Архив публикаций за июнь 2008

...Между тем обуреваем О. противоположными чувствами. Черная ярость мало-помалу овладевает им, не театральная, не гневливого негра к жене, но реальная, живого О. к своей возлюбленной; все обиды и подозренья последних лет оживают, поднимаются волной. И сам же, осознавая все это, в смятении тщится себя побороть. Только и это еще не все – краем сознанья отрываясь от роли, лихорадочней прежнего – думает он о Шекспире, вскапывает пьесу вглубь, и нежданным озареньем вдруг до главного дорвавшись – едва не кричит на сцене. Диким волевым усильем выйдя из роли, целует страстно супругу Яго. И потрясая зрителей криком – уже отнюдь не беззвучным – метнувшийся на сцену человек пронзает его шпагой.

Невероятно не только появление и бесследное исчезновение пришельца – невероятна реальность нанесенного им удара: актер истекает кровью. И умирая, задыхается от радости, он кричит потрясенной толпе: я понял! я постиг эту пьесу! Она не в том, совсем не в том, что мавр Дездемону ревновал. Ревнивец – это Яго. Ведь разбросаны в тексте намеки, и слова самого испанца о том, как подозревался им каждый. Отелло вознегодовал после многочисленных «улик», предъявленных коварным «другом». Яго же улики не нужны. Он безумен. Но в сочетании с железной выдержкой. Кстати, психология его – женская. Его гнев обращен на соперников, не на жену. Это я решил использовать. На сей раз выдержка ему изменила. Прилюдной измены не стерпел. Я поборол его, слышите?!..

...Что я мог сделать, писака вшивый, вот кто я перед ними был, к тому же неудачник, странный тип с подозрительным знанием чужого языка... закрытый, молчаливый, одинокий... непьющий, а это неизгладимая погрешность. Злость во мне росла и отчаяние, с каждым днем. И в один день мне пришла в голову мысль, что я должен сжечь свои рукописи – прилюдно, чтобы ... Так совпало, я должен был защитить зверей от людского подонства... и я решил попытаться еще раз – что-то в жизни кончилось, кончалось, истончилась моя защита... как когда-то оголилось мясо на ногах. Я не знал, как дальше жить, но чувствовал, что должен сжечь пути к отступлению, уйти не оглядываясь, а придет другая жизнь или нет, как получится.

Я вывесил свои плакаты, и утром теплого сентябрьского дня вынес из дома табуретку, большую кастрюлю и кучу бумаг. Сел, потому что долго стоять не смог бы, и начал рвать по листочку – пополам, на четвертушки и отправлял клочья в бак. Когда в нем накопилось около половины, я поджег бумаги и постепенно добавлял. Около меня собралась кучка людей, они молча наблюдали. Потом начались разговоры, одни стыдили меня, они где-то прочитали, что рукописи не горят, другие считали, что избранный мной метод варварство и уничтожение культуры, а самые злобные только усмехались и крутили пальцем у виска, "кому его рухлядь нужна... псих, пусть сжигает..."     

"От ненужного решил избавиться..." – кто-то сказал отчетливо и внятно, а может мне показалось, и голос был мой. Я взял рукопись, которую писал несколько лет. Первый черновик, он главный, из него ясно, останется ли что после удаления болтовни, засоряющей страницы, выживет ли тонкий скелетик, обтянутый пленкой живого мяса... Бывает, что все исчезает, расходится бульонным кубиком в кипятке. Триста девяносто восемь страничек, из них могла бы сложиться крепкая сотня. Теперь не сложится. Если каждую пополам, потом еще раз, и неторопливо в огонь – час с лишним, вот вам спектакль, веселитесь. Когда горят книги и рукописи, еще есть надежда. Если горят черновики, задумки, планы – невозможно жить...

...Мне показалось, что дядя сильно постарел за этот год и очень устал. Я вылез из тёплой постели, подошёл, забрался к нему на колени и обнял его за шею. Так мы и сидели, обнявшись, пока я не понял, что мой Джимми, мой мужественный и гордый дядя всё это время тихо, незаметно плакал. Зашла мама и приказала мне спать, а Джиму убираться к себе. Не знаю, почему, но он всегда её беспрекословно слушался, а потому отнёс меня в кровать, прошептал: «Спасибо» и ушёл. Дядю после того вечера я не видел восемь долгих лет. А когда мы встретились вновь, он был уже женат, жил под Цюрихом, путешествовал всё реже, и все говорили «Хей, Джимми, тебе так повезло, паршивец!». Но в дядиных глазах больше не загорался его яркий огонёк. На эти фразы он лишь отвечал: «Да, да, мне тоже так кажется всё чаще и чаще»...

...Я расскажу вам о физиологическом эго, о том скелете, на котором стоит человек.      

Кто скажет мне, что человеку нужно? Я отвечу: ему нужно то, что ему нравится. И если вы хотите понять мир людей, вы должны понять их безусловное "хочу". И выбор основан только на этом.    

Кто мне скажет, зачем человек работает? Чтобы есть.     

Кто мне скажет, почему человек бежит с кладбищ? Там трудно дышать.

Кто мне скажет, что такое любовь? Это когда ты прикасаешься к теплой руке, открывшейся тебе, и тебе приятно. Любовь – это когда ты слышишь сладкие слова и хочешь, чтобы они продолжались, когда ты смотришь в чужие глаза и видишь там блеск. И вам приятно, и вы горите. Стремление получить приятное в любом виде от другого человека – это любовь, то есть эгоизм, ведь любви не существует...

Существование из кусочков, осколков, всегда есть пятна, изломы и трещины; переход из одного в другой через пропасти тьмы тяжек, но даже если и скрепишь их вместе, маскируя ловко швы, то получится мозаика настолько недоступная пониманию, что захочешь обратно. В осколки...

...Женя Забудько обладал вопиющей фамилией, но при этом был злопамятен. Мог, например, позвонить в два часа ночи и сказать:

– Ладно, я тебя прощаю.

– За что?

– Помнишь, как ты меня послал?

– Когда?

– Два года назад. Считай, что ничего не было.

– Ты в курсе, который час?

– Ну, хорошо. Я тебе припомню… – и повесить трубку.

Женя был барабанщиком. В начале восьмидесятых расклеил объявление «Учу стучать». К нему пришли. Позже он сокрушался:

– Скажите, кто над кем издевается: власть надо мной, или я над советской властью?

С ним постоянно происходили дикие случаи. Однажды, играя на похоронах, он пьяный упал в могилу. Его вытаскивали со словами «что, не видишь? Тут уже занято!».

– Нигде покоя нет, – жаловался Женя.

Внезапно оркестр распустили, Женя остался без работы.

– Народ ненавидит Шопена! – восклицал он. – Видите ли, веселее хоронить в тишине! Никакого уважения к покойнику.

Впрочем, грустил он недолго. Москву захлестнула клубная лихорадка, и его способности расцвели, как сорняки в компосте. Женя собрал группу «Молчание ягнят». Именно тогда он пригласил меня спеть в театре мимики и жеста. Я спросил:

– Издеваешься?

– Ничуть. Там классные телки, и чуваки на шестисотых. Бабками швыряются только так! И потом, кто сказал, что – немые? Шумные – оглохнуть можно!

Я приехал, как и договаривались, к восьми. Женя встретил меня отчаянной жестикуляцией.

– Ладно, – говорю, – болтай, не стесняйся.

– Представляешь, они слова воспринимают по губам, а музыку по низким частотам.

Я осмотрелся. Помещение напоминало чаплинскую декорацию. Судя по зрительской мимике, здесь разгорались нешуточные страсти.

Ко мне подошел мужчина с внешностью злодея-любовника.

– Э… ф-фы… б-бу… пэ-э? – сказал он.

– Он спрашивает «это вы будете петь?» – перевел Женя.

Я кивнул. Злодей-любовник достал из кармана сто долларов:

– Э… фа…

– Бери, это тебе, – пояснил Женя с видом полиглота.

– Ладно, я уже понял.

Рядом с нами энергично размахивали руками трое молодых людей. Заметив на себе мой любопытный взгляд, они спрятали руки в карманы и затаились.

– Боятся проболтаться, – цинично заметил Женя.

Зал живо заполнялся темпераментной молчаливой толпой.

– Я открыл гуманную концепцию, – философствовал Женя. – Искусство ассоциаций. Музыка – глухим, живопись – незрячим.

– И что тут, – спрашиваю, – гуманного?

– Очень просто. Музыка – это вкус, цвет – это запах. Органы вкуса и обоняния есть у любого индивида.

– По-моему, пахнет ницшеанством.

– Ну, скажи, с чем у тебя ассоциируется коричневый цвет? Только без пошлости.

– Если без пошлости, то с тобой. У тебя коричневые джинсы.

Женя обиделся:

– Ты это зря. Я тебе серьезно. Представь, «Последний день Помпеи» – это томатный сок, а «Реквием» Моцарта – хвойный дезодорант.

– Почему хвойный?

– Венки, старик, венки и слезы…

В тот день мне аплодировали молча...

...Не знаю, как вышло, но я быстро поняла, что беременна, маленький комочек плавал во мне, как Брусничка перед смертью и мне было его не жалко. Помню, только длинный коридор и кровь на рубашке, думала, под действием наркоза услышу «Симфонию», но не слышала. Вместо нее был тоннель и мерзкие, визжащие твари. Да причитания бабушки-санитарки, мол, сегодня Вознесение Господне. Серый немного отошел от политики минимализма и заплатил мне за аборт. Правда, его денег не хватило, пришлось добавлять свои. Еще мне сказали, что за клетки зародыша могут дать деньги, но я отказалась. Не хотелось, чтобы мой ребеночек был для кого-то косметическим средством, хотя потом соседка сказала, что я, дура, раз предложили, надо было соглашаться, ведь они наверняка взяли без моего спроса, это же великолепное сырье...

...Мир видимого не содержал для Лаврентия тайн, он был ясным, как линии на ладони. С десяти шагов Бурлак мог сосчитать пятна у божьей коровки, отличал ее правые ножки от левых, видел сквозь листву припавших к ветвям клещей, падавшего камнем сокола, различал капли в дожде и росинки в тумане. Он видел и за горизонтом, раздвигая пространство за счет миражей, которые приближают предметы, как оазисы в раскаленном воздухе пустынь. По отражению в облаках он видел пожар Москвы, грабивших ее французов, темные лики икон, которые они выносили подмышками, в сытые годы наблюдал, как желудки переваривают мясо и хлеб, а в голодные – видел мякину и желуди во вздутых животах. Ничто не ускользало от его всепроницающего взгляда. Им он раздевал донага деревенских баб, кутавшуюся в меха помещицу, снимал мундир с фельдъегеря, которого мельком увидел в санях, измерял углы в снежинках, читал за версту обрывок газеты, его беспощадные глаза снимали с мира покровы, и тот представал неприглядным, как вывернутый наизнанку пиджак. Лаврентий видел рытвины на гладкой коже красавиц, приходя на могилу к матери, наблюдал, как сохнут ее кости, он видел, как мочатся, совокупляются и тужатся в нужниках. Для него не существовало преград, его немигающий взгляд проникал внутрь вещей, пронизывал, сверлил, сводил с ума. «Отвороти глаза», – чуя неладное, сердились мужики, проезжая мимо на телегах, вытягивали его вожжей. Корчась от боли, он морщил лоб и потом еще долго провожал их взглядом, считая в облаках пыли гвозди лошадиных подков...

...Потом стали играть в карты. Играть «так просто» стало неинтересно. И тут Яков выдал: «А давайте сыграем на душу! Я свою душу ставлю!» Степаныч, хитро улыбаясь, согласился, а Сухомятин сказал: «Души нет, все это бредни, человек – звено эволюции, а впрочем, мне все равно!».

– А ты сыграй! – сказал Степаныч.

– И буду играть, давай, раздавай! – ответил Сухомятин.

Карты были розданы, игра началась и скоро закончилась тем, что Иван проиграл то, что поставил на кон.

– Вот твоя душонка-то – у меня! – радостно потирая руки, пропел Яков. – На Страшном суде поставлю её заместо тебя перед богом.

– Или дьяволу продашь, – просипел Степаныч и противно засмеялся.

Сухомятин обиделся на них, бросил карты им в лицо, обозвал жуликами, мошенниками, послал их матерно, припомнил старые обиды, развернулся и пошел прочь.

В свою очередь, Яков обозвал его психопатом, и напоследок сказал о том, что душа-то Сухомятинская находится у него...

...Веки тяжелеют от неожиданно подступившего сна, и в его объятиях растворяются громады покорёженных конструкций и устланное свинцовым дымом небо. Во сне есть только я и фигура, которую я наблюдал в комнате, мой странный сосед. Я делаю единственное правильное движение, в котором я уверен. Руки соседа оказываются в моих руках, почему-то сразу немеют кисти, я притягиваю его к себе, его лоб упирается в мой, я наклоняю голову вперёд и не встречаю сопротивления, тут же проносится поездом ворох образов, которые я не успеваю разобрать, ослепительно сверкнув, они сгорают в пустотеж...

...Как-то раз, на День Святого Валентина, когда все вокруг меня признавались друг другу в любви, обнимались и целовались, мне стало так грустно оттого, что меня никто не любит, что я начала мечтать не просто о Джесси, а о себе и Джесси. Мне уже не нужно было закрывать глаза, чтобы увидеть его. Он всегда был со мной. Я не видела милующихся влюблённых. Я видела Джесси, целующего меня. И самое удивительное то, что я чувствовала вкус его нежных губ. Чувствовала тепло его тела. Обнимала его. Прижимала к себе так крепко, что слышала биение его большого, доброго сердца безнадёжного романтика. Я чувствовала волны любви, проходящие сквозь меня. Итак, у меня был Джеси, и это значило, что больше мне никто и ничто не нужно. Мечты о Джесси с головой увлекли меня. Я начала бояться, что мечты о нём убьют мою жизнь, уничтожат её, и попросту сломают. Но мне было так хорошо с ним, что я махнула на всё рукой. Я безвозвратно ушла от реальности...

…Чувство, пришедшее из ниоткуда, и никак не связанное со всем предыдущим, возникло, едва Власов шагнул в кухню.

Он не мог объяснить себе, откуда оно взялось, как называется, но оно – было, существовало, зарождённое в нём, тревожное, в мгновение сжавшее душу и делая ноги непослушными. Чувство смещённости, нереальности, «передёрнутости» происходящего.

Так бывает, когда входишь по колено в стоячую воду. Вот там, до воды, ноги твои. А под водой? Вроде бы – тоже твои… А может, всё-таки, нет?

Саня огляделся, прислушиваясь и пытаясь понять причину собственной потерянной настороженности. На первый взгляд, беглый, и ни на чём не застревающий, всё было нормально. И тут же понял.

…Печь выстужалась! Заслонка была отодвинута, но вместо яркого, смешливо играющего пламени, лежал пепел и ветер лениво, бесшумно перебирал его чешуйки.

– Олюшка! – позвал он тихо и вопросительно, с надеждой на самообман.

Никто не ответил. Он позвал громче, почти крича, стараясь справиться с возникшей вдруг паникой. И опять услышал вязкую, паническую тишину.

– Настя! Настёна! – Власов рванул дверь спальни, зовя дочку, и вдруг ощутил, что проваливается в ад.

Шкаф, когда-то поставленный у двери, загораживал обзор, но даже то, что он увидел, заставило сердце сначала провалиться вниз живота, а затем рвануть к горлу, яростно застучав в висках и мешая полноценно дышать...

...Я не могу умереть, потому что я никогда не умру. Это, вбитое с детства, исступленно-наивное верование не покидало меня всю жизнь. Страх небытия – еще больший, чем ужас пред безобразностью бытия. Остается поверить в бессмертие души и предаться вечной игре обессиленного интеллигента: Поэзии, Философии, Мистике, Богословию... Там, в трансцендентных сферах, найти единственное неопровержимое Доказательство, окрасить свои глаза в безупречно-синий цвет Великой Правоты этого Доказательства, а потом доживать свою земную часть с осознанием того, что Доказательство это есть у тебя в душе как конфета за пазухой. Глядеть на остальных, как на заблудших овец – ребят, которым «не досталось», мучиться от собственной умаляющей красоту бессмертной души гордыни и точно знать, что больше, больше – не дано...

...И Попов держался. Не то чтобы его сильно мучило похмелье. Нет. Всё вместе тут было – и физическое недомогание, и, главное, душевное. Душа болела, и эта душевная боль, ощущалась уже как физическая, как, например, боль от натёртой пятки. Только не пятка, а мысль: так и будет. Сегодня, завтра, всегда, до смерти… И ничего не изменить. Вот, вроде бы, жизнь меняется в стране, "перестройка", а его-то жизнь уже никак не изменится, и ни на что он уже повлиять не может, и даже сыновьям уже не нужен. Пусть даже они думают, что нужен (это в лучшем случае), но он-то сам знает, что ничего им дать не может, даже младшему… Но ведь было и по-другому, верилось, что впереди большая, светлая, интересная жизнь… То была молодость… Но разве только в молодости дело, ведь и сейчас он не стар. Какой-то сбой произошёл, какая-то пустота в жизни появилась… Вернее – пустота жизни. Ну, в самом-то деле, ведь не может быть целью жизни строительство коммунизма (теперь и эта призрачная цель, если и была когда-то, растаяла), не может быть целью и квартира, машина, одежда, еда… Даже дача. Хотя там, на даче, точнее – на земле, что-то ведь всколыхнуло его, какие-то надежды, замыслы появились… Но и это, по большому счёту, не цель. А без цели, без смысла – как жить-то, зачем…

Это уровневый, иерархический закон, и он гласит (устами Олега Бондаренко): муха не воспринимает человека сколько-нибудь адекватно, ибо она ниже его по уровню. Здесь – по уровню организации, конечно, чего Бондаренко не уточняет, и не только потому, что оно, в общем-то, и так ясно. Ему просто неважно, уровень чего. Другие примеры уровней:

«человек творческий – человек, механически выполняющий свою работу,

человек активный – человек пассивный,

человек-дух – человек-форма,

человек знающий и ищущий – человек с атрофированным стремлением к знанию и поиску,

учёный – неуч,

специалист – дилетант,

лидер – исполнитель,

руководитель – подчинённый…»

«Немножко винегрет» какой-то получается, табель о рангах на диалектике женился…

Правда, автор называет это «примерами неявного разделения по уровням». Явным он приводит пример с учёным Юлиусом Майером, которого ни семья, ни окружение не поняли, да ладно бы просто не поняли, а то ведь ещё взяли да «вылечили»...

...Человек уже давно понял, что возможность и способность творить – есть великий дар, ничем не заменимая ценность. Но он пользуется этим даром не для строительства Града Божьего на земле и не для приготовления к будущему царству Божьему на земле, а, наоборот, для строительства Града Кесаря и приготовления Царства Кесаря на земле. Человек жаждет брака не с Богом, а с дьяволом – с тем, кто первым отвернулся от Бога, с тем, кто первым объявил войну Богу. Но дьявол бессилен перед Богом, поэтому он жаждет поддержки со стороны человека. Если Бог оказывается в силах установить свое Царство на земле без помощи человека, т.к. является существом всемогущим по Своей природе, то дьявол оказывается не в силах установить свое царство на земле без человеческой помощи, т.к. по природе своей он не имеет того статуса существования, который имеет Бог. Историческая драма мира есть результат борьбы Бога и дьявола, в которой человек принимает участие на той или иной стороне оппозиции, и человек хорошо понимает, что исход этой распри между Богом и дьяволом во многом зависит от того, какой выбор он сам сделает: выберет ли он Бога или дьявола. От этого зависит не столько судьба Мироздания (т.к. она полностью находятся в руках Бога), сколько его собственная судьба...

...Темнота заполнила большую часть банкетного зала, оставив в живых лишь камин, полыхающий где-то сзади меня. Дверь разверзлась, и на пороге появился барон Ашейм. Смолкшая музыка еще продолжала звучать у меня в ушах, когда я увидел пары, застывшие в движении неисполненного танца. С приходом Ашейма лица всех присутствующих замерли. Только тишина. Абсолютное молчание. Лишь Ашейм медленной походкой движется к нашему столу. Глаза гостей прикованы к барону. Он плывет, словно призрак, облизываемый языками пламени камина. Его черный балахон подстать вязкому мраку, который его окружает. Ни один мускул на лице Ашейма не шелохнется...

...Тут Дрынцалов Антонину отдубасил. Сначала приходил ко мне, грозил чего-то сотворить, обещал уши надрать. А я-то причём?

Я ему говорю:

– Господин Дрынцалов, вы же богатый человек, почему же вы не купите её верность? Заплатите ей хорошенько – раз и навсегда, и не будет проблем.

– Издеваешься? Издевайся пока.

– Да я к Антонине и не прикасался.

– А кто у тебя за занавеской?

– Там типа буддийской статуи. Там мой молитвенный уголок. Я, видите ли, как бы буддист.

Он подошёл и отдёрнул занавеску.

Сокил сидел как монументальный Сиддхартха. В позе лотоса. Ни один мускул не дрогнул на его отрешенной физиономии.

– А чё это он в современной одежде?

– В нашей секте так принято.

– Ну и рожа! А чё это здесь подушка и постель?

– Я днём сплю иногда рядом с ним, медитирую.

Дрынцалов ткнул пальцем в щёку Сокила.

– Тёплая. Он чё у тебя – с подогревом? Мудитируешь, говоришь?

И неожиданно – как треснет Сокила по лбу!

Тот дрогнул всем корпусом, и покачался, как пошатнувшийся монумент. И вновь ни один мускул не дрогнул у этого истинного ценителя коварных женщин. У него многовековая практика – впадать в коматозное состояние. Чтобы не предавать своих возлюбленных щекотух.

Дрынцалов остался обескураженным – после такого удара всё должно было вскрыться.

– Из чего он сделан? – загорелся в нём предпринимательский интерес.

– Это особый сплав. Материал сделан в США, – ответил я, еле удерживая хохот.

Он попытался поколупать ногтём обнажённую руку Сокила, но тут я задёрнул занавеску.

– Изделие дорогое. Вам достаточно?..

...Он вдруг умолк на полуслове, его глаза заблестели нахлынувшей влагой, а затем две слезинки, как бы соревнуясь, покатились по щёкам его, застывая под порывами обжигающего северного ветра.

Но не ветер этот, а гораздо более свирепый, жестокий холодный поток вдруг охватил всё моё существо, бросил в дрожь, заставив ещё более пристально вглядеться в лицо его и спросить важное:

– Кто ты?

– Кто я? Поймёшь ли? Я хотел объяснить ученикам своим, как прекрасна непостижимая моя страна. Не сумел. Не смог найти сильных слов, говорил о мелком и упустил большое, великое. Как оправдаться мне? Чем вину искупить? И жутко мне теперь от этого так, что не могу найти я покоя. Вот и хожу, думаю и думаю. И куда не пойду, всюду гложет меня мысль острая, как бритва, одна единственная, что не исполнил я своего предназначения. А оттого ни здесь, ни там не будет мне покоя. Кто я? Я и сам теперь этого не знаю.

Глубокий вздох вырвался из груди его, как будто сама больная душа, вырываясь из оболочки, молила о помощи поблескивающие звёзды, равнодушно взирающую с неба Луну, а может, и самого бесконечно могущественного Создателя.

Налетевший ветер бросил на старика кучу жёлтых листьев со старой липы, и один из них, как бы в награду, опустился на седую поникшую голову...