Архив публикаций за сентябрь 2022

Добрый день, мой маленький друг. Меня зовут Госси и я лягушонок. Это моё озеро. Я здесь живу с мамой, папой, братом и сёстрами, и для меня нет лучшего места на всём свете.

Озеро очень большое, по его берегам растёт высоченный камыш, а на воде много красивых растений. Их называют кувшинки; с них удобно прыгать...

...Проснувшись в том месте, которое вроде как реальность, где вечером встреча с читателями… в том месте, где жена по-прежнему мертва, и это не детектив, а банальная история с пьяным за рулём… и, казалось бы, можно попуститься, ведь прошло время, острая фаза миновала… проснулся, но не наступило облегчения… потому что если представить, что реальность это то, что произошло в кошмаре, и машины могут застревать в балконных проёмах, а в машинах тех чудовища, и судьба твоя, сына твоего, самых близких и родных, может оказаться в их руках, а твои руки бессильны, и сопротивление оказано не будет, а если и будет, то бесполезно… если всё это представить...

Да и зачем представлять. Ведь всё так и есть. Так и устроен мир. И я бессилен. Все бессильны. А при этом важные такие. Водружаем жопы на сцены актовых залов, и с апломбом мудреца делимся ни на что не годными хилыми прозреньицами, а то и жизни учим. Сами же понятия не имея о том, что это за штука – жизнь. Учим, как ловчее просеивать планктон через губчатые ротовые отверстия, барахтаясь на тёплом мелководье. Забывая, или вовсе не подозревая, что вокруг безбрежный океан. От горизонта и до горизонта – океан. Забывая, что нас всего лишь прибило к куцей полоске суши, над которой тьма безраздельная с вратами в бездны кромешные.

Конечно, время от времени шальная волна кого-нибудь сметает. Кого-то из близких. Жену вот, например. Или целые народы. Но мы и тогда предпочитаем отвернуться к косе на мелководье, и не смотреть, не смотреть вниз, за спину, вверх не смотреть, по сторонам, увещевая себя, что волна научила, мы вынесли уроки, стали лучше, и в следующий раз будем готовы, обязательно будем.

Не стали. Не будем... Но даже не в этом проблема. А в том, что мы так ограниченны своим трусливым кругозором, что боимся допустить и мысли, что никому нет дела до нашей учёбы, нет и самой волны, косы и мелководья нет, и нас нет, а есть лишь безбрежные океаны хаоса и разбитое на осколки сознание...

Дед остановился и замер. Прямо как статуя, или как столб, или… Ну или как что-то ещё (не важно – не до поэзии сейчас!).

А я замолчал. И не просто так замолчал, а потому что все замолчали. Самым первым сам дед замолчал, потом отец замолчал, дядька Антон замолчал, брат двоюродный Юрка (а ведь его обычно не заткнуть), сосед Иван Арнольдович.

Все мы замолчали и на деда уставились.

А вообще, утром мы за дровами выбрались. В самые потроха леса, чтобы лесника Юрьевича своими правонарушениями лишний раз не тревожить. Теперь домой шли – обедать, коня Андрюху запрягать, брёвна возить. И хорошо до самого пригорка шли, можно сказать, весело. Взрослые о своём говорили. Мы с Юркой о своём. Иван Арнольдович и вовсе песню напевал. Что-то вроде – «Во-о-о-о-т уж и сно-о-о-о-о-ва уви-и-и-и-и-и-жу тебя-я-я-я-я!»

Ну а потом дед вдруг замер, и все замолчали.

– Поперёк… Поперёк! – наконец сказал дед.

Тихо сказал, шёпотом.

Сказал и затрясся. Нехорошо так затрясся. Как люди от сильных и едва ли полезных переживаний трясутся...

...«Прежде», в XIX веке, было засилье прикладного искусства. Академизм усиливал переживание класса-победителя (дворяне поражением декабристов удержались на вершине социальной пирамиды). Неверно называемый реализм обслуживал плач разночинцев по несчастному народу, освобождённому от крепостничества без земли. Натурализм усиливал ненависть к безыдеалью. Из тоски натурализма были выходы тоже в прикладное искусство. Один: замысел сознания, что можно успокоиться, если признать Зло нормой – декадентство. Другой: осознаваемое крайнее отчаяние из-за, кажется, всесилья Зла – экспрессионизм. Третий: безумный рывок из отчаяния в какое-то заоблачье – символизм. Последние два из-за крайности чувств уже здорово заигрывались с корёжением натуроподобия. И всё это – прикладное искусство, порождение замысла сознания. Это не такие глубокие переживания, как от подсознательного идеала. А подсознательным идеал стал тогда же, в конце XIX века, от крайнего же разочарования не коллективистов, в общем-то, а индивидуалистов. Те, ницшеанцы, в глубине души побежали вообще в немыслимое для большинства принципиально недостижимое метафизическое иномирие. Выражается корёжением натуроподобия. Это – глубоко. Из-за такого возможны более глубокие ссоры. Другая глубина предстала и перед коллективистами – перед футуристами. У каждого было своё понимание о прогрессе, и они его славили. Но. У каждого прогресса есть свой непереносимый, но сознанию не данный изъян. И, чтоб прогресс всё же славить, приходилось как бы до боли закусывать губу – корёжение натуроподобия. Вот ницшеанцы и футуристы и дрались с повышенной силой...

...Опера ставилась – как уже говорилось, в концертном исполнении, без декораций – в здании кирхи, в высокой готической зале с органом. Занавес скрывал импровизированную сцену. Представление начиналось в семь, и в половине седьмого двор кирхи заполнила публика человек в сто, уже втекавшая в залу и не подозревавшая о панике, царившей за кулисами. Панику вызвало отсутствие Орасио – домашний и мобильный телефоны молчали, общие знакомые также пребывали в неведении. Под готическим сводом кипели страсти, достойные средневековья. Маркин, уже вошедший в роль князя, говорил, что зарежет извращенца, и сверкание белых (напудренных) бровей на покрасневшем лице заставляло верить в это. Иванчук наскоро гримировала трясущегося Л., решившегося заменить содомита и потому спешно демонизируемого. Трясся же он как от бешенства, так и от непривычной роли певца. Жанна стояла у открытого окна и думала, что жизнь её к тридцати годам грозит обернуться такой же пародией на планируемое, какой обернулся Орасио на лермонтовского героя и своих предков, и не выгоднее ли карьера в провинции, по принципу «лучше быть королевой ада, чем фрейлиной в раю». В эту же секунду она услышала удивлённые возгласы и поспешила на них...

...Портрет героя. Пусть даже не всегда разберёшь, а ведь пытаешься разглядеть, но «дамские шляпки огромны: лица из-за них не видны, из-за них дамы безлики, не разобрать: у кого глаза-маслины, у кого губы змеиные».

Что портрет читателю говорит, особенно если словами общими выписан? Вот, и попробуем.

Её (его) глаза были довольно бесцветными, нос немного мал для большого лица, губы слегка узковаты, щёки несколько бледные, и надо всем нависали уши слегка оттопыренные.

Вот так. Бывает, конечно, и хуже. Но редко.

Было время, без портрета совсем обходился. Читателю надо – пусть себе нарисует. Да и теперь многих персонажей, возможно, смертельно их обижая, я оставляю без внешности, а, если решаюсь на подвиг, штрих-другой – и довольно. Причина нелюбви к описанию внешности очень проста: всегда выходит банально, как две капли воды, похоже даже не на кого-то – на всех. Подражать кому-то, тем более большому писателю, – грех не великий: в эпигонах походишь, помогая критикам в большом писателе разобраться. Но быть похожим на всех – в отставку немедленно, на писательскую службу не заступив...

...Именно этим уважаемым господам россияне должны аплодировать за то, что национальное медийное пространство и отечественная литература пользуются во всём мире большой любовью и благородным почитанием, правда, пока с минусовым сальдо.

...Разбирая старый чердак, я натолкнулся на то, что принадлежало моей прошедшей жизни. Книги, которые я читал в детстве, вместе с личными вещами, которые принадлежали моему отцу, были бережно сложены в деревянный ящик. Та самая географическая карта, которая привела нас в Якутию, охотничий нож, часы, которые уже давно не идут, снимок моей матери.

За все эти годы я много что видел. Видел много смерти, но теперь на моих глазах убивали не животных, а людей. Я прошёл войну. Сотни стекленевелых глаз, тысячи, миллионы. Мёртвый мир, пугающий и отталкивающий меня в детстве, стал просто миром – пустым и ничего не значащим. Человек – это просто часть земли. Он и есть земля – плодородная или пустая, как я.

Будучи раненым в бою, я снова видел мать, как в детстве, но теперь я не замерзал, я был почти мёртв, а она была не одна, а с моим отцом. Они все светились от радости и протягивали ко мне руки, стоя на крыльце дома с красивым садом. О таком она мечтала при жизни – ухоженный сад, астры, спелые жёлтые груши, лопающиеся от сока. Этот сок тоже струился к земле, плод знал, откуда он родом и куда должен вернуться.

Моя мать снова погладила меня по голове, и я тоже хотел дотронуться до неё, но обхватил только воздух. Моя мать – это воздух, – подумал я. – Глоток воздуха, чтобы жить дальше...

Автобус опаздывал уже на десть минут, и народ на остановке нервничал. Это когда едешь домой с работы – можно чуть и припоздниться, но когда на работу, то это сильно напрягает. Особенно неприятно было то, что неизвестно, сколько ещё ждать.

– Привет, – услышал я сзади и обернулся.

Это была моя коллега Ольга, живущая в соседнем доме. Видя моё беспокойство, она улыбаясь сообщила, автобус будет через четыре минуты, но садиться в него не советует.

– Это еще почему? – изумился я.

– Он будет забит до отказа, сам видишь, сколько народа. А следующий, – улыбнулась она, – будет через две минуты после первого, вот на нём и поедем. Кстати, он придёт к заводу первым.

– Любопытно, – выдавил я, – и откуда такая осведомлённость? Может, ты ещё и скажешь, почему автобуса нет?

– Заглох за три остановки отсюда, – услышал я…

– Сорока на хвосте принесла… – начал было я, но она показала свой телефон.

 – Вот, приложение показало.

– Здорово, – только и сказал я в ответ. – А там не сказано, какие лотерейные билеты выиграют в конце месяца?

Это её обидело, и она отвернулась. Мне стало неловко, я вовсе не хотел её троллить, просто пошутил, и теперь, стоял и думал, как загладить свою вину. Не придумав ничего путного, я тупо смотрел на часы. Показался автобус, и я машинально отметил для себя… действительно, через четыре минуты… Народ заволновался и изготовился к штурму. Порыв овладел мною тоже, но глянув на Ольгу, я сдержал себя и не полез. Через пару минут все, кто хотел, втиснулись, и автобус, натужно пыхтя, отошёл от остановки. Между тем показался и второй автобус, что поставило меня в тупик. Выходит, её приложение не врало… но как?.. Войдя в полупустой автобус, я подошёл к сиденью, на котором сидела Ольга, и попросил разрешения присесть рядом. Получив утвердительный кивок, я присел. Чуть помолчав, я осторожно начал расспрашивать её про приложение...

...Когда Марина открыла Тимуру дверь, она его не узнала. Счастливая блуждающая улыбка, в глазах сумасшедшинка, горделивая осанка и в протянутой руке большой распечатанный конверт. «Значит, Алексей не врал», – пронеслось в её голове.

– Что? – закричала Марина, хотя прекрасно всё знала.

Тимур поднял её как пушинку, осыпая поцелуями.

– Новая жизнь!

Не раздеваясь, он понёс её в комнату, кружил, читал по-узбекски что-то любовное из Навои, смеялся и пел. И, выплюнув пустышку, за этим танцем удивлённо наблюдал Тимур-младший. У Марины навернулись слёзы, так ей хотелось верить в надвигающееся, как грозовая туча, счастье.

– Ты меня пугаешь! – сказала она Тимуру, крепко прижимая его голову к своей груди, чтобы он не заметил слёз.

Он рассказал ей взахлёб о встрече с частным детективом, о письме с родины, о национальной премии первой степени, которой посмертно награждён его отец за неоценимый вклад в историческую науку Узбекистана.

– Семён Константинович сказал, что сумму премии увеличили в два раза! В письме указано пять миллионов, но письмо написано четыре месяца назад. Может, и хорошо, что меня так долго искали.

Они купали маленького Тимура перед сном, при этом большой Тимур продолжал говорить. И как всегда, говорил красиво, но с особенным пиететом, и рисовал такие картины будущего, что Марина отбросила страхи и поверила было его словам.

– И ещё… – продолжал Тимур самодовольно, – мне предлагают работу в Ташкенте. Предлагают возглавить кафедру отечественной истории в Ташкентском университете. И на её базе создать рабочую группу из историков и творческой интеллигенции по… не то что по разработке или созданию, а по переосмыслению национальной идеи, по приданию ей дополнительного импульса, по её художественному оформлению, по разработке методик её внедрения в сознание каждого гражданина. Представляешь, какой масштаб? Это же и телевидение, и кинематограф, и вся пресса, и литература, и все учебные заведения, вся педагогика. На подготовку общей концепции не больше года.

С удвоенной силой к Марине вернулось чувство опасности.

– Мне кажется, – сказала она, – ты уже готов согласиться.

Тимур молчал, но в его молчании она услышала «да». В эти секунды ему и впрямь казалось, что он в одном шаге от невиданного механизма, от невиданных размеров рычага, и в его глазах уже горел огонёк страстного желания перевернуть этот мир.

Убаюкав Тимура-младшего, они стояли, обнявшись на лоджии, смотрели на удивительно красивый салют. Тимур бесстрашно грезил возвращением на Родину и сменой своего статуса, а Марина уже приняла решение, что она никуда не поедет. И от этого прижималась к нему ещё крепче.

Салют отгремел...

...«Помогите мне, граф, снять цепочку», – попросила она глухим, напряжённым голосом. – «Сердце моё дрогнуло! О, это прекрасная, полутёмная, романтическая прелюдия любви!» – И я склонился к её смутно белеющей шейке и, расстёгивая цепочку, стал нежно, еле касаясь губами, целовать её и шептать: «О, эта нежная шейка, созданная для ласковых и нежных поцелуев. О, эти маленькие розовые ушки с розовыми, как дольки мандарина, мочками. Они созданы для того, чтобы внимать, жадно впитывать, вбирать в себя мой любовный шёпот!»

И я шепчу в это волшебное ушко, шепчу и воркую. Моя тихая вкрадчивая речь звучит, как сладостный ручей: «О, красавица, богиня, Венера моя. Ты – самая прекрасная из всех, ты создана для любви, ты – сама любовь! И я люблю, люблю тебя. Я люблю всё твоё и всё, что есть в тебе. Маленькие тёмные завитки волос твоих, пахнущих, как сено. И эту изящную, как у лани, шейку, созданную для поцелуев. Твои маленькие ушки – как волшебные живые раковины, твои губы – как спелые сочные вишни. Как нежен персиковый румянец на щеках твоих. Царица моя – ты прекраснее всех на свете, я так люблю тебя!» – «О, эти его ласки, этот сладостный шёпот, проникающий в душу – он завораживает, кружит голову. О, этот запах мускуса, дурманящий и манящий». – И продолжая шептать и целовать её, я обнимаю её за талию и прижимаю к себе. Она почти не сопротивляется. А поцелуи мои становятся всё жарче, ласки всё настойчивей… У неё начинает кружиться голова от моих слов и ласк. Она с трудом высвобождается из моих объятий. «Нет, нет, погодите!» – говорит она. А сама, как пьяная, уходит в спальню.

Наконец я слышу тихий голос её: «Граф, идите сюда ко мне!». – Я стремительно вхожу в спальню. Она лежит на огромной кровати, прикрытая простынёй, и эта простыня с еле обозначенными холмиками на груди вздымается и опускается в такт её взволнованному дыханию. Тогда я бросаюсь к креслу, быстро расстёгиваю, сбрасываю с себя одежду, сажусь на край кровати и тут…

Все знают, что заоблачный символизм явился реакцией на трезвый, мол, натурализм в 19 веке. А всё периодично. Мечтательная заоблачность надоела. Улетать из окружающей действительности в негативную несусветность стали экспрессионисты и ницшеанцы разного рода: постимпрессионисты, фовисты, кубисты… И всюду была некая жёсткость в их живописи. Даже у позитивных (они воспевали прогресс) футуристов сохранялась эта некая жёсткость (прогресс же – с изъянами, вот и приходилось, как бы закусив губу до боли, прогресс воспевать). Футуристы разные научные достижения брали себе для оптимизма. Например, Хлебников был одним из считанных нескольких человек во всей России, кто ознакомился и понял специальную теорию относительности. А в ней нет направленности времени. Всё! Он ухватился… Его мучило поражение русских в Цусимском сражении. И… (Безумие!) Он – и глагола такого не подобрать – прицепил к этому своему знанию теории без стрелы времени мечту о каком-то воскресении погибших моряков...

Засы́пали споро.

Когда подъезжали к воротам, съехав с шоссе, раздалось визжание скорой, мчавшейся кого-то спасать. Под визг втащились в ворота. Открылась, из зелени вырезываясь, дорога. До горизонта на горе, нависающей над центральной магистралью страны, тянулась бесконечная череда надгробий одинаковых одиноко: светлая плита с изголовьем, поставленных армией для генералов и для солдат. Отличались надгробия цветом: ближе к воротам старые – потемневшие, дальше – светлей. На всех длинные сосновые серые иглы: на одних немного, на других толстый слой, надпись от чужих глаз укрывающий.

Заходило солнце. Темнело стремительно.

Ехали медленно, и она видела-слышала, отмечала и примечала. Приехали, всё пошло быстро. Прикантовалась бочка, протянув руку, сказала: «Представитель правительства», добавив ненужные звуки – фамилию. Привычка – должность вперёд, то ли щит, то ли меч.

Завели в халабуду, сказав: опознание. Открыли лицо.

Он, её мальчик, с малой ниточкой крови – от уголка рта до шеи...