой, то она здесь не «эховая», не рифму даёт, а «эволюцию», дорожку – от брезгливо-студенистого «противно» до твёрдого «уйду». И эти связи осуществляются, наводятся именно в таком, конечном положении в строке этих «противно» и «уйду». Такое положение выделяет их, делает сопоставимыми. В прозоварианте это пропадёт – или сойдёт на совсем уж несущественный, неинтересный минимум…

…Улов был, можно сказать, никакой. Мы с сыном торчали на берегу полдня, и до сих пор только одна рыбешка бестолково слонялась из угла в угол наполненного водой целлофанового пакета. Пару раз начинало клевать, но как-то вяло. К тому же рыболов из меня никудышный, из Морица тем более, так что подсечь не удавалось.

Разомлев от жары и ослепленный ярким светом неба, я опустил ресницы и не заметил, как задремал. Очнулся, почувствовав, что малыш теребит меня за рукав футболки и что-то кричит прямо в ухо, безбожно мешая русский с немецким. Когда сын волновался, его становилось невозможно понять.

Я взглянул в сторону реки. Поплавок радостно танцевал на волнах, то полностью погружался, точно черноголовая уточка-нырок, то выскакивал на поверхность и снова тонул – что-то большое тянуло его вглубь.

Тут и подсекать не понадобилось, еще секунда и… Мориц даже вскрикнул от удивления. На берегу извивалась и била по земле чешуйчатым хвостом крошечная русалочка. Cамая настоящая, только миниатюрная, не больше десяти сантиметров в длину. Рыболовный крючок проткнул ей горло.

Мы с Морицем присели на корточки и, ошеломленные, разглядывали ее, не решаясь дотронуться. Зеленые искорки глаз, замутненные болью, спутанные золотые волосы и точеная фигурка эльфа… но только до пояса. Дальше шел хвостик, короткий, нежно-перламутровый…

…Тишина. Тишина и даль. Вдруг передо мной в один ряд встали пять императорских пингвинов с рыжим румянцем на щеках. Они стояли молча, недоверчиво буравя меня умными глазами, я же боялся шелохнуться. Как осмелились эти красивые дикие птицы подойти ко мне? Нет, я не причинил бы им вреда, но были и те, кто воровал у пингвинов яйца, заставляя стаи при приближении человека беспокойно кричать, подавая тревожные сигналы, и уходить дальше, в глубь айсбергов и хрустальных пирамид.

Самый крупный пингвин, ростом чуть больше метра, вышел из шеренги и медленно принялся меня обходить. На некоторое время он задержался у меня за спиной, и я заволновался: а ну клюнет? За первым последовали остальные. Каждая птица, обойдя меня, вновь становилась в колонну собратьев.

Я благоговел перед силой и грацией этих морских птиц. Они опасались меня, но не сторонились. До сих пор не пойму, как позволили они мне взять на руки маленького пингвинёнка. Он был тяжеленький, теплый, испуганно таращил на меня глаза и не сопротивлялся, пока я бережно держал его на руках. После того как я его отпустил, к нему еще долго никто не приближался, чуя чуждый человеческий запах…

…Леонидия Марковна плакала навзрыд. Упав на колени и обхватив руками вельветовую подушку, она плакала и плакала, изливая свое горе до тех пор, пока растревоженное сердце не начало ныть и покалывать у нее в груди. Пушок, немного удивленный и испуганный таким количеством слез, преодолел свою слабость и робко лизнул ее мокрую щеку. Соленый вкус ему явно не понравился. Он недовольно сморщил нос и громко чихнул.

Его хозяйка невольно улыбнулась сквозь туманную пелену слез, застилавшую ей глаза.

Поздно вечером, когда корвалол оказал свое успокаивающее действие на ее трепыхавшееся сердце и когда руки ее перестали дрожать, она раскрошила маленькую желтую таблетку в ложке и, смешав ее с молоком, дала выпить Пушку.

Чудо не замедлило повториться. Всего пару дней промелькнуло за окном, и большой рыжий кот снова начал крепнуть, веселея на глазах. И снова наступило благословенное время мира и спокойствия.

Февральские дни были ярче и прозрачнее. Сидя у окна на низком стуле, Леонидия Марковна щурила глаза, глядя на острые солнечные блики, что плясали на кончиках начинавших подтаивать сосулек. За толстой рамой с двойными стеклами, не чувствуя холода, пожилая женщина и ее кот были вновь счастливы…

...– Ненавидела она меня страшно: ведь это я заставил ее пойти с нами гулять, она не хотела, и на прогулке-то все и случилось, как будто я подговорил кого-то спустить на нее эту собаку. Ужас! Она кричит, дети плачут, собака рычит, я пытаюсь ее отогнать; она ее не очень и покусала, так тяпнула немного и убежала. Жалко мне было Ширли очень (она сильно напугалась!), но потом, когда от испуга оправилась и, как всегда, набросилась на меня; тут уж мою жалость, как рукой сняло. Повез я ее к врачу, и когда она услышала о сорока уколах, то стала говорить, что нам надо скоро уезжать и ни о каких сорока уколах не может быть и речи. Нам, правда, надо было через неделю уезжать в Венесуэлу, ты же помнишь, я там работал в то время, – обратился он к Майклу. Майкл кивнул. – Но врач сказал, что уколы надо делать каждый день, пропускать нельзя, это чревато... и так далее. И через неделю я уехал, а она осталась. 

Он замолчал. Жена Майкла представила себе крупную рыжеволосую женщину (почему крупную, почему рыжеволосую, ведь она ее никогда не видела?), одиноко сидящую вечером у камина в пустой комнате (дети уже спят) и тоскливо думающую свою думу о том, как она одинока в этой дурацкой Андорре и как ей страшно. Или ничего этого она и не думала, а просто сидела и радовалась тому, что нелюбимый муж, наконец, уехал, и она может побыть без него...

...Когда я задумал написать эту статью, то достал с полок несколько старых книг о Цое (1991-1992гг. выпуска). «Виктор Цой. Стихи. Документы. Воспоминания» (составители Марианна Цой и Александр Житинский) и «КИНО» с самого начала» Алексея Рыбина. Их увидел мой тринадцатилетний сын, увлекающийся рэпом и граффити, и задал вопрос, который ещё больше убедил меня в надобности задуманного: «А это кто?» Это при всём при том, что песни Цоя довольно часто звучат у нас дома с кассет и CD , их иногда транслируют в эфире современные радиостанции (правда, зачастую, в исполнении современных же звёзд), эти песни, в конце концов, стоят мелодиями в мобильниках моих сверстников. Потом, когда мы поговорили, и я выяснил, что песни «КИНО» сын всё же слышал, он сказал ещё одну сакраментальную фразу: «А что ты хотел, папа, у каждого поколения – своя музыка». С этим утверждением я, подумав, не согласился. Вернее, согласился наполовину. Ведь есть же что-то объединяющее нас? Это «что-то» потом, через годы-десятилетия-века, будет называться классикой. Как «Битлз», например. Разве Цой, который был кумиром, иконой молодёжи конца 80-х не достоин претендовать на это? Потом вспомнил слова из интервью Марианны Цой – жены Виктора – о том, что «останутся люди, которых не модой захлестнуло, у кого всё от сердца. Сейчас моды слишком много… Всё будет зависеть от того, как мы воспитаем собственных детей. Если мы эту музыку им привьём, тогда и через десять, и через пятнадцать лет она будет звучать, а если нет – тогда пройдёт всё как дым» («Смена», 21 июня 1991 года). И мне стало не то, чтобы грустно, а даже как-то не по себе...

...А что до содержания, то… Есть на свете, а точнее в одной из многочисленных городских многоэтажек выживший из ума старик, который целыми днями занят сбором разного мелкого мусора. В этой же многоэтажке живет молодая художница, которая после очередного необоснованного отказа выставлять ее работы в сердцах бросает проклятие в адрес своего таланта, как бросает на обочину и скомканную оберточную бумагу от картины. Ненужный комок подбирает вечно что-то бормочущий Мусорщик. А из жизни художницы вдруг уходит что-то важное: необходимость писать, а вместе с ней и смысл – не только творчества, но и всей жизни. Тот самый, брошенный ею и подобранный Мусорщиком Талант. В отчаянной попытке вернуть его девушка идет на сделку «вслепую»: Мусорщик заберет у нее то, чего хочет больше всего, но что ни один человек не отдаст по доброй воле. Талант возвращается к героине, а Мусорщик получает долгожданное сокровище – Покой...

…Ваши произведения сложны по структуре. Почему роман «Синдикат» вы решили написать как роман-комикс?

Потому что это продиктовано материалом романа. Материал – очень жесткая вещь: типажи, настроение, основные и побочные темы должны быть выстроены в наиболее выигрышной с точки зрения подачи материала форме. Форма всегда определяется содержанием. К тому же, один из героев этого романа – художник, рисующий повсюду комиксы. Такая вот метафора. И очень многое на этой метафоре в этом романе завязано.

По поводу композиционных ходов в романе. Я уже сказала, что форму, в которой написано произведение, диктует его содержание. "Синдикат" – роман фантасмагорический, острый, трагикомический, это – гротеск; следовательно, он нуждался в нетрадиционной "неспокойной" форме. Там, конечно, есть и куски "от автора", выдержанные в повествовательной манере, но для большего приближения героини, для раскрытия ее мировоззрения, я выбрала форму ежедневных стремительных торопливых записей, – своеобразного дневника писателя….

…Я помучился ещё полчаса и решил: помирать – так с музыкой, на унитазе. Смертью настоящего мужчины...

Превозмогая боль и жар, я добрался по стенке до туалета и до утра сидел на унитазе, пока не услышал позади себя «тук». Что-то выпало из меня. Мне показалось, что это забытый в моей кишке хирургами какой-то механизм. Не оглядываясь, чтобы не разочаровываться, я дернул за верёвочку и это что-то весело зазвякало по трубам…

Когда я добрался до кровати, умирать уже не хотелось, а хотелось спать. И я уснул снова. Так я пережил кризис…

В нашей палате было трое больных. Старожил шофер, которому тоже вырезали какую-то лишнюю штуку, и мой давешний приятель из приёмной, который уже вовсю бегал на чердак курить анашу. Шофер звал анашиста «Шмаль», что на его языке означало «малолетний бандит, недостойный уважения». Шмаль обещал шоферу всякие неприятности, но тот не обращал внимания.

– Если б я говна боялся, я бы срать не ходил.

– То-то ты с «утки» не слезаешь, – тявкал на него уркаган.

– Фу, Шарик, в будку. А то встану с кровати, хвост обрежу…

Шофёр, как и я, попал сюда с работы. Вёз трубы в Уч-Кудук через наш город и заплошело ему. А тут больница. Зашел за таблеткой и не вышел. Грыжу нашли. Потом рассказал – вручную трубы грузил, чтобы на кран не тратиться. Жадность сгубила…

Так и жили дня три. Тихо, мирно, но скушновато. Одно развлечение: жена вечером придёт, поплачет в ногах. А так однообразно. Дураки, те, кто про больницу мечтают…

Шмаль уходил с утра куда-то по чердакам и возвращался вечером ночевать. Шофер спал день и ночь. Я читал таблички на стенах, каждые полчаса от скуки ползая по стенам в курилку…

…Учился в средней школе Иван неплохо, слыл крепким хорошистом, однако в олимпиадах всевозможных никогда участия не принимал. В институт поступил, закончил его в скорости, не сказать что с отличием, но и не хуже других. Получил должность в конторке небольшой, сидел за столом, по телефону с людьми общался, что-то продавал, на том и выживал.

И как-то, знаете, в компаниях всегда хороших его встречали, был он там человек не то, чтобы первый, из тех, что завсегда какую авантюру придумают и всех за собой кличут, нет. Но поддержать любое начинание Иван Борисович был всегда не прочь, шутки шутил, не переставая, дамочки с него хихикали и считали неописуемым весельчаком. Да и я, признаюсь, такого же мнения о нем всегда был, как о человеке широких взглядов и невыразимо оптимистичной натурой.

Только стал наш Иван одно время каким-то отчужденным. Вроде бы как он и общается с вами, а взгляд будто бы куда-то в какие-то неведомые дали направлен. Причем непонятно, смотрят ли глаза в пространство снаружи его головы, или наоборот, исследуют просторы необъятного самосознания…

…В понедельник ребенок опоздал на школьный автобус, и Серж повез его в школу на другой конец города. На обратном пути густыми хлопьями повалил снег. Подъехав к очередному перекрестку, он включил фары, глянул в снежную пелену по сторонам, и осторожно нажал на газ. Машина тронулась и забуксовала. Серж подгазовывал, пытаясь уйти с перекрестка, но колеса скользили на льду. И тут из снежной завесы слева вылетел белый понтиак. Вероятно, водитель уже увидел Сержа и отчаянно тормозил, а может пытался отвернуть, но его неудержимо несло по заснеженному льду. Понтиак налетeл, и в этот миг пространство сдвинулось и провалилось, открыв горную гряду и высокого бородатого старика в черном балахоне и бараньей шапке. Старик размахнулся тяжелым посохом. Он казался огромным, и замах его темного посоха противоестественно удлинялся, метя острым концом Сержу прямо в голову. Страшный удар понтиака смял обе левые дверцы, полетели стекла, но затем автомобиль развернуло на льду и поволокло к противоположному краю дороги. И черный посох промахнулся, лишь зацепил плечо мелким осколком. Пролом в пространстве закрывался, и тяжелая неудовлетворенная злоба медленно уползала вдаль, оставив на безлюдной улице две машины, вмявшиеся друг в друга. Серж выковырялся наружу через пассажирскую дверцу. Его трясло. Падал медленный снег, ставший враз редким и мелким. Бледный американский лох глядел из покореженного понтиака. Are you OK?..

…Вся жизнь от грязнущего подоконника до онтогенеза в целом, вся – такое бла-аженство! И, ей-богу, прочувствовать его, облизать так, чтобы остались стертыми вкусовые рецепторы на языке, дышать этим блаженством можно тогда лишь, если умеешь наслаждаться чувствами – горем, радостью, ненавистью, любовью – да не имеет значения! Тогда лишь, когда есть сильное духовное потрясение, тогда лишь чувствуешь это жизненное блаженство, тогда Живешь так, что слово это по праву можешь вычеркивать с большой буквы и гордиться до спазмов в горле.

А крепкий самый катализатор всему этому блаженству – любовь. И тут заметить стоит, что никто (!) не удостоен решать, каковой ей быть. Как там у Рубиной? Была какая-то цитата, была… Такая, что можно ею затыкать все нравоучения. Как там? Нет, не вспомнить сейчас без книги. Но если память немного пошевелить, то что-то вроде… вроде… Вроде фразы: «С чего ты решила, что лучше знаешь как должна выглядеть любовь? Или жизнь? С чего именно ты?» Реплика какого-то героя. Сильная такая реплика, что хочется закинуть ее в каждый противный рот, вознесший себя в учителя. Кинуть и уйти: «Нате, кашляйте своими гребаными нравоучениями»…

…Ларс любил приходить сюда, а когда в наказание или из-за плохой погоды мама оставляла его дома, стоял у окна и смотрел вниз, на облитую дымящимся серебром гладь. Картинка за окном всегда менялась. То пасмурная, черно-белая – рваное небо в ошметках грозовых облаков, пятнисто-серые волны, сердито шевелящие на мелководье скучные серые камни. То яркая, парализующая своей красотой.

Иногда здесь появлялись миражи: блестящие радуги-водопады, низвергающиеся с раскаленного неба, такого ослепительного, что невозможно сказать, какого оно цвета – синего, зеленого или бело-золотого.

Маленькому Ларсу едва исполнилось шесть лет, и он не понимал, почему на языке взрослых вместо «отправиться к морю» нужно говорить «пойти погулять в парк», и почему у мамы каждый раз делалось такое странное лицо, когда он пытался рассказать ей о своем друге-дельфине. Не понимал, но чувствовал, что есть в этом что-то неправильное, какая-то фальшь, пронизывающая весь его крошечный мир, как плесень проедает отсыревшие стены. Постепенно привыкая к первой в жизни лжи, мальчик учился называть знакомый по книжкам голубой простор прудом – хотя не бывает на свете такого пруда, чтобы от горизонта до горизонта – а обглоданный волнами пляж – парком, хоть и не росло там ни одного дерева. Хоть и не похожа была узкая литораль на чинную заасфальтированную дорожку, а два плоских скалистых уступа на уютные городские скамеечки…

…Будучи представителем экспериментальной науки, Керосин завязал глаза рубашкой и принялся проверять прославленного естествоиспытателя. Поначалу он бестолково топтался по комнате, натыкаясь на мебель, но скоро понимание забрезжило на кончиках его растопыренных пальцев. Керосин был зачарован разнообразием слабых ощущений, легчайших дуновений, ветерков, покалываний, распираний и трепетов. Зарождаясь в пространстве за пределами тела, усиленные дрожью подушечек пальцев, они гудели в руках и голове, отдаваясь в груди томительной сладостью. Душою, расширившейся до пределов общажной комнаты, он чувствовал каждый предмет, и стулья не ставили ему больше подножек, а шкаф не ударял в грудь острым углом, когда Кера в упоении кружил вечерами по своей пятнадцатиметровке. Мир оказался сложнее и глубже, чем учили в вузе, и Керосин учился жить в этом по-новому открывшемся мире и сам менялся, углубляясь и мудрея.

Керосин сделался прозорлив. Он стал спокойным и вальяжным. Какие-то глубинные проблемы человеческого существования разрешились для него и посреди семестра наступили безмятежные каникулы. Манкируя лекциями, часами просиживал он на общежицком подоконнике, созерцал транспортную развилку и чему-то потаенно улыбался…

Лес горел алым пламенем. По краям загорелся, не без вмешательства недругов. Одним птицам великое счастье даровано природою – крылья: улетели. Звери же столпились пред хижиной на поляне. Старец вышел к ним, посмотрел с сожалением, простер руки в горе: "Не обладаю такою силою, чтобы помочь вам всем – стар уж я!" В бессилии опустил руки, и голова его поникла. Лишь одного спасти мог он, но что есть один спасенный на фоне сотен неспасенных и погибших в муках страшных?! Окинул взглядом горестным зверей; огонь уж подступал: повсюду треск горевших веток, черный дым и жар, дышать уж нечем. Встрепенулся старик – хоть одного спасу, раз сила есть – то лучше. Волчицу выбрал, что с бременем стояла, – не в силах был представить, как малыши горят в утробе материной. К ней подошел, обнял руками, в глаза ей посмотрел...

…– Следуя твоей логике, все упирается именно в людей, да? Значит Бродский, по-твоему, недонаблюдал течение времени, которое сравнимо не с водой, а с потоком людей. И когда они наконец-то (а я надеюсь, что это произойдет в декабре 2012 года) синхронно остановятся, то все исчезнет?

– Я так понимаю, что ты из тех, кто ждет, что когда-нибудь качество мыслей будет единственной валютой в этой утопии?

Мы открыли по второй бутылке, и пивная волна вынесла нас на берег трагичности поэзии.

– Вот, к примеру Аркадий, или Адий, Кутилов. Хороший поэт. Жил покруче Буковски и умер как Вийон. Евтушенко говорил, что друзья просто завалили его, еще в семидесятые, стихами Кутилова. Евтушенко благосклонно к нему относился…

– Как, впрочем, и ко всем, кто был не так известен, как он. Стоило поэту стать более обласканным чем Евтушенко, как он тут же начинал его поносить. Скажи, Макс, а есть разница между плохим и хорошим поэтом?

– Конечно. Только проверяется это со временем.

– А я думаю, что нет плохих поэтов. Есть поэты и все остальные. Ты не знаешь, как не стать поэтом?

– Достаточно, просто стать писателем. Я писал стихи, пока не понял, что проза сочнее.

– Поэзия – внутренняя музыка, засымплированная высшей философией. А ты писатель?..

Лабиринты бывают разные. Есть даже такие, из которых не хочется уходить. В этом я убедился, побродив по стихотворным лабиринтам под названием «Люди и камни» Михаила Левина. С немного горьким послевкусием, но мудрые и честные строки заставляют остановиться и задуматься: «А стоит ли выходить туда, где тебя не ждут?». Может остаться здесь, в этих уютных и почти уже домашних коридорах?

       Лабиринт

Здесь мрак непроглядный,
Здесь давит дремучая мгла...
О нить Ариадны!
Куда ты меня завела!

Летучие мыши
Шуршат перепонками крыл.
Я к пропасти вышел,
Я свой поворот пропустил.

Напрасно о лаврах
Я грезил в чаду суеты:
Здесь нет Минотавра,
Все залы темны и пусты.

Здесь души, как лица,
Грозят зарасти бородой.
И не с кем сразиться –
Вот разве что с этой стеной.

Смешно и досадно.
Уже не помогут слова.
И нить Ариадны
Натянута, как тетива.

Становится душно.
И в сон начинает клонить...
Смотрю равнодушно,
Как рвётся жестокая нить...

...Поступая в университет, Мартын долго не мог избрать себе науку. Их было так много, и все – занимательные. Он медлил на их окраинах, всюду находя тот же волшебный источник живой воды. Его волновал какой-нибудь повисший над альпийской бездною мост, одушевленная сталь, божественная точность расчета. Он понимал того впечатлительного археолога, который, расчистив ход к еще неизвестным гробам и сокровищам, постучался в дверь, прежде чем войти, и, войдя, упал в обморок. Прекрасны свет и тишина лабораторий: как хороший ныряльщик скользит сквозь воду с открытыми глазами, так, не напрягая век, глядит физиолог на дно микроскопа, и медленно начинают багроветь его шея и лоб, – и он говорит, оторвавшись от трубки: "Все найдено". Человеческая мысль, летающая на трапециях звездной вселенной, с протянутой под ней математикой, похожа была на акробата, работающего с сеткой, но вдруг замечающего, что сетки в сущности нет, – и Мартын завидовал тем, кто доходит до этого головокружения и новой выкладкой превозмогает страх. Предсказать элемент или создать теорию, открыть горный хребет или назвать нового зверя, – все было равно заманчиво. В науке исторической Мартыну нравилось то, что он мог ясно вообразить, и потому он любил Карляйля. Плохо запоминая даты и пренебрегая обобщениями, он жадно выискивал живое, человеческое, принадлежащее к разряду тех изумительных подробностей, которыми грядущие поколения, пожалуй, пресытятся, глядя на старые, моросящие фильмы наших времен. Он живо себе представлял дрожащий белый день, простоту черной гильотины, и неуклюжую возню на помосте, где палачи тискают голоплечего толстяка, меж тем, как в толпе добродушный гражданин поднимает под локотки любопытную, но низкорослую гражданку. Наконец, были науки, довольно смутные: правовые, государственные, экономические туманы; они устрашали его тем, что искра, которую он во всем любил, была в них слишком далеко запрятана. Не зная, на что решиться, что выбрать, Мартын постепенно отстранил все то, что могло бы слишком ревниво его завлечь. Оставалась еще словесность. Были и в ней для Мартына намеки на блаженство; как пронзала пустая беседа о погоде и спорте между Горацием и Меценатом или грусть старого Лира, произносящего жеманные имена дочерних левреток, лающих на него! Так же, как в Новом Завете Мартын любил набрести на "зеленую траву", на "кубовый хитон", он в литературе искал не общего смысла, а неожиданных, озаренных прогалин, где можно было вытянуться до хруста в суставах и упоенно замереть. Читал он чрезвычайно много, но больше перечитывал, а в литературных разговорах бывали с ним несчастные случаи: он раз спутал, например, Плутарха с Петраркой и раз назвал Кальдерона шотландским поэтом. Расшевелить его удавалось не всякому писателю. Он оставался холоден, когда, по дядиному совету, читал Ламартина, или когда сам дядя декламировал со всхлипом "Озеро", качая головой и удрученно приговаривая "Commе c'еst bеau!" Перспектива изучать многословные, водянистые произведения и влияние их на другие многословные, водянистые произведения была мало прельстительна. Так бы он, пожалуй, ничего не выбрал, если б все время что-то не шептало ему, что выбор его несвободен, что есть одно, чем он заниматься обязан. В великолепную швейцарскую осень он впервые почувствовал, что, в конце концов, он изгнанник, обречен жить вне родного дома. Это слово "изгнанник" было сладчайшим звуком: Мартын посмотрел на черную еловую ночь, ощутил на своих щеках байронову бледность и увидел себя в плаще. Этот плащ он надел в Кембридже, даром, что был он легонький, из прозрачноватой на свет материи, со многими сборками, и с крылатыми полурукавами, которые закидывались за плечи. Блаженство духовного одиночества и дорожные волнения получили новую значительность. Мартын словно подобрал ключ ко всем тем смутным, диким и нежным чувствам, которые осаждали его...

Вот вы говорите: дарвинизм, эволюция, геном... Модно нынче стало рассуждать на эти темы. Хочется человеку определиться, наконец, со своим происхождением. Атеисты-дарвинисты всё никак не могут до конца разложить цепочку амёба – ... – человек, верующие, им, конечно, проще – все кровными узами связаны, так как произошли от одного отца и одной матери. Есть еще такие, которые всё инопланетного производства себя мнят, вот только спор у них идет между женщинами и мужчинами, – кто был все-таки инопланетянином из двоих прародилей рода человеческого: он или она. Женщины, понятное дело, напирают на то, что все мужики по своей сути – орангутанги, и потому, соответственно, пришелец, вступивший в случайную связь с землянином, была, безусловно, Она – тонкая, чувствительная, нежная и всепонимающая. Мужчинам, конечно же, приятнее считать примерно то же, только с точностью до наоборот.

А вот недавно решил я отдохнуть съездить. Первый раз за последние семь лет. Раскошелился. Надоело. «Что ж я, не человек, что ли?» – думаю. Все – кто куда, у кого на что хватает. Я – в Турцию. А там наших... куда голову ни поверни, отовсюду наш разговор. Хочешь не хочешь, да и подслушаешь...