Архив публикаций за июнь 2010

…Как всегда, личная охрана в панике разбежалась. Вагон стали отправлять в Иркутск, где Колчака ждал допрос и расстрел. И вдруг на перрон, не боясь ни пули, ни штыка, вышел офицер. Увидев в окне вагона адмирала, белогвардейский офицер отдал ему последнюю честь, как Верховному Главкому. Говорят, что этот, помнящий присягу офицер, был ещё и русским поэтом.

«…И этот жест в морозе лютом,
в той перламутровой тиши, –
моим последним был салютом,
салютом сердца и души.
И он ответил мне наклоном
своей прекрасной головы.
И паровоз далёким стоном
кого-то звал из синевы.
И тормоза прогрохотали, –
лязг приближался, пролетел.
Умчали чехи Адмирала
в Иркутск – на пытку и расстрел.

Имя этого поэта – Арсений Несмелов. «Поседевший юноша с мучительно-расширенными зрачками», – написал о Несмелове советский поэт Николай Асеев, друг Маяковского, в газете «Дальневосточный телеграф» в 1920 году…

…Вот он – я! Смотрите! Я вас не боюсь и плевать хотел на ваше мнение. Когда я держу в руках журнал с очередным рассказом, мне кажется, что меня имеет весь мир. По-всякому. Безостановочно. Жестко. Пусть я не порногерой, не парень с фигурой атлета, и голова у меня кружится от постоянного недоедания, но я знаю, что сотни геев, а может быть и не только геев читают мой опус и представляют, что со мной можно сделать что-то такое эдакое. Можно, конечно, за дополнительную плату. Хотя «такого эдакого» я не люблю. Только на бумаге. Бумага все стерпит, а я живой, мне больно.

Иногда хочется написать что-нибудь другое или то же самое, но по-другому. Рассказать про неловкость и молчание. За молчанием скрывается что угодно: презрение, равнодушие, страх, желание близости, угроза. Не люблю, когда молчат. Уж лучше пустой треп. Да, погодка дрянь. Я тоже обожаю море, сливовый шнапс, китайскую кухню, трахаться с парнями вдвое старше себя, качков, дождь, мюзикл Notre Dame de Paris. Да, и мне иногда хочется выть от одиночества, а если честно, хочется всегда. Вы правы, все можно купить за деньги, кроме доверия, любви, верности, таланта, здоровья, душевного покоя, чистой совести, молодости, потенции, везения, счастья, хорошей погоды, уверенности в завтрашнем дне… а все остальное, да, можно…

...В сентябре я вырвался из тенет Вампира к тебе и, преодолев тысячи километров, границы, таможни, все эти рогатки и препоны Вампира, добрался до сибирского райцентра, где ты жил с женой, дочкой и сыном. Мы встретились. И что же? Ты сразу же пресек все мои вопросы о твоем здоровье, дабы отрицательные эмоции не омрачали нашу встречу, как ты пошутил. За десять дней, которые мы провели вместе, мы ни разу не поговорили о твоей болезни. И не попытались вместе докопаться до ее «корней», чтобы затем вырвать их из тебя любой ценой. Мы делали вид, что ВСЕ ИДЕТ ХОРОШО и говорили о многом, но только не о главном. Как будто высшие силы наложили табу на эти тяжкие для людей разговоры, чтобы дать нам просто порадоваться жизни. И мы действительно радовались.

Но иногда разговор умолкал. Возникала долгая, но не мучительная пауза. И тогда ты смотрел на меня так, будто хотел запомнить мое лицо перед долгой-долгой разлукой...

Я уехал. А ты ушел с головой в садово-дачные работы.

Ты говорил мне, что на даче любил посидеть на своей скамеечке, передохнуть, подумать. О чем ты думал в ту свою последнюю осень, в те редкие минуты одиночества, глядя в степное, кажущееся таким низким и в то же время таким высоким, небо?..

...С полчаса ехали молча. И говорить пока не о чем было, да и мотор старенького "Урала" громыхал, как истребитель на форсаже. Антон внимательно смотрел на следы протекторов на дороге, Узелок все больше посматривал вперед, чтобы заметить грабителей издалека. Отмахали уже километров двадцать пять, а машины все не было, и следы бесконечно тянулись к горизонту, петляя среди полей по грунтовке. В нескольких местах грузовик, отчетливо было видно, елозил в больших лужах, скопившихся в ложбинках. Антон осторожно пробирался в таких местах по краешку, чтобы не "сесть". И все же старику пару раз приходилось выбираться из коляски и выталкивать надсадно гудящий мотоцикл. И только когда время подвалило к девяти, удалось нагнать грузовик. Вернее, следы протекторов круто повернули с поля в сторону леса, в узкую просеку. Резко затормозив, Антон заглушил двигатель, и вопросительно посмотрел на старика. Тот покивал головой:

– Верно, в лесочке им удобнее свежевать, все не на виду. Глубоко забираться, поди, не станут, так что бросай свою таратайку, пеши пойдем.

Оставив мотоцикл на дороге, оба пешком дошли до края поля, и углубились в лес. Прошли от силы метров четыреста, когда за кустами мелькнул зеленым тентом грузовик. И возле него – трое мужиков, разделывающих уже забитый и освежеванный скот...

…Проснулся я весь в поту. Сердце колотится. Сходил на кухню, попил минералки, закурил. Три часа ночи. Окна соседнего дома черны. Все спят. Вышел на балкон. Небо в звездах, тихо так. Только собаки вдалеке лениво перегавкиваются. Вспомнилась мне Светка, в тот день, когда уходила. Глаза ее вспомнились. Заплаканные. Такая в них тогда обида запеклась, что даже сейчас, пять лет спустя, меня словно жаром обдало. Вспомнил, как стояла она у двери, Петьку за руку держала, и видно так сильно сжимала ручонку его, что он тихонько поскуливал. Тоненько так, как щенок обиженный. А мать к двери кинулась, руки раскинула и кричит: «Не пущу! Останови ее, сынок! Что ж ты делаешь, ирод?!» Вспомнил, как мать схватилась за сердце и стала оседать на пол. И еще вспомнил, как дрожали руки у отца, когда он вызывал скорую. Никак не мог попасть пальцами в нужные кнопочки…

…ЗИНАИДА АЛЕКСЕЕВНА (торжествуя): Ага!!! Вот они, голубчики! Значит, не наврала Кузьминична, дай ей Бог здоровья!

(КОСТЯ в ужасе подскакивает, ГАЛИНА СЫСОЕВА застывает в недоумении)

ЛАРИСА БУРУНДУКОВА: Ну и что здесь происходит, вы можете мне объяснить?

ЗИНАИДА АЛЕКСЕЕВНА (ВЛАДИМИРУ СЫСОЕВУ): Полюбуйся, полюбуйся на них, касатик! Ты-то что молчишь?

ВОЛОДЯ СЫСОЕВ (отстраненно): Да! Скажите, что здесь происходит?

ЗИНАИДА АЛЕКСЕЕВНА (ВЛАДИМИРУ СЫСОЕВУ): А то происходит, мой сахарный, что застукали мы их, прямо в гнездышке! Тепленькими взяли!

ГАЛИНА СЫСОЕВА: Похоже, что Вы просто бредите! Ворвались, как сумасшедшие и не даете даже слова сказать!

ЗИНАИДА АЛЕКСЕЕВНА (перебивая): Да рассказывай! То-то мы уши все и поразвесили! Все и так ясно, как божий день!..

…Васька смотрел на него, краем глаза наблюдая как дед, видимо заинтересовавшись и как бы вспоминая, поворачивался к нему, вновь отворачивался беззвучно шевеля губами, и наконец спросил:

– а ты, часом, не Чеботарь ли будешь?.. Васька?..

– Он самый…

Ответил, не столько обрадованный тем, что его узнали, сколько чувствуя ту, теперь уже неотплатную вину, перед отцом, матерью, братом. И что эту вину, конечно же, знали и люди, и знал этот дед.

– То-то я и смотрю… – раздумчиво протянул Свистун и, замолчав, сложил руки на сухую вишневую палку, поглядывая на проходящих коров тем вечным крестьянским оценивающим взглядом, как бы сравнивая их со своей. И, то ли эти сравнения были явно не в пользу его коровы, то ли то о чем думал, было не в пользу Васьки, со вздохом и едва скрываемым осуждением, наконец, сказал:

– Ждали… Ждали они тебя… Особенно мать…

С тем же, отозвавшимся в Васькином сердце болью, с горестным и как бы осуждающим вздохом, произнес:

– да и отец тоже…

...Какие природные извержения древних вулканов Азии сотрясали наш край и до Чингисхана, чтобы  в горах и степях Даурии образовались месторождения золота, угля, олова и вольфрама, молибдена, ртути и драгоценных самоцветных камней (турмалин, топаз, агат, сердолик, халцедон, горный хрусталь), редкоземельных элементов, целебных минеральных вод и лечебных солей и грязей? Как возникли «озёра-пульсары» Зун-Торей и Барун-Торей, почему реликтовые чайки избрали их чуть ли не единственным местом своего гнездования во всей России? Как ленточный Цасучейский бор «отстал» от своих собратьев сосновых боров, «ушедших» на Алтай?

Вопросов, загадок, гипотез и будущих научных открытий в Ононском районе хватит на то, чтобы здесь в ХХI веке образовалась туристическая Мекка Восточной России.

Человека, на мой взгляд, всегда угнетала обыденность бытия, его жадно интересует чрезвычайно новое (космический туризм) или что-то чрезвычайно забытое человечеством (джунгли Африки, древние монастыри Тибета и не тронутые технократической цивилизацией уголки Азии и Латинской Америки). Путешественнику необходим весьма противоречивый комплекс «новизны»: опасность за свою жизнь, как у альпинистов в Гималаях,  и жажда азарта и риска, преодоления себя, комфорт приличного отеля и экзотический ужин на «тропе Чингисхана»...

...Борис открывает глаза и видит перевёрнутые вниз головой бегущие стреляющие фигурки.

Лошадь, через которую Борис перекинут, дёргается и, прошитая автоматной очередью, тяжело заваливается набок.

Внезапно кто-то включает звук, и всё вокруг грохочет взрывами подствольных гранат, выстрелами, криками…

Борис выбирается из-под убитой лошади, нащупывает острый камень и, лёжа, в несколько движений перепиливает верёвку на запястьях. Перекатывается за ближайший валун и тем же камнем быстро освобождает от пут ноги.

Внезапно прямо рядом с Борисом вырастает и тут же навзничь падает солдат. Борис мгновение смотрит на развороченное крупнокалиберной пулей лицо солдата, вынимает из ещё тёплой руки автомат со штык-ножом, оглядывается и, проверив «рожок», стреляет по коротким вспышкам огня на склоне горы.

Бой откатывается в сторону. Борис, щурясь, видит в полутьме фигурки солдат, огибающих горный склон, слышит гортанные крики моджахедов. И вдруг, прямо за спиной – сухой щелчок. Вслед за ним – звук передёргиваемого автоматного затвора.

Борис резко оборачивается и, увидев в лунном свете моджахеда – оголённого по пояс, волосатого, с тугими волнами мышц по торсу, нажимает на спусковой крючок автомата. Щелчок.

Моджахед, улыбаясь, бросает свой автомат. Борис, не отрывая взгляда от кинжала с искривлённым лезвием, отсоединяет штык-нож...

...– Что может показывать картина? – спросил Арт, продолжая улыбаться.

– Но это не картина! – неуверенно сказал Дональд. – Я прошу вас, давайте перейдем к делу. У меня, признаться, нет времени на эти шутки.

– Ладно, ладно, простите. Я потом почитаю, разберусь. Вы мне скажите, для чего нужна эта «не картина»? – Арт лишился своего хорошего настроения, он решительно не понимал, чего от него хотят. И Дональд видел растерянность своего партнера.

– Это развлечение …– сказал он чуть слышно.

– Но у людей и так много развлечений!  – улыбнулся Арт.

– Я говорю вам о телевизоре! – Дональд не знал, что ему еще сказать.

– Я понял, вы говорите о телефисоре, но, знаете, вы плохой продавец. Вы даже мне не можете объяснить, что эта за штука и зачем она нужна...

Как скалы

показались на поверхности            постепенно               пока не остыл центр

мужчина и женщина                        окраски разной         как динозавры

окраски грязью                     автохтонные

наружу из древних морей    из глубин земли       

            без имен         защитных       степеней

                                               в этом климате

и в этом молчании   кроме постоянного движения волн

                        прерывистых скрипов

странного визга        непроницаемого для                        уключины

удара топора             приклада        из-под пресса                       жар сверху

                        и снизу

постоянное движение волн                        возбужденное розой

раскрои меня             подними        взвиться заставь       помочись

через равнину моей спины

похоже прискакал рассвет

утеса  трещину         расколи

определенный          пальцами       запахом         

            блеском          жесткостью               грубостью

пойманный и многогранный свет

отшлифованный       постоянным движением волн

в самом начале         был только секс

голод              поэзия                        дыхание         ш-ш-ш-ш

...Ислам сделал с женщиной то, чего не делалось никем и никогда. Испокон веков били русских женщин сапогами смертным боем, верх эксплуатации – законы цыганские: содержать мужа, подчиняясь ему; китаянок обували в колодки, деформируя ступни, испанок – облачали в корсеты железные, оставляя грудь плоской, а индусок сжигали заживо на могилах мужей, только всё ерунда, это мелочи жизни – чтó сделал с женщиной ислам, не удавалось никому и никогда: сделал так, что ее уже не хочется жалеть. Вековечные побои не извратили русской, как человек – не уступит мужчине. Цыганка, имея свободу действий в добыче пропитания, состоялась как личность, наибольшая эксплуатация парадоксальным образом привела к наибольшей независимости. Сломать женщину, сделав только женщиной, не человеком, никому не удавалось. Это сделал ислам.

Альтруизм (вне круга своей родни), достоинство, способность к дружбе, платоническая любовь, зачастую: патриотизм и политические взгляды – все человеческие мысли и чувства бесследно вытравлены, есть только специфически женские, мусульманка не только утилитарный предмет, но и осознала себя таковой. У Моэма в новелле «Белье мистера Харрингтона» есть сцена: раненый на улице нуждается в перевязке, за неимением лучшего героиня снимает трусы, перевязывая ими. В начале XX в. (время действия) поступок смелый и для европейки. Автор – и с ним читатель европейский – восхищен этой смелостью и отзывчивостью. Для мусульманки персонаж этот – шлюха, поступок ее – пример бесстыдной распущенности. Факт альтруизма в расчет не принимается, страданья раненого значенья не имеют. Таковы не только женщины в чадрах – оно понятно и без пояснений – нет, я специально расспрашивал женщин значительно более «светских» (из региона мусульманского). Женщина, для защиты отечества заразившаяся венерической болезнью и пошедшая к врагу проституткой, заражать и убивать захватчиков – для мусульманки: просто проститутка, мусор. Слова о ее героизме вызывают истерический смех.

Потому-то самая черствая женщина Запада более приобщена к человечности. Приняв любую религию, женщина остается женщиной, человеком, приняв ислам – становится самкой. Ибо так поступает ислам – не грудь заключает в железную клетку, а самую душу, плоскими делая: чувства, не груди; не ноги женские сажает в колодки, а мозг, и мысли ее так же схожи с обычными людскими, как ковыляющая походка средневековой китаянки – с нормальной человеческой поступью...

…– Ничего, сынок, мы что-нибудь придумаем. Поедем в отпуск вместе, к морю.

Но в отпуск бабушка не отпустила, она на все лето вывезла внука на дачу, на озеро, где, как она говорила, водились толстые караси и красноперки. Она не умела их ловить. И все больше сидела в шезлонге на берегу, читая «роман» с красно-черным расколотым сердцем на обложке. Мальчик, спрятавшись в зарослях камышей, с завистью наблюдал, как сосед со своим сыном ловит рыбу на берегу, как они складывают улов в пластиковое ведро, шутят, говорят о футболе. И сердце его обливалось горькими слезами невостребованной сыновей любви. Он приходил домой молчаливым, садился у окна и долго смотрел на дорогу…

Приезжала мама, привозила вагон сладостей, игрушек, книжек. Он заглядывал ей в глаза. Внимательно вслушивался в сбивчивые рассказы о делах, работе, доме. Но она ни разу не упомянула отцовского имени, будто и не было его на свете. Как будто всем-всем, даже Антону, теперь должно было быть совершенно безразлично, что с ним происходит.

...Брэгг:

То есть существует очень расхожее мнение, не так ли, что роман умер из-за телевидения, кино и тому подобного…? 

Фаулз:

О, это нонсенс, совершенный нонсенс.

Брэгг:

Нонсенс. Почему Вы так считаете?

Фаулз:

На то есть множество совершенно очевидных причин. Например, тот факт, что в романе можно анализировать мысли и подсознательное так, как камера никогда не сможет. Есть множество технических особенностей. В романе можно совершенно легко менять местоположение и время, а на съемках с этим начинаются проблемы. Но гораздо важнее, я думаю, то, что слово это не конкретный образ. Допустим, я сочиняю такое предложение: «Она перешла дорогу»… Если это сценарий, и если снят фильм, то все, что увидят зрители, это как совершенно определенная она совершенно определенно переходит через совершенно определенную дорогу. А в романе, на самом деле, многое привносит именно читатель. Для каждого читателя предложение «Она перешла дорогу» будет немного отличаться, потому что каждый читатель создаст его из собственного запаса образов. Взять хотя бы самые знаменитые книги, «Войну и мир» или романы Джейн Остин. Из многих, многих миллионов читателей ни один не воссоздал роман, ни один читатель никогда не смог воссоздать роман одинаково. Для меня это потрясающее богатство, которое, в том числе, относится и к поэзии – и к поэзии, и к прозе – исключительная свобода единения. Существует некая взаимосвязь читателя и писателя. Но она исчезла в визуальном искусстве. Камера сродни фашизму: она как будто говорит, что позволено видеть только один конкретный образ. Она уничтожает свободу воображения, которой наделены слова, вербальные знаки. Вот почему я уверен, что роман, возможно, умрет, но проза, вербальный знак, не умрет никогда, поэзия не умрет никогда.

…– Их сторона настояла на том, что вы не должны знать этого до самого последнего момента. Опасаются, что узнав заранее, от переживаний потеряете рассудок ещё до начала наказания. Что ж, их можно понять. Согласитесь, сумасшедшего пытать – что редиску щекотать: не будет уже у него должных по остроте и осмысленности страданий, а, значит, не будет и должного искупления вины. Скажу лишь, что вам грех будет жаловаться на нас. От всяких местных изуверских вывертов консульству удалось вас оградить. Вам не станут вливать внутрь расплавленный свинец, не запаяют навечно в медной бочке с дерьмом и не снимут с вас, живого, кожу, чтобы натянуть её на новый дворцовый барабан.

– Благодарю! – сдержанно кивнул головой Фёдор Павлович. – Ну а каков вектор второго тура переговоров? Что с количеством и ассортиментом пыток?

– И тут стороны находят общий язык, идут навстречу друг другу. Так представителями эмира уже снято первоначальное требование – применить к вам все семьдесят восемь разновидностей пыток, которые имеют место в «Кровавых лужах». Думаю, в итоге останется не больше дюжины.

– Какие-то детали и подробности второго тура переговоров мне позволительно знать?

– Последняя деталь, которая мне известна, такова: в пытках почти не будут задействованы ваши нижние конечности. Разве только для фиксации тела в неподвижном положении…

Юрий Якименко, «Стихи и загадки для детей». Мальчик (оглядывая подаренный велосипед): «...Вот так радость у меня! / Целый месяц вся родня / Собирала по крупицам / На железного коня». Вот так радость… Но вообще правильно, так родне и надо. В конце концов, мы её не выбираем. Можно было ещё и калькуляцию привести, тоже радует (тётя Даша – две пятьсот, дядя Вова – три пятьсот, а Кандыбины – по триста, потому что жмоты, вот!)…

«Компьютер»: так о чём же всё-таки рассуждает мальчик у этого самого компьютера? хочет он во двор, не хочет? пойдёт, не пойдёт?

«Жмурки»: почему нам вдруг должно быть «очень жаль, что наша Мурка не умеет говорить»?

«Весенние хлопоты»: «Кот все грядки обошёл, / А колбаски не нашёл!». Вот те раз, действительно удивительно…

Но это стихи. Совсем другое «Загадки». В нашу «книгу» взяла бы все – коротко, ясно, образно, ответы через рифмовку идут, всё хорошо прорисовывается. А раз уж это загадки, можно их как-то на другой странице вырисовывать или, скажем, под загадкой про хлеб пусть печка будет (она как раз упоминается), а в печке знак вопроса. Замечательно ленивое, растрёпанно-неприбранное, просто прелестное дитя можно изобразить на странице с вот этой загадкой:

…Об Осенних Исчезновениях сложено много красивых легенд, странных и неправдоподобных, затягивающих, как тот миг, когда реальность вокруг тебя мутнеет, подергивается легкой рябью... и ты закрываешь глаза, потому что знаешь, что сейчас им станет горячо и больно. Ватная тишина, порыв ветра, блеск. И ты видишь, что все изменилось. Вроде бы, все то же самое: деревья, роняющие золотой свет, и шелковая синева над головой, но того, кто еще секунду назад держался за твою руку – уже нет. И дома твоего тоже нет, и города, в котором ты жила. А есть другие дома, другие города, другие люди. И кому-то из них суждено стать твоим другом или любимым... до следующего Исчезновения.

Говорят, что раньше все было по-другому, а потом вдруг сделалось так. Почему – никто не знает.

И Лу не знала, но верила, что в загадочном явлении природы есть некий тайный смысл. Ей нравились трогательно-прозрачные осенние вечера, когда каждое мгновение пьешь, как дорогое вино, зная, что оно может оказаться последним по эту сторону черты и первым – по ту. Сам момент перехода виделся ей чем-то вроде подарка в разноцветной обертке. Ярко, броско, и не узнаешь, что внутри, пока не развернешь. Ерунда, пустышка, а может быть – чудо. И сердце замирало в предвкушении волшебства.

Но так продолжалось лишь до тех пор, пока в ее жизни не появился Кларк. А сейчас Лу с тоской и страхом наблюдала, как сохнет трава на горячем ветру, как наливаются мутной росой облака, как густая зелень тополей и лип выгорает до желтизны…

...«Муха-Муха-Лизавета…» Он дразнил. Она заводилась. Деланно сердилась, строила губки и… таяла. Кажется, именно этими нехитрыми припевками он и лишил её бдительности окончательно… Но, это потом. После. А сначала он называл её «моя Муха» и это было прикольно (подумаешь, ник), хотя (честно сказать) Лиза и чувствовала себя мухой. В паутине.

Всё начиналось весной в инете и никакой романтикой и не пахло. Шатания по «всемирной» давно превратились в часть быта. Вроде как болтаешься вечерком по аллейке, чтобы время убить; наткнёшься на что-нибудь интересненькое – поглядишь, почитаешь, поговоришь о том о сём, а надоест – уйдёшь по-английски, без объяснений. Ну, бывает, мыло кинешь, постукаешь в аське. Обычное. Пустое. Главное, чтобы было что убивать – в смысле время, но только не виснуть и не встречаться. Для взрослых девочек правило. Проверено.

Уже после дамских праздников (как раз закончили ролик, и Лиза выдохнула) озабоченная Ритка (чтоб её!) кинула ссылку – «мол, парень в твоём вкусе, не тупи…» и Лизавета попалась. Нет, и раньше было: на сайты знакомств хаживала, а в тоскливые времена даже регистрировалась и пыталась, но журавли в виртуальном небе не попадались – должно быть, они летали где-нибудь косяками южнее, но где Юг знали только системные администраторы. Но кто не рискует…

Всё начинается с буквы «азъ» и звука «а».

Первый крик младенца – громкое протяжное «а-а-а-а». Вопль боли и отчаяния – надрывное «а-а». Возглас радости, вздох восхищения или удивления – всё это «а».

Точка отсчета для всего, что существует на свете. Сам Ветхий Днями обозначил свою всеобъемлемость, положив счет именно с первой буквы алфавита: «Я есмь Алфа и Омега, начало и конец...» (Откровение 21:6). Остальные выстраиваются только после нее, равняясь на Первую.

«А» – это песня, бесконечно переливающийся полутонами вокализ. «А» – это псалом души, молитва без слов, имя которой – «Аллилуйя».

«А» – это самый первый человек на земле – Адам. И высший ангельский чин – архангел.

Вселенная святости жизни – в одной-единственной путешествующей по миру графической условности. В одном-единственном фонетическом воплощении. Но это уже – волшебный символ Господа, ведь отсюда зарождаются речь, песня и дыхание с первых минут появления на свет.

Аз есмь Бог – и нет другого.

Друзья-москвичи позвонили: «Будь добр, организуй встречу двух японцев на станции Чернышевск. Помоги разгрузить машины с платформы, сопроводи до Читы».

Встретил. Разгрузили. Поехали. По дороге зашёл разговор через переводчика о своеобразии японской поэзии, графики, живописи. Я спросил:

– Для чего японские художники постоянно рисуют гору Фудзияму? Есть, наверное, тысячи и тысячи изображений Фудзиямы – в туманное утро, в майский дождь, в сентябрьский вечер, в косых лучах солнца, в прямых лучах солнца и т.д. и т.д. Зачем и кому это надо?

Молодой японец хмыкнул, а седой мудрец притормозил свой «Мицубиси». Медленно стал объяснять:

– Фудзияма – символ нашего Отечества, нашей нации, нашей любви, философии, поэзии и всей культуры. Это вам, европейцам, кажется, что изображение Фудзиямы может сделать любой художник. Нет, нет и нет!

По сложившейся художественной традиции право на это имеет только тот творец, который достиг общенационального уровня признания. Нет, речь не об мастерстве. Речь о проникновении в тайны японской национальной жизни, мудрости, мировоззрения. О любви к Японии, оплаченной собственным опытом личности. О праве соперничать и продолжать предыдущих художников, о священном даре найти вечно обновляющееся в мире вечно существующего. Это – беспощадный экзамен, который по собственной воле сдаёт художник.

…Теперь я понимаю таинственную притягательность «Слова» для русских академиков и студентов, поэтов и художников – целой армии изучающих, выдвигающих свои гипотезы, комментирующих, любящих и почитающих «Слово». Древнерусский текст – вечно возвышающаяся над нами гора Фудзияма. Постижение необъятного – выси космоса и глубины почвы. Личностная тайна и наслаждение открывать эту тайну, честь и гордость отечественной культуры, память и забвение, творческое вдохновение…Пока «Слово» переводится, оно живёт и дышит, оплодотворяет творца великими идеями и замыслами. В тот год, когда в России перестанут переводить «Слово», оно уйдёт в непроглядную даль истории, как, например, ушло «Сказание о Петре и Февронии» и многие апокрифы раннехристианского времени. А сейчас, слава Богу, «Слово» – живое, и оно обещает в будущем ещё не одно открытие, как для науки, так и для поэзии.

Имя знаменитого английского писателя Джона Мейсфилда (1878 – 1967) в нашей стране знакомо, увы, немногим. Кроме нескольких стихотворений, периодически включаемых во все поэтические антологии (самое знаменитое из них, конечно же, «Морская лихорадка» в переводе С. Маршака) мы, к сожалению, почти ничего не знаем о его творчестве. А между тем у себя на родине Мейсфилд один из самых популярных и почитаемых авторов. Об этом говорит уже тот факт, что в 1930 году ему было присвоено почётное звание поэта-лауреата, а в 1935 писатель был награждён орденом «За заслуги».

Хотя нужно признать, что путь Мейсфилда в литературу оказался не из лёгких. Раннее сиротство, служба в торговом флоте, вконец подорвавшая его здоровье, нищее, полуголодное существование в Нью-Йорке, затем возвращение на родину, тяжёлый труд журналиста и, наконец, долгожданный успех – в 1902 году увидел свет первый поэтический сборник Мейсфилда «Морские баллады», сразу же принёсший автору широкую известность. С тех пор удача ни разу не отвернулась от поэта. Одна за другой на прилавках магазинов появляются новые книги его стихов и баллад, имеющие неизменный успех у читателя. К началу 10-ых Мейсфилд уже один из самых известных и авторитетных писателей Англии. Помимо поэтических сборников его перу принадлежит несколько поэм, пьес, рассказов, очерков, книг для детей, а также большое количество романов. Но всё-таки главным в творческом наследии Мейсфилда по-прежнему остаются стихи. Его поэзия, так же как и некоторые прозаические произведения писателя, в большинстве своём основана на реальных фактах, отражая тяжёлый жизненный путь бывшего флотоводца. Воспевая романтику дальних странствий, нелёгкий труд моряков в борьбе с грозной стихией, она подкупает необычайной искренностью, живостью интонации, неуёмным творческим порывом.

Сегодня я хочу предложить вашему вниманию некоторые из ранних (за малым исключением) стихов Мейсфилда, и очень надеюсь, что вы полюбите этого интересного, самобытного поэта начала прошлого века так же, как полюбил его я. Счастливого вам плавания, друзья!

...Евгения Соломоновна с большим трудом встала с инвалидного кресла. Четыре шага до стола, потом отдых, поворот и четыре шага обратно, отдых, поворот и можно опять упасть в кресло. Вот уже месяц, как она упорно тренировала парализованные после инсульта ноги. Ее совершенно не смущал приговор врачей: ходить не будет! Она будет ходить! Вот, она уже ходит! Кто скажет, что нет?

Вся жизнь для Евгении Соломоновны разделилась на "до" и "после".

"До" – закончилось на крыльце булочной, "после" – началось в инвалидной коляске.

Еще в больнице она, Игорь и Мотря решили жить вместе. Решение пришло как-то само собой, без особых душевных мук. Каждый знал, что их любовный треугольник, возникший еще в юные годы, – не простая прихоть, а судьба, которую невозможно обмануть. За полтора месяца Игорю удалось обменять две отдельные квартиры на одну коммунальную, в которой прописались две семьи. Игорь и Женя Черные – в двух комнатах, а Мотря Лисицкий – в третьей. Мужчины ускоренными темпами отремонтировали запущенную грязную коммуналку, и к моменту выписки Евгении Соломоновны из больницы ее ожидала светлая, чистая, с новой мебелью и домашней утварью квартира.

Может быть, эта перемена в жизни, сулящая душевную гармонию и возможность наконец быть честной по отношению к себе и своим близким, и помогала теперь Евгении Соломоновне так успешно бороться с тяжелой, почти безнадежной болезнью. И хотя нынешние будни Евгении Соломоновны напоминали жизнь спортсмена, собирающегося в ближайшее время выиграть олимпиаду, – бесконечные многочасовые попытки физическими упражнениями победить свой недуг, – она была счастлива...

Самое частое слово, которое Чемп слышал от своего нового хозяина по имени Игорь, его громко говорящих друзей, которых Чемп различал по рез­кому, противному запаху бензина и машинного масла, смешанного с челове­ческим потом, его неряшливых женщин, от которых душно била в нос струя одеколонно-лекарственной смеси вместе с запахом табака, и других людей, незнакомых Чемпу, было короткое и непонятное слово «война». Оно не имело запаха или хотя бы цвета, поэтому Чемп не мог представить его себе в конкретном образе, как, скажем, зайца, кошку или даже «место», которых у него стало с некоторых пор целых два. Одно – в углу пропахшей табачным дымом и печной копотью комнаты, на старом рваном прокисшем ватном одеяле, между шаткой этажеркой, с пыльными книгами и патефонными пла­стинками в потрёпанных бумажных конвертах, и железной печкой с трубой, уходящей в окно. А другое – в тесной кабине полуторки, рядом с Игорем, на кожаном, скользком, продавленном си­дении со скрипучими пружинами, на которое Игорь изредка, когда в кабине становилось тепло от работающего мотора, клал свою засаленную, пропитавшуюся потом тело­грейку. Оно, это слово, произносимое людьми негромко и хрипло, воющее и таинственно-грозное, производило на Чемпа гнетущее действие, давило на него скрытой и от этого почти невыносимой тяжестью, подавляло его обычно весёлый и жизнерадостный собачий нрав...