Архив публикаций за декабрь 2011

Как вам сегодняшняя погодка? Правда, в канун приближающегося праздника лучшей и придумать невозможно? Пушистые хлопья плавно кружат над притихшей землёй, побелённые густым инеем деревья превратили город в чудесный сказочный лес, и даже скучные однотипные дома, схваченные декабрьским морозцем, больше напоминают гигантские театральные декорации, чем обычный спальный район.

Скоро Новый год – время подарков, загадывания заветных желаний и рождения надежд. Время подлинного волшебства. Да-да, волшебства, когда удивительным образом преображается реальность и воплощаются самые немыслимые мечты.

Я очень люблю предновогодний период: давно заметила его поразительное влияние на человеческие помыслы. Это позже меня начнут просить наказать, заговорить, сглазить и наслать проклятие, а сейчас людям не до этого: ожидание чуда рождает в душах смирение и готовность прощать. И я радуюсь, представляя, как землю окутывает плотным покрывалом снег, приглушая чужую боль, обиды и разочарование...

...Я спрашивал себя, ну вот конец вселенной, а за ним что? – другие вселенные, а за ними что? – Что-то. А за этим что-то? – Ещё что-то. А если ответишь ничего, так это опять что-то, потому что это – это. Какая разница, как это обозвать, «что-то» или «ничто». Языковые фокусы. То же и со временем. После этого будет то-то, а после ещё что-то и ещё что-то. И попробуй опять представь, что за этим что-то – ничего. «Что-то» никак не хотело у меня соседствовать с «ничем». Все эти бесконечности, это была какая-то полная бессмысленность. Пускай «Я» – это смысл. И этим самым «Я» я назначаю смысл всему, что обладает этим самым для меня смыслом. Хотя бы тем самым секундам, которых мне тогда хватило, чтоб не утонуть. Но это всё равно не выход, разум уже не отпускает: а в чём смысл этого? – в том-то, а этого? – в том-то? А в чём смысл жизни? А в чём смысл всего? А в чём смысл смысла? К моему «Я» ничего от этих построений не добавлялось. Ни до, ни после, ни вперёд, ни назад, ни по сути, ни как-нибудь ещё. Я и я – и всё тут.

– «Ты вечное «я» или конечное?»

– «Я – и всё тут».

– «Ты большое или маленькое?»

– «Я – я, и всё тут. Просто я, и вокруг чёрт знает что, полная бессмыслица, каковая обессмысливает и само «Я»». От этого можно было сойти с ума, а можно было как-то развлечься, к примеру, пойти с друзьями в лес, жарить шашлыки и пить водку. Ещё бы действеннее было впасть в безумие влюблённости. Однако по какому-то необъяснимому наитию я не сделал тогда ни того, ни другого, а поехал в Петушки. И, о чудо, нашёл там ту самую книжку, никто её не зачитал. Эразм Роттердамский «Похвала глупости». Я прочёл её на терраске в один присест. И был окончательно задавлен и убит. Неужели действительно миром правит глупость, и мир – глупость, и я сам со всей этой своей жизнью – глупость? «Нет, уж лучше жестокий закон эволюции. Лучше бы меня кто-нибудь попытался съесть, а я бы не давался. И может, сам бы кого съел. Только бы ни о чём этаком не думать». Но я думал, и чем больше думал, тем сильнее чувствовал себя самым хитрым, самым злобным, самым коварным и вероломным животным на планете. И самым несчастным. Терраска показалась мне самым нелепым местом, в каком только можно оказаться. И всё, на что бы я ни посмотрел, начинало превращаться в нелепость. И чем дольше я останавливал на чём-то взгляд, тем нелепее это «что-то» делалось. Жалко, что там не было зеркала. Теперь бы мне очень хотелось знать, каким бы я увидел тогда своё собственное отражение...

…Сергей, засунув руки в карманы, прижав книгу локтем, шёл по дощатому тротуару вниз, к Ангаре, на закат. Солнце, яркое, оранжевое, било из-за реки. На воде, поперёк стремительного течения, трепетала ослепительная широкая полоса – Сергей как бы плавился в её нестерпимом блеске, распадался на блики, пропадал в ней. Карина, потрясённая, застыла на месте. С каждым мигом картина менялась: он спускался всё ниже, выходя из солнечной полосы; блеск перекидывался на окна домиков, ступеньками спускавшихся к воде; сама полоса то меркла, покрываясь тёмной рябью под порывами ветра, то снова становилась яркой, но уже чуть другого оттенка: красноватее, ближе к цвету мандариновой кожуры. За пределами полосы река казалась белой. И вот закатилось солнце – кончилась сказка: померкла полоса, река сделалась тёмной, погасли окна в серых домишках – улица предстала во всей своей неприглядности: кривая, серая от зимней сажи, выбитая буксовавшими по весне машинами, с извилистыми рытвинами, промытыми вешними водами, с кучами серой золы и шлака.

Карина чуть не расплакалась. «Что писать?! – думала она с горечью. – Чудесный миг или эту серую, но вечность?..» Вдруг как бы завеса спала с её глаз, словно она взлетела на гору, откуда открылись дальние дали, и так ясно стало, что захватило дух. Солнце – багряное пятно над горизонтом, небо – просторное, чистое, глубокое; синяя прозрачная река и зелёные луга на дальнем берегу виделись ей слева на полотне. Справа, сползая к реке серой лавой, пузырилась, кисла, дымилась удушливой пылью уродина-улица. Обе правды, соединённые вместе, создавали пронзительное ощущение.

Боясь упустить миг, Карина сбегала за альбомом, торопливо, карандашом принялась набрасывать эскиз за эскизом, списывать с улицы нужные детали, которые потом войдут в картину. Она не заметила, как подошёл возвратившийся с реки Сергей, как постоял за спиной, глядя на её работу, улыбнулся и ушёл в дом. Как заводил свою «инвалидку» и уехал дядя Веня…

...Ты знаешь, мне трудно объяснить тебе, что почувствовал я.

Для всех пишущих в то время величайшим счастьем было – быть не упомянутым где-нибудь Критиком. Его обходили по другой стороне улицы, чтоб, не дай Бог, он случайно не вспомнил, что ты есть на этом свете. Вот так, наверное, обходили прокажённых.

Даже и формы разговоров среди Писателей на эту тему не было. Если где-то и звучало – «Критик говорил о нём….», все сразу делали скорбное выражение лица и замолкали, понимая, что произошла ещё одна трагедия в писательском мире.

Никто, никто не смог бы, даже напрягая свою фантазию, привести пример события, которое хоть как-то характеризовало бы Критика с положительной стороны.

Да! Это было проклятие, висевшее над всеми, у кого была тяга к перу, а пера – к бумаге.

Вот он и должен был представлять мою повесть.

…Представь, что ты в падающем самолёте, надо прыгать, а тебе не достался парашют.

Вот примерно такое же состояние было у меня.

Я бросился к друзьям, но… слухи распространяются в нашей среде быстро, и все двери закрывались прямо перед моим носом. Теперь никто не хотел быть знакомым, а тем более, близко, с «человеком, о котором скоро что-то скажет Критик»...

…– С вас двадцать три тысячи сто один рубль, – невозмутимо констатировал продавец, вытирая рукавом вспотевший лоб.

– Секунду, – довольный завершившейся эпопей с закупками, я потянулся во внутренний карман за крокодильим кошельком. – Ещё секундочку, пожалуйста, – с нарастающим беспокойством я снова проверил все карманы. Жар охватил голову и помчался с силой цунами вниз, до кончиков пальцев на ногах. Сердце заколотилось, перед глазами стали расплываться очертания лиц, товаров, огней. Так оно и было – кошелёк исчез, а вместе с ним: кредитные и дисконтные карты, пропуск на работу, фото жены в пеньюаре и моё самообладание.

Тут я отчётливо вспомнил, как крепко прижимался ко мне беспризорник Дима, обхватывая своими холодными руками, и как быстро он поспешил после этого скрыться. Лицо моё вмиг сделалось пунцовым. Захотелось одновременно и провалиться сквозь землю от стыда за невозможность расплатиться; и отыскать этого наглого мальчишку, чтобы хорошенько отшлёпать ремешком за воровство. Но, поскольку ни то, ни другое в данный момент совершить не было возможности, оставалось лишь одно – под многочисленные ухмылки, ворчание и раздражение в очереди попросить продавца аннулировать чек, и с пустыми руками отправиться домой…

Рассказ Юрия Горбачёва «Потерянный» мне этаким грибом-мутантом видится. Шляпа гигантская (громоздкая, переподробная «вводная часть»), а ножка (собственно история) небольшенькая, худенькая. Делать нечего, сжевала – на голосовании-то я, честно говоря, не доела. Давко. Не бессмысленно, нет. Всё правильно, всё это куда-то там к заповедям восходит, но чего-то героям не хватает, и взять это абсолютно неоткуда. Не стали они ближе. И дальше не стали, где были, там и остались. Если бы они не этого «потерянного» встретили, а, скажем, в кафешке поругались или винограда объелись – то же отношение, тот же взгляд издали… Хорошее, «заповедное» ядро – рассказа не вытянет. Нужно, чтобы какие-то дверцы пооткрывались, а пока они закрыты, всё далеко. Здесь – бесконечно-подробное начало ни одной из таких дверей не открывает. Получаются герои, простите за каламбур, напрасно с головы до ног описанные. И всё, что бы с ними ни происходило, не считается. (Рассказ «Белая ворона», тоже сентябрьский, – те же «не считается», «давко-пресно». Те же и даже больше).

«Взгляд воды» Маргариты Пальшиной, видимо, задумывался как красивый. А получился красивеньким. Рафинированным, искусственным. Зеркала, скульптуры. Отражения, благоухания. Галёрки, биеннале, говяжьи языки, тушёные в красном вине. В общем, давайте будем считать, что я чего-то не поняла, но так и хочется водки к кильке.

Сервиз Семёна Каминского… вернее, рассказ Семёна Каминского «Сервиз Гарднера» – даже не знаю, рассказ ли. Некое (вполне аккуратное) изложение действительно произошедших или могших произойти событий. Канва – хронология, объект – сервиз, субъектов – практически нет, это тени, это «архетипы» (девочка, мальчик, папа, мама, дедушка, бабушка). Сервиз был, сервиз есть, сервиз никуда не денется, будет. А вот что там всё-таки с рассказом…

Ровно десять лет назад, 17 декабря 2001 года литературно-художественный журнал «Новая Литература» открыл свои двери для авторов и читателей по адресу: http://newlit.ru/. В тот момент он содержал всего несколько десятков произведений 21 автора, перекочевавших сюда из Литературной коллекции моего самого первого сайта. Иллюстраций не было. Да и дизайн отличался от нынешнего. Выглядел сайт примерно вот так. С этого момента (и даже раньше) началась интенсивная жизнь нового издания. Журнал мыслился в качестве сетевой альтернативы знаменитым «толстым» бумажным журналам, которые к этому моменту стали закрываться, не вписавшись в новые экономические условия. Но задача была не просто продолжить журнальные традиции, а реализовать новый формат взаимодействия между писателем и читателем, свободный от рыночной конъюнктуры. Сделать это было необходимо потому, что в условиях исторического перелома культурный кризис не должен превращаться в бездонную воронку, способную поглотить общество без следа: всегда должна оставаться возможность опереться на нематериальные основы человечности. Для меня такой опорой всегда была художественная литература. И, как показал опыт – не только для меня. Стало быть, для того чтобы в условиях хаоса самому сохранить нравственные ориентиры, надо воспользоваться возможностью объединить тех, кто желает того же. Интернет даёт такую возможность, но при условии, что действовать придётся интенсивно, долго и целенаправленно. Так постепенно журнал стал делом жизни, смыслом, опорой, звездой и, в конце концов – как я и верил в это изначально – основной работой...

…Вера, услышав, что мама наконец-то проснулась, широко заулыбалась, сидя на низенькой кровати и поджав под себя короткие ноги. Тайна жгла её сердце уже несколько месяцев, но ни с кем девочка не могла поделиться ей: боялась, что не поймут, засмеют, не поверят. Близилась зима, и летать по ночам, облачённой в лёгкую ночную рубашку, становилось всё холоднее, вероятность поскользнуться на мёрзлом ото сна подоконнике всё росла, а девочка так и не могла решиться показать кому-нибудь свой удивительный талант. Но однажды решение пришло в голову само собой, ясное, как июньское утро, смелое, как вспышка молнии в небе: мама! Конечно же, надо непременно рассказать маме! Уж она-то наверняка тоже умеет летать, только, как и Вера, боится рассказать об этом! Иначе откуда у Веры это чудесное умение?!

Заспанная мама прошлёпала босыми ногами в комнату Веры. Совсем ещё молодая, стройная, с растрёпанными каштановыми кудрями, недоумённой улыбкой и мелкими складочками от подушки на правой щеке, она показалась Вере ещё краше, чем обычно, и девочка с ходу выпалила:

– Мама, я летать умею, хочешь, покажу?!

И бросилась к распахнутому окну…

…отчим сбросил вялую руку матери, но выигранного времени хватило, чтоб Олеся скрылась в своей комнате, повернула замок и счастливо улыбнулась, потому что здесь была её неприступная крепость. Лишь однажды отчим нарушил «границу», но пока он бил в дверь, Олеся успела написать предсмертную записку, назвав виннового в её смерти; зажав в руке половинку тетрадного листка, она распахнула окно и вскарабкалась на подоконник. Даже смотреть вниз было страшно, не говоря уже о самом прыжке, но отчиму хватило и такого половинчатого варианта. Дело в том, что он когда-то сидел в тюрьме и в отличие от киношных зеков (настоящих Олеся, слава богу, не знала), считавших тюрьму неотъемлемой частью жизни, почему-то очень боялся попасть туда снова. Что там произошло с ним, неизвестно, но с того дня «граница» оставалась нерушимой. Жаль только, что мысль пугнуть его таким образом, пришла Олесе не так давно…

Олеся никогда не видела своего отца, но вспоминала всякий раз, когда запиралась в комнате – ведь это он, уходя к другой, оставил матери квартиру; если б не это, они б наверняка жили на улице… а, может, и не жили вовсе. В своей прошлой, непьяной жизни мать рассказывала, что отец не знал о рождении дочери – потому и ушёл. Будучи маленькой, Олеся наивно мечтала, что он обязательно вернётся; немного повзрослев, хотела сама найти его; а потом появился отчим, и она решила, что никогда никого не станет искать, потому что все мужики – сволочи, и человек, оставивший им квартиру, просто имел свой тайный умысел, например, со спокойной совестью исчезнуть из её жизни…

…Именно там пронырливые детские глаза выискивали «клад»: в пыли, среди листьев и травы, рядом с камушками и даже на дне лужиц. А потом, довольные и гордые собой, они несли домой драгоценные хлебные зёрна: кто в кармашке, кто в платочке или в кулачке. Ссыпали в одну горку на столе и дожидались мать, вновь и вновь пересчитывая добычу поштучно. Из перемолотых зёрен мать выпекала небольшую лепёшку и делила поровну между детьми, ничего не оставляя себе.

Но однажды, в один из таких «поисковых» дней, по пути домой, в небе раздался страшный рёв от приближающегося самолёта. Не поняв, вражеский он или свой, моя мама бросилась от страха на землю, кулачок разжался и все найденные зёрнышки ушли в тягучую последождевую грязь. Самолёт пролетел, оставив за собой лишь дымчатый след, а мама, после долгих и упорных попыток отыскать в грязи хотя бы одно зерно, ни с чем побрела домой, захлёбываясь слезами.

То время наложило свой отпечаток на отношение мамы ко всему, что касалось хлеба. Помнится, баловались мы с братьями в детстве за столом: то фигурки из хлеба лепили, то комочки скатывали, а то и вовсе друг в друга бросали. Если мама была рядом, тут же останавливала нас резким замечанием и отнимала хлеб, а нас отправляла в позорный угол на целый час. Потом собирала крошки хлеба, бережно, будто бы они были сделаны из хрупкого драгоценного металла. Аккуратно складывала в платок и выносила на улицу птичкам в кормушку…

…Прямо, как в кино. Послали меня на какой-то станции за водой. Давай, быстро, а то поезд уйдёт. А сколько он будет стоять – никто и не знает. Ну, я бегом, и всё быстро делала. Прибежала, а поезд отходит, уже ход набирает. Догнала я последний вагон, вспрыгнула на подножку – ну, слава Богу, успела. Давай стучать в дверь, чтобы впустили, а никто не открывает. Я стучу, кричу, и никакого толка. Поезд уже набрал скорость. Вагон последний – его мотает из стороны в сторону. Я уже и чайник бросила, обеими ручонками в поручень вцепилась, чтоб не упасть. Страшно, ужас. Земля бежит, меня мотает, ветер дует, холодно и ничего сделать нельзя, даже не спрыгнешь – убьёшься. А если не убьёшься, то что я делать буду одна в тайге? И не понятно, что лучше – то ли ехать и совсем замёрзнуть, то ли спрыгнуть и убиться, то ли не убиться, а по шпалам обратно к той станции идти. Ну, прямо так тогда я, наверное, не думала, маленькая ещё была. А сколько до следующей станции – может, часы, а может, сутки? Я держусь двумя руками, замёрзла вся, реву. (Тут мама заплакала, да и у меня слёзы навернулись. Я говорю: «Мам! Ну что ты плачешь, это же давно было? Ведь всё закончилось хорошо, раз ты мне рассказываешь». – «Закончилось-то хорошо. Но, я как вспомнила, как мне страшно было. Как я как маленькая, замёрзшая птичка на жёрдочке, того и гляди упаду. Так саму себя маленькую жалко стало – до слёз!»)…

…Лукасу нравился Тотендорф. Совсем не такой, как описано в одной глупой книге о городе-призраке. Если вблизи вокзала, где столпилось несколько высоких домов, он ещё напоминал астеничный провинциальный городок, то уже в трёх минутах ходьбы становился деревня деревней. По улицам бродили не приведения и скелеты, а люди из плоти и крови. Во дворах лаяли настоящие собаки. Трава кишела кузнечиками – живыми и трескучими. Но сейчас – то ли от этих слов Лаурин, то ли от бабушкиного «грустного пирожка» – Лукасу сделалось очень тоскливо и очень жалко девочку. Захотелось подарить ей что-нибудь красивое или, в крайнем случае, смешное, но у него ничего с собой не было, кроме тростниковой дудочки и зашитого в подкладку обратного билетика. («У вас билеты в два конца, смотрите, не потеряйте, – предупредил их с мамой проводник. – Иначе домой не вернётесь. На станции Тотендорф обратных билетов не продают».) Лукас извлёк из кармана дудочку и протянул Лаурин…

…– Когда мне будет семьдесят…

– Я не доживу.

– Когда мне будет семьдесят, родная, вся моя пенсия будет уходить на звонки к тебе. Я буду звонить тебе каждый день.

– Ты полагаешь, судьба разнесёт нас в разные города?

– И я всё так же буду ждать тебя… так же, как и все предыдущие тридцать лет.

– А если ты переживёшь меня?

– Всё равно… Я куплю большое круглое кресло. Помнишь, тебе понравилось? Это будет твоё кресло. Оно тоже будет ждать тебя вместе со мной.

– Бедное кресло.

– По вечерам я усаживаюсь напротив и подолгу разговариваю с тобой.

– Ты и тогда будешь терзать меня расспросами о том, где я была вчера с двух до четырёх?

– Я непременно приготовлю что-то изысканное и очень вкусное. Я всегда хотел приготовить ужин для тебя.

– Мясо, обязательно, мясо.

– Конечно. Мясо, сочное, с большими кольцами лука… Этот пустой бокал на столе – тоже твой… Я налью немного «Мартини»…

– Ты же знаешь, – я не люблю «Мартини».

– Ну, тогда водки с лимоном.

– В таком возрасте?! Мы упадём после первых тридцати грамм.

– Хорошо. Вина. Да?

– Да, сухого красного вина.

– Я буду смотреть в твои глаза и взволнованно дышать…

– Ещё бы. К тому времени ты обзаведёшься кучей болячек.

– Каждый новый день моей жизни будет начинаться очередной строкой поэмы, которую я не сумел сочинить для тебя раньше…

…Нет, рассчитала-то она всё правильно, всё железно (правильно Андрей Иванович её определил – натуральная бикса, настоящая арфистка!). Но вот только человек, как говорится, полагает, а Господь – располагает. Потому что кинулась Людмилочка с пылом-с жаром стариков-старушек холить и лелеять, и чуть даже не целовать (а они, пушистые, понятно, только радовались такому своему на закате дней везению, только ртами своими беззубыми чего-то там улыбались: ах, какая вы у нас, Людмилочка, и хорошая, и пригожая, и ласковая, и приветливая! И по магазинам за харчами как муха летаете, и по аптекам за лекарствами уже нам совершенно не нужными, ив квартирах наших вещи наши неизвестно куда убираете, особенно деньги и золотые украшения, и только лишь в ж…ы нас, слабеньких-невесоменьких, не целуете! До чего же хорошо!), да только, оказывается, не такими уж они мягкими и пушистыми оказывались. Когда сразу, когда потом выяснялось, что у них и наследники есть, какие-нибудь дочки-сыночки, внуки-внучки-жучки, век бы их не видеть всех подряд и персонально поодиночке! И завещания свои они на Людмилочку переписывать категорически не собираются, да и с какой, собственно, стати? Так что спасибо тебе, милая, за всё! Дай тебе Бог счастья и здоровья в полноценной личной жизни, а также дальнейших производственных успехов в уходах за следующими старческими объектами! И всё. Как говорится, гуляй, рванина, от рубля и выше!..

…Ребята бегом бросились из подъезда и дальше, за дома. Обогнув длинную панельную пятиэтажку, они в растерянности остановились. За ней открывалось широкое поле. В стороне от него шла накатанная дорога в бор. Поле тут и там было изрыто следами людей, пытавшихся срезать расстояние. Валя посмотрел на карту и убедился, что колодец находится именно на поле.

– Может, нет смысла туда лезть? – Вдруг усомнился Витька. – Крышка тяжёлая очень, мы не поднимем. Надо было звать Ахиллеса.

– Глупость, – задумчиво ответил Валя. – Все говорят, что это глупость. А может, это глубость?

– Чего-чего? – Не понял его друг.

– Ну, глубость… это, наверное, когда в глубине есть какой-то смысл. Он всем кажется бесполезным, но, может, мы сможем его понять?

– Ну ты загнул, – заметил Витька. – Хотя, всё может быть! Всё-таки хочешь посмотреть?

– Хочу. – Валя решительно двинулся по полю, по колено проваливаясь в снег. Он представил себя посреди глубокого болота, и ему стало страшно, но Витька барахтался где-то рядом, и это придавало ему смелости. Колодец располагался возле столба, поддерживающего высоковольтные провода; казалось бы недалеко. Но путь к нему занял слишком много времени. Измученные, уставшие они подползли к краю колодца. Он был открыт.

«Вот почему он был обведён! – понял Валя. – У него не было крышки. Его так и не успели закрыть перед тем, как выпал снег, а потом, наверное, и вовсе забыли».

С другой стороны к колодцу тянулась ещё одна цепочка следов. Валя осторожно заглянул внутрь. Сначала он ничего не увидел, лишь услышал какой-то странный звук. Звук этот не принадлежал колодцу. Уж что-то, а звуки любимых ходов под землю Валя знал. Вода не лилась, проводка не гудела, но снизу доносилось протяжное всхлипывание…