Архив публикаций за январь 2008

Я зашла в тёмный коридор. Зажгла свет и стала снимать обувь и пальто. Казалось? что дома никого нет. В конце коридора заскрипела дверь и вышел мой сынишка.

– Привет, как дела? – спросил он.

– Хорошо, а у тебя? – ответила я.

– Тоже, – ответил он и ушёл к себе.

Я зашла в гостиную с барной стойкой и уютно устроенной маленькой кухней

в глубине.

Стала разогревать макароны в микро.

И вдруг через окно на балкон увидела мужа, который курил, сидя на стуле.

Он был облачён в мексиканское пончо, и его ноги были задраны и удобно упирались в стиральную машинку.

Я удивилась. Он тоже дома...

...Ближе к вечеру приехал господин. Он был молчалив. Вскоре было приказано отступать из усадьбы. Угрожало окружение. Впрочем, войска бывшего императора не были атакованы до темноты. Измотанные не столько переходом, сколько томительным ожиданием, воины стали готовиться ко сну. Покончив с хлопотами, Ватанабэ, наконец, присел у костра. Он знал, что следует ждать последний бой.

«Вот и это пришло», – размышлял Ватанабэ. Весной цветут сливы и вишни. Белого больше, чем зимой. И ветер в зазеленевших ветках ивы. Летом – плоды хурмы. Зелень утомлена своей яркостью. Много разных забот. Не успел оглянуться, и хризантемы припорошены инеем. А там – и сырая зима. Не так у нас в столице, и холодно, но не вся живность дотягивает до весны. Так и у людей. Наши зимы – войны. Кто-то гибнет, а другие потом наслаждаются миром. И насколько легче умереть от удара меча, пока ты ещё крепок! Как, наверное, тяжело чувствовать, как уходят ум и сила. Но почему всё вновь и вновь оживает? Почему так прекрасны хризантемы в снегу? Их согревает солнце. Оно никогда не бросает землю. У людей всё по-разному. Что знают о нас другие?! Когда солнце скрыто от глаз, оно подобно госпоже Удзумэ. Я не вижу её, но чувствую тепло и живу»...

...Когда Алешу впервые обозвали сиротой, он долго и мрачно размышлял над смыслом незнакомого ему слова, пока, в конце концов, не решил для себя, что сирота – это просто глубокий сон без кошмаров, теплая манная каша на завтрак и коробка с игрушками, пусть и не своя собственная, а общая. До того момента, как Алеша оказался в интернате, игрушек он никогда не видел, потому что в вонючем притоне, который его мать умиленно величала «домом», игрушек не было. Алеше нравилось жить в приюте. Там не нужно было прятать еду, и в случае чего прятаться самому. Там было тепло, и узкие кровати всегда застилались простынями. Сырыми, но чистыми. Эти маленькие радости делали Алешу счастливым, и даже безучастные лица воспитателей не могли сломить его уверенности в том, что он наконец-то дома. В приюте мальчик чувствовал себя своим, потому что в окружении маленьких и несчастных насмешек природы его собственные изъяны уже не казалось ему чем-то особенным. Алеша не был уродом, как сам себе воображал. Просто, создавая тело мальчика, природа почему-то забыла вдохнуть жизнь в его ноги, и теперь они свободно болтались, приклеенные к туловищу. У Алешиной болезни было сложное название, и потому на уже знакомый ему вопрос он всегда отвечал коротко и ясно: «Мои ноги умерли. Их убила мама. – А потом, помолчав, серьезно добавлял: – Потому что была пьяная»...

... – Саймон, не говори ему никаких ругательных слов на русском, – конфиденциально посоветовал мне как-то аскетичный поляк Зденек. Со Зденеком мы всегда беседовали на английском, так как я польского не знал, а он, хотя и учил русский в школе, и понимал его довольно сносно, говорить бегло по-русски не мог.

– А что делать, если он постоянно спрашивает, как сказать по-русски “задница” или “дерьмо”? – наивно спрашивал я.

– Делай, что хочешь, – как всегда, несколько загадочно отвечал Зденек, – но ничего хорошего из этого не получится…

Впрочем, совет Зденека запоздал. За несколько дней перед этим я уже успел перевести для Бэна слова "shit", "ass" и "good-bye", и даже записал прямо в его настольном календаре латинскими буквами: "govno", "zhopa" и "do svidaniya" – с ударениями, для удобства заучивания. Ну, не мог же я отказать начальнику, если тот просит? Я был последним из пришедших работать в отдел мистера Вилсона, так что всех премудростей поведения ещё не знал...

...Еще в прихожей я обратила внимание на тусклый взгляд его больших глаз и подумала, что у человека с таким тоскливым взглядом можно было попросить и все четыре сотни.

– Лариса? – повторил Борис. – Я помню тебя с диктофоном, когда ты пришла ко мне с этим рыжим оператором… Веней, кажется. А тебя звали Олесей.

Это было десять лет назад. Я узнала молодого бизнесмена Кудряшова. Это было, действительно так, но – в прошлой жизни!

– Олеся умерла, – сказала я. И закурила.

– Хорошо. О покойных или только хорошее, или ничего.

Банальность кстати. Начитанный мне попался клиент.

Борис встал. И в этот момент в гостиную влетела девушка, в топике, приоткрывшем ее загорелый животик. Она была стройненькой, веселой и с очень невинным взглядом больших зеленоватых глаз. Я вспомнила свои шестнадцать.

– Это моя Диана, – представил Борис, и меня ей, – Лариса – профессиональная проститутка!

– Ой, как здорово! – захлопала в ладошки дочь Бориса.

– Я не состою в профсоюзе проституток, – ответила я. Меня не покоробили ни тон, ни слова клиента. И почувствовала, что работать придется больше головой.

– Расскажи, Лариса, о том, как ты вышла на панель?

– Охренеть можно, – не выдержала я и спросила, – это твоя затея – привести меня сюда?

– Нет, моя, – тотчас же отозвался ее папа.

– Сочинение в школе писать? – не унималась я.

– Нет, – опять ответил за дочь Борис. – У нее в голове засела мысль стать проституткой.

– Серьезно?..

...Едва легли, едва я притиснула обоих головами к своим плечам, как тут же мне стало ясно: вот оно, полное счастье. Как будто нашлась недостающая деталь мозаики, и теперь картина готова – ни убавить, ни прибавить. К сожалению, такое чувство было у меня одной. Муж вообще ревновал меня к Арману – тот занимал в моей жизни слишком широкую нишу, и выгнать его оттуда не представлялось возможным. А тут ему от переживаний совсем стало плохо – физически; может, и не от переживаний, а просто приступ дистонии. И мы забегали с Арманом, как санитары скорой помощи – вернее, я забегала, а он остался лежать. И пока я моталась за водой, нежно так и внимательно растирал ему ладошки. Я вернулась и чуть не уронила стакан, потому что между ними почти видимо проскочила какая-то искра – не то чтобы любовная, но… Да не было у них ничего, просто – балансирование на ниточке между соперничеством и симпатией, или больше, чем симпатией… Не знаю даже, с чьей стороны была инициатива. Наверное, это Арман – он был сильнее, уверенней, по-женски сильнее, если можно так выразиться. Гомосексуальных склонностей ни у одного, ни у второго вроде бы не было. Однако оба обладали столь несокрушимым обаянием, что неминуемо должны были либо полюбить, либо возненавидеть друг дружку.

Будь они женщинами – наверняка бы возненавидели...

Рота ушла на завтрак. В казарме остались «уборщики». Дежурным по роте был старший сержант Клешня, парень с лужёной глоткой и пудовыми кулаками.

– Если через пять минут марафет не наведёте – всем глына! – предупредил он уборщиков и хлопнул в свои медвежьи ладоши. – Время пошло.

Командир отделения «уборщиков» ефрейтор Шиншилов засуетился:

– Быстренько, быстренько давайте, ну, чего встали, чего встали?

В его распоряжении находилось пятеро военных строителей: четверо «приблатнённых» и Плевинский, он выполнял всю грязную работу: собирал мусор, мыл пол, выкручивал тряпку; остальные – выравнивали кровати, расставляли табуреты и по очереди ходили менять воду для мытья полов.

– Плевок, я тебя убью, я тебя убью, – то и дело повторял Шиншилов. – Быстрей, быстрей.

Менять воду подошла очередь Кирилла. Он взял ведро и направился в умывальню. Там, у открытого окна, курил Клешня...

Дед Киприян нацепил очки, отогнул край скатерти и стал перебирать газетные вырезки. Раскладывал, которые на растопку – клал на старый обшарпанный табурет, а что сгодится – на вытертое сидение тяжёлого древнего стула.

– Тут вон, смотри, Горбачёв опять с этим, с американцем-то, на что жо им лежать-то… – проговорил он, кидая вырезки на табуретку.

– А туто, лико-чо, – восхитился чем-то дед, отложив заметку на стул.

– Так-так-этак… – пропел Киприян свою знаменитую песенку, развернул очередную газету. Поправил очки и надолго замолчал.

– Айда, баушка, глину копать, – окончив чтение, обратился он к стряпавшей рядом жене.

– Ты чо, дымник ладить собрался ли чо ли?

– Да подь ты со своим дымником, сделаю. Вон чо пишут. И ноги, и спину лечит, а ишо растолкут да пьют с водой, для желудка полезно.

– Ну, ишо давай пей, – смеётся Авдотья. – Вона весной сколь чиста бежит вода-то, чо-то не пьёшь, а тут каку-то глину.

– До чо жо ты у меня баска, баушка! – любуется своей Авдотьей Киприян, замечая в постаревшем лице любимые черты.

– Фу ты, старой! – смутилась Авдотья.

Вырезку про глину Киприян прибрал, да не под скатерть, а приладил к зеркалу на стенку, на видное место. Вечером, когда включили свет, опять увидел и вспомнил...

...Заранее по мегафону объявили: «Женщины и дети, покиньте населённый пункт!» Один раз сказали. Два. Не выходят. Всё, начинаем. (Военное искусство тоже требует жертв.) Пушки, ракетные установки обрушили шквал огня на хижины бабаев… Кишлак горит. Ветром дым пригибает к земле. Не бой – аутодафе.

Привезли карту. Чуть скорректировали огонь. Ещё два часа перепахивали.

Вдруг видим, из горящего кишлака идёт по полю женщина в чёрном.

Длиннополые одежды её разметаются ветром.

На голове белый платок.

Вокруг громыхает. Дым. Осколки. Шальные пули. Ад. Женщина идёт прямо на нас по открытому месту. Идёт не согнётся.

Афганские правительственные воины-сарбазы в тревоге. Стрельбу прекратили.

Подходит. На руках ребёнок. У него из носа две тонкие струйки крови. Ещё живой. Она в безумном состоянии.

Быстренько машину. Быстренько охрану. Быстренько в больницу.

С кем воюем, кого защищаем?!

Бред.

Хорошо – научили не сомневаться, не дрогнув, исполнять любой приказ, а то бы – труба…

...Однажды, ближе к вечеру, еду Найде принёс сам хозяин. Обычно это делали Колька с сестрёнками, которые знали, что у Найды появились маленькие собачки. Они до боли всматривались в темноту конуры, куда ставили большую тарелку, но разглядеть ничего не могли, а вытаскивать малышей на свет Найда не разрешала.

Хозяин поставил тарелку перед конурой, и Найде пришлось выйти. Пока она ела, хозяин стоял рядом, а когда тарелка опустела, он взял Найду за ошейник и с силой потянул к открытой двери стоящего рядом сарая.

– Что это?!.. А как же дети?!..

Найда пыталась сопротивляться, но силы были слишком неравные… Вот и захлопнулась дверь, щелкнул засов – Найда оказалась в одиночестве и в полной темноте…

В отчаянье она пыталась открыть дверь, всё время прыгая на неё, билась головой и грудью, но дверь не поддавалась… Когда же дверь, наконец, не выдержав напора, открылась, Найда стрелой влетела в конуру, но там было пусто. Родной запах уходил куда-то на улицу, за калитку… Найда рванулась раз, другой – цепь не пускала…

Наконец, тело зазвенело всеми мышцами в исступлённом напряжении: рывок – и цепь безжизненным червяком распростёрлась на снегу…

...Стихов в новых формах полны литературные издания – для тех, кто оказался в нужное время в нужном месте; полны зарождающиеся и разрастающиеся, как трава на сдобренной почве, литературные интернет-сайты – для счастливых обладателей доступа ко всемирной паутине; полны, наконец, и ящики письменных столов тех, кто оказался последним в очереди за успехом. А что особенно приятно современному поэту, – напрягаться слишком не нужно – чего зазря свое мастерство оттачивать(?), к чему эти старомодные венки сонетов(?). Есенина и его последователей можно тихо с уваженьицем отложить на полочку очень хороших талантливых русских поэтов (хороших, но... отложить), Пушкина – так сам бог велел отложить в архаику просто гениальных русских поэтов (гениальных, но... отложить), тем более что сам «отец и учитель» отзывался о нем без особого, мягко говоря, восторга и... искать... искать... искать... новые формы(!!!). Идет поиск – щепки летят. И так и эдак слова с места на место переставляются. Рифма только мешает слова переставлять – убрать рифму (!); ритм тоже всё путает – убрать ритм (!); смысл лучше вообще и не пытаться вкладывать – совершенно невозможно смысл вкладывать, когда поиск идет, а, кроме того, начнешь смысл вкладывать, так попробуй тогда его в процессе поиска не утратить – убрать смысл(!); идея – вообще старомодное дурацкое и советское слово – убрать идею(!) и искать... искать... искать... Ну, понятное дело, за всю историю русской, да, что там русской, мировой поэзии, новых неповторимых форм – раз два и обчелся. Непростое это дело, оказывается, новаторство. Но есть выход – ИМПРОВИЗАЦИЯ. Вот оно то, что спасет многотысячных «новаторов» от уничижительного «слабО». А что же такое, собственно, импровизация? Индивидуальная неповторимая игра с уже известной формой, мелодией стиха (поскольку речь идёт о поэзии). А что же такое уже известная форма и мелодия стиха? Да ведь всё те же ямбы, рифмы, размеры... приемы, в конце концов. Итак, возвращаемся на круги своя и пытаемся работать в жанре «поэтический джаз». А как джаз играть-то, ежели по нотам дуть не научились, ежели пальчики не только далеко не стерты на гаммах, но и вовсе гамм этих скучных никому не нужных не помнят? Увлекаясь «джазом» (заметьте, именно в кавычках, потому что само искусство джаза – весьма непростая вещь, и на самом деле – Искусство), многие современные поэты незаметно, но довольно быстро перешли просто на шумовые эффекты. Удобно, легко и признанно. Кто же станет возражать против новаторства Нобелевского лауреата, великого технаря и джазмена? И о какой уж тут духовности можно говорить, когда нотной грамотой владея так сяк, «мастера» слова поэтического пытаются джаз исполнять, искренне, при этом, веруя, что им это удается. Результат налицо – скудость, опустошенность, подтасовка и спекуляция именем великого новатора в угоду собственным лени и бездуховности...

...Я вспоминаю его в первый день: в голубеньком костюмчике, со смешной улыбкой в 6 зубов и выпяченным подбородком. Шустрый, быстрый, смелый, умный не по годам… И его друг: тихий, влюблённый в свою собачку Мучачу, о которой я за смену узнала абсолютно всё. Теперь я никогда не увижу их, никогда не буду успокаивать и гладить на ночь по голове, не буду отвечать на их наивные детские вопросы про русалок. Я не буду выслушивать их мальчишечьи секреты и не буду знать, кто в комнате очередной воришка, и что малыш Женечка, оказывается, потерял туалетную бумагу и теперь не может найти выход из такого положения. Господи! Да сколько же жизни в них! В них – непредсказуемых, счастливых, несчастных, одновременно грустных и весёлых, постоянно карабкающихся куда-то, преодолевающих что-то! Сколько в них азарта, радости, нескучности! Не то, что в проеденных знаниями и прочей дрянью взрослых головах, наполненных рационализмом, осторожностью, куском непонятного серого опыта, чьё значение вечно преувеличивают...

Белый на белом камне сидел. Солнце зависло за Ним и, казалось, только три луча идущие сквозь Него, осветили весь мир…

Иисус смотрел мимо вершины Белой горы, вокруг которой сброшенными полами огромного зеленого плаща являла собой Иерихонская равнина. Если пройти вперед, к краю плиты вершины, избранной для самой памятной встречи с Духом тьмы, то взгляд случайным тяжелым камнем бросится вниз в Критское ущелье, полное внизу истонченного аромата бальзамных вересков. Но взгляд равви был прикован к черному камню. Будь, кто сейчас здесь из Его окружения, нашел бы этот камень пустым, и удивился тому, что блеск слюды, искрящейся под лучами утреннего солнца, являл собой рисунок, можно сказать, антисозвездие, когда абсолютно черное ограничивало блеск маленьких звезд, вкрапленных в камень. Это было черное очертание Сатаны, сидящего напротив Сына Божьего. И только Иисус видел Своего Искусителя.

И был странный долгий разговор, перемешивающийся картинами по существу спора от сотворения мира до его неоднократных разрушений.

Сидели друг против друга Абсолютно белый и Абсолютно черный...

...Для него мечта – крыжовник. Для чеховского героя. Сладкий или нет – не важно, если добился. Для него – сладкий, и нет дела, как остальным покажется.

Так и для нас, пишущих, напечататься – наш крыжовник. Не думаем: как он остальным на вкус? Плохо или хорошо написанное? Главное – напечатались! Значит, сладок наш крыжовник.

Друзья поздравляют: «Молодец! Напечатался!» – «А понравилось?» – «Извини, не прочел, времени не было». Не важно, как написал, главное – опубликовался, пробился. Успех важен.

Прочтет кто или нет, понравится – не понравится, кислое или сладкое, какая разница? Едим свой крыжовник да нахваливаем: «Ах, какой сладкий!»

Ты опубликовался – слова людям сказал, а в ответ – молчание, ни звука, ни отклика. Лишь поздравления: «Молодец, напечатался!»...

...Весь следующий день Леонид не находил себе места, он обошел кругом, как оказалось, небольшой остров, густо заросший высоким папоротником, пока Орфей расставлял сети. Потом несколько раз принимался чистить ружье. Но время тянулось очень медленно. Час охоты был еще очень далеким.

Когда же солнце начало угасать, он первый вышел к лодке, и стал нервно поглядывать на медлительного Орфея, который как-то вяло собирался.

– Ну, ты все помнишь? – отходя от лабаза, спросил Орфей. – Медведь вчера был, но к приваде не решился подойти. Сегодня не выдержит, попомни мое слово. Все будет!

Снова потянулись нескончаемые часы ожидания. Снова несметные полчища комарья поднялись в воздух.

Леонид прижал к груди ружье и, закрыв глаза, слушал лес. Когда стало совсем темно, он, было уже, собирался спуститься вниз, не дожидаясь Орфея. Но тут в стороне что-то забулькало. Леонид выглянул в маленькое оконце и возле кучи тухлой рыбы увидел черное пятно, отбрасывающее длинную, в лунном свете тень. Пятно хрустело рыбьими головами.

По спине у охотника прошла мелкая дрожь. Леонид вскинул ружье и присмотрелся. Никак не мог в прицел найти зверя. Он потер глаза и затаил дыхание.

Шурша травой, на поляну вышел медведь. Обошел кругом приваду и лег спиной к охотнику, придвинув лапами размякшую падаль. Теперь, в лунном свете, он был лучшей мишенью.

Леонид непослушными пальцами нащупал холодный металл курка, и плавно нажал на него. Приклад сильно ударил в плечо, в глазах пошли светлые круги, а в воздухе запахло горелым порохом...

...Между компьютерами наших героев лежали дали дальние в несколько часовых поясов. Наших героев разделяли границы четырех государств. Между нашими героями имели место быть расовые, национальные и религиозно-конфессиональные различия, присущие им по рождению. Множество личных, семейных и финансовых проблем вязали каждого из них крепче цепей. Бессмысленная грызня между "медведями" Севера и "волками" Юга сжимала их сердца печалью. Досель невиданная война между "ястребами" Востока и "коршунами" Запада, то скрытная, то явная, но неизменно изощренная в своих проявлениях и опасная для всей планеты, вызывала недоумение и растерянность. Словом, Стихотворец и Женщина Живое Зеркало жили в разных концах нашей древней планеты, всё также единственной для человека и остальных ее обитателей, прекрасной и неповторимой, стремительно совершенствующейся в своем техническом оснащении, но в целом еще весьма далекой от нравственного совершенства и действительного единения всего человечества...

Под моими болтающимися ногами – деревянный помост. Рядом валяется табурет, заботливо выбитый из-под меня палачом. Язык вывалился так, что неприлично торчит, будто я дразнюсь. Глаза закрыты. Кажется, у меня мокрые штаны. Пожалуй, мне ещё более стыдно, чем всем остальным.

Руки связаны, а шею трёт грубая верёвка. Я предполагал, что будет больно, но чтобы так?! Сильная судорога застыла, искривила все внутренности, да так и оставила. Я никогда не слыл красавцем, но сейчас, в полдень, после подобных издевательств я и вовсе омерзителен. Сегодня только я. В иные дни таких бывает больше, по двое, по трое и по другим обвинениям. Все мучаются...

...То, что Абдулла увидел, заставило его вскрикнуть от ужаса. На безмерном деревянном столе, покрытом изорванной в клочья клеенкой, лежало чье-то синюшное полуобнаженное тело, над которым, не покладая рук, трудился палач-трудоголик. Увидев незаметно вошедшего в комнату Абдуллу, исполнитель наказаний в соответствии с шариатом на миг остановился и с каким-то ожесточенным задором поздоровался, а потом, будто вспомнив о своем главном предназначении, широко замахнулся на осужденного тонкой деревянной палкой, ужасно похожей на бейсбольную биту.

Но нанести удар он не успел. Неизвестно каким образом палка или бита вдруг оказалась в руках Абдуллы, а сам палач, пикантно изобразив ногой в воздухе что-то среднее между буквами "алиф" и "каф", антихудожественно распластался на полу.

– Вставай, – заорал Абдулла, и здоровяк Саид испуганно вскочил на ноги. – Снимай рубашку! Ну!

Саид оголил свое более, чем упитанное белое тело с небритыми подмышками и вслед за тем содрогнулся от сухого острого удара под лопатку. Второй удар оказался на порядок сильнее первого, и Саид машинально потянул руку к больному месту, за что тут же схлопотал палкой по ладони.

– Что?! Больно?! – с этими словами Абдулла наотмашь ударил Саида пониже спины.

Саид мучительно взвыл и кинулся по направлению к выходу. Но ловкий Абдулла предательски подставил ему ногу, и заплечных дел мастер уронил на пол свое натруженное тело.

– За что Вы меня так? – взревел Саид...

...Конечно, было не до зубов, но в этом-то всё и дело, что, несмотря ни на что, мы продолжаем заниматься самыми обыденными вещами, в общем, как это ни странно, мы продолжаем жить. И самое страшное – для большинства из нас, тех, в чьих судьбах пули не задели никого и ничего, завтра будет самый обычный день, и снова взойдёт солнце над этой израненной страной. Я сидела в удобном мягком кресле с открытым ртом (каждый, должно быть, находился в этой забавной и глупой позе не раз) и думала о самых серьёзных вещах. Например, когда мне становилось больно, я заставляла себя терпеть, напоминая самой себе, что люди, раненные в этом теракте, страдают сейчас несравненно больше, чем я. Затем я подумала, что стоило мне прийти пятью минутами раньше, кто знает, что стало бы с моим бренным телом, и находилась бы в нём и сейчас моя трусливая душа. Да, тот автобус, который прошёл мимо, мелькнув своим хвостом на прощанье, наверняка привёз бы меня «вовремя». В тот момент я в полной мере поняла, что значит иногда опоздать на автобус, вернуться домой, чтобы проверить, выключен ли газ, застрять в лифте или просто проспать. Тем более, в то время и в той стране, в которой живу я: где каждая остановка, полная людей, каждый автобус, каждый магазин, школа, детский сад являются потенциальной мишенью смерти...

Заехав к матери, чтобы достать из кладовой с антресолей какие-то банки, я наткнулся в дальнем углу на тяжелую коробку, завернутую в холстину. Взяв банки, я прихватил и этот сверток, посмотреть, что в нем находится. Отдал его матери и спросил у нее:

– Слушай, мам, что за клад ты спрятала в кладовке? Я что-то не видел раньше.

– А, этот? Это от бабы Дуси остался. Я уж, старая, и забыла о нем. Много лет он лежит у нас. Я его с глаз подальше убрала, чтобы вы ненароком не сунулись в него, – ответила мне мать.

– Какая баба Дуся?

– Ты должен ее помнить. Маленькая такая старушка на первом этаже в угловой квартире жила. Помнишь?

– Что-то не очень…

– Сын у них был старше тебя – Женька. Их отец умер, когда ты еще пацаненком был. А баба Дуся после работы ходила по подъездам, мыла полы. Подрабатывала, чтобы сыну отправить все деньги. Он в институте где-то учился.

– Подожди-подожди… – задумавшись, перебил я ее...

...Говоря о сатане, нельзя не затронуть число 666. Существует множество домыслов на этот счёт, но все они далеки от истины. Давайте заглянем в текст Библии: «Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть» (Отк.,13:18). Глагол «сочти» стоит в повелительном наклонении, и поэтому возникает вопрос – что должен сосчитать читатель Библии? И напрашивается закономерный ответ: читатель Библии должен сосчитать нечто, что спрятано в самой Библии, и поэтому «число зверя» нужно искать именно в Священном Писании.

Путь моего поиска был следующим. Чтобы познать библейскую истину и понять всё учение Христа, необходимо обращаться в другие книги Библии. Но все ли книги Писания нужны для этой помощи? Нет. Поэтому я определил наиболее необходимые книги, без которых нельзя обойтись в понимании учения Христа – это все книги Нового Завета и три книги Ветхого Завета: «Исход», «Книга Притчей Соломоновых» и «Книга Екклесиаста, или Проповедника».

Почему я выбрал именно эти три книги Ветхого Завета? В книге «Исход» даны ветхозаветные заповеди, без которых невозможно обойтись в понимании учения Христа. Две другие книги – это своего рода кодекс нравственного поведения человека; в них духовность противопоставляется бездуховности, мудрость – глупости, праведник – преступнику. В отличие от других книг Библии именно эти две книги почти лишены иносказательности. В них просто и ясно, без всяких намёков и противоречий (что нельзя сказать об учении Христа), сформулированы нормы нравственного поведения. А в Книге Притчей Соломоновых сама премудрость непосредственно обращается к читателю, при этом называя его «сыном» (см. Пр.,1:8; 2:1; 3:1; 5:1; 6:1; 7:1; 8:4). Такое обращение возможно только из уст любящих родителей, из уст любящего отца. Это ещё раз доказывает, что премудрость (или мудрость) и «Отец» (Святой Дух) – суть одно и то же.

Книга Притчей Соломоновых и Книга Екклесиаста имеют огромнейшее воспитательное воздействие на читателя. Вникая в эти книги, читатель нравственно совершенствуется, что является необходимым условием для познания истины и обретения совершенного сознания (мудрости – Святого Духа). Только достигнув мудрости, читатель может правильно понять и объяснить всё учение Христа: «…кто имеет, тому дано будет; а кто не имеет, у того отнимется и то, что он думает иметь» (Лук.,8:18).

Итак, все книги Нового Завета и три вышеобозначенные книги Ветхого Завета наиболее важны для обретения мудрости, постижения истины и понимания учения Христа. После этого я сосчитал количество глав оставшихся книг Ветхого Завета, исключая ещё и Псалтирь, и это количество глав оказалось равным числу 666...