Архив публикаций за май 2012

У каждого писателя грехи проявлялись по-своему. Владимир Маяковский отличался пристрастием к алкоголю и буйным характером. Будучи революционером, он один из немногих, кто осознавал последствия своего поведения. Маяковский не боялся последствий – ни тоталитаризма правительства, ни кровопролитий, ни жестокости. Писатель знал, на что шёл и под чем подписывался. Он отчаянно боролся с буржуазным обществом, противопоставлял себя ему. В его стихах не было места цензуре и скромным выражениям. Маяковский любил эпатировать публику и никогда этого не скрывал. Одним из примеров проявления его любви к эксцентричному поведению – стихотворение «Я люблю смотреть, как умирают дети». Оно вызвало неоднозначную и бурную реакцию у публики.

 Не раз он побывал в тюрьме, где не переставал устраивать свои дебоши. Первый раз он попал в тюрьму, ещё будучи несовершеннолетним, за подпольную типографию. Юного пропагандиста выпустили под надзор родителей. Позднее был ещё один арест . 2 июля 1909 года Маяковского взяли под стражу в третий раз, по подозрению в пособничестве побегу тринадцати женщин из Новинской тюрьмы. Будучи заключённым, он часто устраивал скандалы и давал волю свою своему буйному нраву, за что его часто переводили из части в часть, пока Маяковский не попал в Бутырскую тюрьму, где пробыл в одиночной камере №103 11 месяцев. Именно в 1909 году поэт начинает писать тетрадь стихов, к которой позже будет относиться очень критично, но, несмотря на это, считать её точкой начала своей поэтической деятельности...

...Мама во время моих мечтаний очнулась от дум и продолжила свою сбивчивую и, в общем смысле, неинтересную для меня речь. Ведь подобных слов слышала я от неё за эти годы, по меньшей мере, десяток раз в день. Но так как мама всё ещё смотрела на меня каким-то необычным, мягким взглядом, то мне пришлось оставить свои мечты на потом и со вниманием уставиться ей в рот. Мать говорила задушевно, долго и витиевато. Я с трудом удерживалась от зевоты, и большей частью прислушивалась не к её голосу, а к звукам, долетавшим к нам с улицы. Соседские мальчишки играли в футбол. Эх, вот бы сейчас погонять с ними мяч по двору!

– Ты меня просто пойми правильно, – донёсся до меня сквозь весёлые крики ребят голос матери, – я одна, и мне никто, клянусь тебе в этом богом, и копейки не подаст просто так.

Неожиданно от зевоты мне свело челюсть, но я изо всех сил постаралась её подавить.

– А если со мной что-то случится? Что тогда с вами будет? Кто о вас позаботится? В детдом сдадут вас, и будете мучиться там.

У меня на глазах от попытки сдержать очередной приступ зевоты выступили слёзы, и в это мгновение я всё-таки бессовестно широко и сладко зевнула.

– Доченька, ты уже взрослая. Ты ведь не хочешь, чтобы мы все поумирали с голода? Так? Смотри, у меня уже зубы во рту почернели и шатаются. Сестре ранец нужен новый. Туфли вам обеим.

Победный клич моих приятелей дал понять, что одной из команд забили гол в ворота. У меня заныло под ложечкой.

– Сегодня вечером к нам придёт один человек. Чтобы увидеть тебя, – вдруг нервно проговорила мама.

– Меня? А кто это? И откуда он меня знает? – удивилась я.

– Ты с ним поговори поласковее, и сделай всё, что он тебе велит, – уклончиво, но оживлённо затараторила мама. Она с девической резвостью подбежала ко мне и чмокнула в щёку. – Умница моя. Зиба, это очень хороший человек. Он обещал нам дать денег. Много денег, Зиба! Я накуплю тебе на них самые красивые наряды. Завтра же с тобой вместе пойдём к спекулянтке Розе. Выберешь себе всё, что только пожелает твоя душа...

...Дом наш оказался закрыт, я достала из-под ступеньки ключ, открыла дверь, и мы вошли в свой родной дом. Где бы я ни жила, куда бы меня ни забросила жизнь, только этот дом всегда будет мне по-настоящему родным. С его бревенчатым духом, с широкими половицами, с ситцевыми в цветочек занавесками, с самоткаными дорожками, с геранью на окнах – это мой мир, моя крепость от всех жизненных невзгод. Пока есть у меня этот дом, никакие катаклизмы мне не страшны, были бы только рядом моя мама и моя дочка.

Было видно, что мама только недавно куда-то ушла, ещё были тёплыми картошка на плите и хлеб домашней выпечки под полотенцем. Мы с Галочкой разгрузили свои сумки-пакеты, продукты убрали в холодильник, вещи – в фанерный шифоньер. Дочке не терпелось побежать на улицу или в лес, и я не стала её удерживать. Она натянула джинсовые шорты, маечку и счастливая и свободная ускакала в неизвестном направлении. А я зашла сначала на небольшой огородик, полюбовалась зреющими огурцами и помидорами, пощипала укроп и петрушку и пошла в свой любимый сад. Побродила между яблонь и берёз, попробовала незрелые кислые вишни и уселась на скамейку в прохладной тиши беседки. Хорошо! Боже мой, как хорошо! Вот оно – счастье, неуловимое, ускользающее, не дающееся никак в руки, оно само приходит в такие минуты, и замираешь, боясь его спугнуть. И я сидела, замерев и глупо улыбаясь, наполненная этим счастьем до краёв и понимая, что через несколько мгновений оно может испариться, улететь, и пройдёт еще много-много времени, пока я опять его узнаю и почувствую...

...Наступила пора свету покинуть этот неприветливый скучный край. Берлинское небо на прощание начало загустевать, постепенно меняя цвет. Франя и Герман ушли в кухню, чтобы поесть и остаться наедине. Разговор с генералом так и не удался. Хотя, если говорить напрямоту, Франя была уверена, что Герману, собственно, и сказать было нечего. Нельзя же было выдать, что гость явился на его похороны.

Небольшая разношёрстная эмигрантская община в Берлине жила бедно, что, впрочем, было обычно среди подавляющего большинства всех сбежавших из России и попрятавшихся по разным углам послевоенного мира. Обитатели квартиры номер 12 дома 48 по улице Короля Вильгельма, несмотря на прежние чины и заслуги (в том числе и Франины – несомненно, более результативные, нежели исторические) исключением не были. Генерал стремительно сдавал. Звать врача к себе на дом по нескольку раз в неделю Франя была не в состоянии. Лишних хлопот ещё добавлял и сам генерал, несколько раз отказывавшийся быть обследованным, требуя непременно русского врача. Доктору Бергеру приходилось довольствоваться исключительно данными внешнего осмотра капризного пациента, каждый раз подозрительно разглядывающего его и не отвечающего ни на какие вопросы. Благо, доктор был совершенно спокойным прагматичным иностранцем. И на единственное предложение генерала «зашить Фране чресла» никак не отреагировал. При последнем визите доктор Бергер сказал, что генералу, очевидно, осталось совсем мало. От безвыходности Фране пришлось удовлетвориться этим довольно неточным прогнозом. Оплачивать вызовы на дом она больше не могла. Недолго поразмыслив, Франя начала звать оставшихся в живых родственников на похороны никак не желающего отдавать концы генерала уже заранее...

Настёна ушла тихо. В яркий день короткого бабьего лета. Вышла за чем-то во двор. И не вернулась.

К вечеру, когда стемнело уже, Егор забеспокоился. Куда это она на ночь глядя подалась? В полупустой деревне, где жилыми остались пару дворов, какое общество: Дарья с Павлом, что ближе к лесу живут, Кузьмич у магазина, да старуха Прохоровна через две избы от них. Болеет сильно. Вторую неделю из дому не выходит.

Может, проведать её пошла, да задержалась. По сравнению с Прохоровной, Настя крепкая ещё. По хозяйству и в огороде сама. Егор ей уже не помощник. Слабый стал. Правая рука сохнет, и осколок в груди даёт себя знать. Особенно к осени, как зарядит без устали дождь, да потечёт вдоль размытой дороги потоком с горы тёмная тоска.

– Где ж ты, Настя? – закряхтел дед, с трудом поднимаясь с кровати. Он уснул после обеда, да так и продремал до вечера. Шаркая тапками, медленно добрёл до двери. Вышел на крыльцо.

Сумерки густо легли в саду. Фонарей в деревне нет, только луна. В тихие ясные ночи освещает она покосившиеся заборы, заросшие чертополохами и полынью дворы, уныло бредёт до кладбища, а там и в лес. Всё ближе подступает полесок к деревне, бросая семена. Прорастает вместе с травой и другой полевой былиной, заполонив когда-то пахотные колхозные земли.

– Настя! Ты где сама? – крикнул старик в сторожкий сумрак. Тихо. Щёлкнул выключателем, и жадный электрический свет лизнул мрак. Не видать жены.

Недоброе почуял Егор. Сердце заныло, тронулось...

...Когда Боря выходит за калитку, в переулке, уже играют ребята.

– Привет! – кричит Боря и машет им рукой.

Тима, Вова и Валя сидят на корточках. Они оборачиваются и довольно обидно смеются.

– Привет, очкарик! – кричит Валя и поднимает обе руки с грязными ладошками. Она шлёпается на попу – и мальчишки смеются, но над ней почему-то не так обидно.

На «очкарика» Боря уже давно не обижается. Конечно, ему неприятно, но зато с ним играют. Он подбегает к ребятам и начинает им что-то говорить – про слона и всадника, про то, как он по росе босиком… но они уже потеряли к нему интерес и сидят опять кружком на корточках, спиной к Боре. Боря тоже садится на корточки и пытается протиснуться между их спинами. У них там… Три больших банки с водой, и в каждой – крупные блестящие лягушки! Тима достаёт одну, сажает на ладонь и она прыгает – прямо в банку. Все в восторге, а Боря тянет руку к одной из банок.

– Не мешай, лягушек распугаешь! – говорит Вова.

Боря отдёргивает руку, и банка опрокидывается – совершенно случайно! Лягушка вырывается на свободу и резво прыгает в кусты.

– Что ты наделал! – кричит Вова.

А Тима готов, кажется, заплакать, он весь становится красный и вдруг отталкивает Борю. Несильно, но тот теряет равновесие и падает назад, как Валя только что. Только Валя – проворная, а Боря неловкий. Все сначала смеются над ним, но потом почему-то замолкают. Боря садится на землю и оглядывается. Валино лицо почему-то похоже на банку из-под варенья, а Тимино – на сдутый футбольный мяч. Вовин рот двигается, как рыбка в аквариуме. Боря моргает несколько раз, а потом трогает руками свое лицо, как будто чужое. Очки! Он неловко приподнимается, вынимает из-под зада то, что осталось от очков и, конечно, начинает плакать. Над ним никто не смеётся...

...Алексей задавал себе вопрос: что случилось? Как это так можно за столь короткое время переиначить всю свою жизнь, направить её в какое-то неведомое новое русло. Разве так бывает? Оказывается, бывает. К этой встрече явно подготовились обе их сути, Алексея и Натальи. Кто всем этим управляет, что за силы такие? Будто две эти неведомые непреодолимые силы вели сводили их к одному месту, к одной точке на земле, точке встречи. И вот где уготовано было встретиться – на длинной зимней дороге.

Невеста Алексея, Алина, как бы поблёкла, отдалилась от него, стала растворяться в дали, в тумане. Он её не ощущал уже так, как ощущал Наталью.

«Наверное, и я тоже хотел загнать себя в клетку и захлопнуть за собой дверь. Не иначе. Мать, отец... Им породниться надо с Алиниными родителями. Нет, Алина, конечно, что надо. Но не то, что Наталья. Далеко не то».

В Берёзовке Алексей покормил и попоил коня. Бородин хотел, чтобы Алексей заночевал, а утречком поехал назад. Но Алексей и слышать об этом не захотел. Сам не знал, куда торопится, зачем торопится, но на месте ему уже не сиделось. Его влекло, непреодолимой силой тащило в дорогу, в дорогу.

После полудня небо затянула сплошная серая пелена. Солнышко утонуло в этой пелене. Потянул западный ветер.

– Быть позёмке, – сказал Бородин. – Напрасно ты, парень, переночевать бы надо тебе.

– Проскочу. Вот Бурый отдохнёт часика два и рванём домой. К дому когда, то не понукать его, а сдерживать придётся.

– Конь-то добрый у тебя, – похлопывал Бородин коня по крупу. – Мишка, отец твой, знает толк в конях. А я вот всё никак не заведу себе выездного. А надо бы. Надёжная штука. Без шума, без треска. Хорошо, когда конь есть.

Плотно пообедали. От водочки Алексей отказался: не к месту и не ко времени, дорога ведь впереди.

Бородин уложил в небольшую кожаную сумку с замком пачку денег...

Камень оказался здесь случайно. До этого он мирно лежал на дороге, взирая на всё происходящее взглядом вечности. Ничто не могло поколебать его невозмутимость. Дождь ли, снег, жара или лёд – ему всё было нипочём. Он не умел мёрзнуть, никогда не потел, ему не бывало больно, и он спокойно обходился без солнца, воды и пищи.

Вот уже несколько дней Камень путешествовал вместе с грузовиком, удобно утроившись в протекторе его шины. Но сегодняшний день готовил ему сюрприз, и на повороте Камень вылетел из своей каюты, прокрутил в воздухе виртуозное сальто и, наконец, плюхнулся в клумбу, благоухающую тонкими цветочными ароматами.

– Ну вот, – заключил он философски, – новое место жительства. Что ж, нам не привыкать, поживём и тут. Может, здесь и не так уж плохо. Посмотрим: времени у меня – полно.

– О-о-о! У нас новый жилец! – зашумели цветы. – Милости просим! Такого у нас ещё не было. Такой большой и серый. У него столько граней... Наверное, он очень умный, раз всё время молчит. Ну, ничего, мы с ним подружимся. Мы же такие приветливые и такие прекрасные. Нас нельзя не полюбить!

– А.. Цветы... – думал Камень. – Эти нежные недолговечные создания. Они так радуются жизни, так тянутся навстречу солнцу, так жадно пьют воду. А потом, в один прекрасный момент, раз – и всё. Они похожи на сухие веники. Никому не нужные. И даже люди, которые так поначалу о них заботятся, не хотят потом смотреть в их сторону...

...Было холодно и туманно, но я торопился и совсем не замёрз, хотя дорога была неблизкая, а транспорта на улицах города в такую рань не предвиделось.

Поднимаясь на нужный этаж Сашиного дома, я уже не сомневался в том, что поступаю правильно. Утренний морок ушёл, не оставив и следа: я был уверен в себе и твёрд.

Я ловко отпер деревянную дверь на скрипучих массивных петлях и, лишь оказавшись в узеньком коридоре, запоздало подумал о том, что мне очень повезло: Саша не поменяла замки. Я разулся и прошёл в единственную комнату.

Обстановка неузнаваемо изменилась, словно Саша, расставшись со мной, перекроила по-новому не только жизнь, но и окружающее пространство. Не было больше мягких ковров на полу – вместо них тускло блестел голый деревянный паркет. Люстру Зелёная сняла – теперь стены украшали небольшие светильники. На полу стояли неизвестно кем написанные картины в рамах и пустые холсты. Попрятались в шкафы книги, и на открытых полках и подоконниках стояли разнообразные растения, некоторые из которых завяли. Значит, Саши не было здесь уже давно, отметил про себя я. И вдруг замер посреди комнаты, поражённый...

Валькины котлеты весело шкварчат в сковородке, разнося одуряющий аромат по всему её дому. Она улыбается мне своей фирменной детской улыбкой, которую я наблюдаю последние лет тридцать. С того самого момента, когда нас посадили с ней за одну школьную парту.

Я глотаю слюнки. И режу мои лиловые помидоры. Большие, мясистые. Всего 3 штуки. Это моя скромная гостевая лепта, выторгованная у селян, на Димеевском рынке.

Кромсаю я помидоры в тарелке. Тарелку я предварительно вымыла. Пошкрябала остатками металлической губки, разлагающейся тут же, в Валькиной раковине. Простерилизовала тарелку в кипятке. И всё это украдкой. Пока Валька возилась с котлетами.

Не дай бог заметит! И у нас снова начнётся конфликт.

– Маруська, возьми доску. На ней же удобнее. Кто же это салат на тарелке режет? – выросла за моей спиной Валька.

Эх! Заметила, всё же! Смотрит ревностно. Сверлит глазами. Как зануда-учителка на школяра, ляпающего орфографические ошибки в тетради. Куда только улыбочка подевалась!

Я не реагирую. Уж лучше снова ругань, чем бактерии в моём организме.

Но Валька настойчиво протягивает мне тёмный от времени и стёртый в середине кусок фанеры, на котором, если взять микроскоп, явно кишат колонии микробов и, может быть, даже брюшного тифа...

Обратная сторона таланта – это пагубные пристрастия и вредные привычки. И практически каждого писателя это затронуло.

О пагубном увлечении Михаила Булгакова (1891–1940 гг.) наркотическими препаратами известно каждому, кто хоть как-то знаком с личностью писателя и его творчеством. И он сам этого не скрывал. Булгаков часто упоминал о своём пристрастии в собственных произведениях. Например, в «Записках на манжетах», «Записках юного врача» и, конечно же, в «Морфии». Поразительный факт, но именно морфий окончательно открыл для него двери в писательский мир и перевернул врачебную страницу в его биографии.

Первый раз Булгаков попробовал наркотики в 1913 году, когда он ещё учился в Киевском университете на медика. Это был кокаин. Он принёс его домой и предложил своей молодой жене провести эксперимент. Его результатом стал так и недописанный рассказ «Зеленый змий». Его образ ещё долго преследовал Михаила Афанасьевича.

Но главным наркотиком его жизни стал морфий. Он открыл для Булгакова новые горизонты познания и восприятия действительности и был рядом с ним до самой смерти...

История тоже может быть облачена в литературную, художественную оболочку. Нужно быть фанатом своего дела, искренне любить то, о чём пишешь, для того, чтобы эта работа действительно имела художественную ценность. Подобные работы всегда удостаиваются должного внимания, вот и в 1902 году Нобелевскую премию в области литературы вручили немецкому историку, филологу и юристу Теодору Моммзену. Непосвящённый читатель сразу задастся вопросом: а как историческое исследование смогло позволить его автору получить настолько творческую награду, как «Нобелевку» по литературе?

Введение в работу Теодора Моммзена, за которую он и получил премию, «История Рима» в пяти томах, начинается со следующих слов (пер. А. Егорова): «На извилистых берегах Средиземного моря, которое и разделяет, и соединяет три части Старого Света, издревле жили народы разного происхождения, в историческом смысле представлявшие одно целое, так как они были в постоянных и близких отношениях между собою». Эти строки, как и вся работа, пронизаны глубокой лиричностью, художественностью и любовью. Говоря об авторской позиции в «Истории Рима» (а внимание на это обратить необходимо, ведь мы рассматриваем текст с художественной, а не исторической точки зрения), важно отметить желание Моммзена наиболее позитивно высказаться о Риме, не потеряв при этом историческую достоверность, к примеру:

«Италия, так же как Греция, – благодатная страна, с мягким, умеренным климатом, которая требует от человека постоянного труда для удобного существования, но щедро вознаграждает за труд. Береговая линия Италии развита значительно менее, чем в Греции, и рядом с материком нет усеянного островами моря, поэтому мореплавание не развилось здесь так, как в Греции. Зато Италия удобнее для земледелия и скотоводства и обширнее»...

…День прошёл бездарно. Раздражала суета сотрудников отдела, косые взгляды коллег. Они, конечно, в курсе моего фиаско. Возможно, кое-кто даже злорадствует.

Но почему Семёнов так поступил? Ведь мы знаем друг друга столько лет, и он всегда, по крайней мере, на словах, был доволен мной. Чем же взяла его Ильина? Своим тяжёлым взглядом и бесцветным голосом, которым только постановления суда зачитывать, и то исключительно о смертном приговоре?

А ведь всего лишь несколько часов назад кто-то желал мне встречать солнце предполагаемого успеха. Да, вожделенное светило скоро взойдёт, только радоваться ему буду не я.

Опять этот дурацкий слоган. Всё-таки человеческая память – штука безжалостная: вместо того чтобы пощадить своего хозяина, дразнит навсегда потерянными перспективами.

«Стоп, – осадил меня внутренний голос. – Ещё ничего не потеряно. И ты вполне успеешь превратить солнечный диск чужой победы в полный, сродни рекламному, ноль»...

...Попугая назвали Кеша. Димка сам назвал его так, родители разрешили выбрать имя новому питомцу. И говорить его Дмитрий сразу начал учить. Тётка сказала – для этого надо постоянно повторять какую-нибудь простенькую фразу. Весь вечер в квартире слышались попугайский возбуждённый свист и чвирканье и Димкино «Давай дружить!». Часа через три, когда у мамы почему-то разболелась голова, а папа закрылся в комнате – мальчик уже был твёрдо уверен: Кеша пытается повторить сказанное на разные лады предложение.

А ещё птиц оказался ручной. Совсем-совсем ручной. Когда кошку выгнали за дверь, а попугая выпустили из клетки – Кеша сразу «угнездился» на плече нового друга и по-приятельски стал копошиться клювом в Димкиной шевелюре, клевать шутливо за мочку уха и ворковать доверительно. Это вызвало очередную бурю восторга. Попугай выбрал его своим покровителем и товарищем! Сам приземлился на Димку! Теперь Дима будет его там всегда носить, как в фильме про пиратов. Настроение не испортило даже зелёное пятно, оставшееся на плече свитера после дружеского визита.

Место для клетки выбрали на холодильнике. Высоко – кошке не достать. И птице хорошо – сверху всё видно. И самого попугая видать всем, кто в кухню зайдёт. Диму с трудом уложили спать. Малыш был перевозбуждён. Радость от такого замечательного подарка не находила выхода; ещё несколько раз под видом утоления жажды он выбирался на кухню и говорил попугаю: «Давай дружить!» и «Давай дружить?». И так далее, до тех пор, пока от воды не надулся живот, и пока мама не пригрозила наказать впечатлительного юношу.

А утром Димка встал, конечно же, раньше всех и первым делом побежал здороваться с новым приятелем. Спустя несколько секунд после того, как мальчик зашёл на кухню, квартиру огласил пронзительный рыдающий крик. Подброшенные, как по тревоге, родители, прибежав на детский вопль, застали зловещую картину...

...Пройдёт время... и Арина станет взрослым человеком. Но кем она станет? Я вот думаю, все люди рождаются добрыми, и кто-то им остаётся, а кто-то уходит во зло... А почему? Никто не знает. И это не связано с воспитанием. Что общеизвестно... Ведь и в прекрасных семьях вырастают изощрённые подлецы, и из сиротских домов выходят благородные люди. Загадка... все дети ангелы, а потом...

Вот и Арина, наш милый ангел, добрейшей души человечек. Может заплакать, когда в сказках или в кино кто-то погибает. А потом?.. Неизвестно, что будет потом, но я думаю, Арина останется на пути добра... А что будет у неё впереди...

А это как у всех – пути два. Удачный и неудачный. Других нет. В первом случае люди говорят: «Жизнь удалась». И радуются ею и в тридцать, и в сорок, и в пятьдесят лет. А во втором – многие, поняв, что им ничего уже не светит, не живут, а доживают. Они сдаются на милость судьбе и уже не борются за жизнь свою, понимая, что всё бесполезно, и они не в силах что-то изменить. И даже по внешнему виду у них, якобы, всё нормально, и смотрятся они респектабельно, но сами они так не считают, и живут уже просто так, по привычке.

Есть и такие, которые, поняв, что жизнь не удалась, начинают катиться вниз, им уже всё равно, они поставили крест на своей жизни, они уже умерли... хотя ещё живы. Да у нас, у большинства в России, жизнь не удалась, и кто скажет, что это не так?.. Хотя некоторые и себя, и других обманывают, и говорят, что у них всё нормально...

...Эдгар постоял несколько минут, озираясь и мысленно взвешивая в ладонях забрызганное мёртвыми мошками окно, за которым мать качает на коленях сестрёнку, тёплый пар над чашкой янтарного чая и мокрую траву, колючее нутро кустарника, бегущую по пятам ночь. Его, как бабочку, влёк ласковый свет родного дома, но любопытство манило в темноту. Затем пригнулся и – едва ли не на четвереньках – последовал за приятелем. На этот раз ему удалось пройти дальше, чем в предыдущие. Выталкивающая сила появилась сразу – точно не в лес углублялся, а пытался протиснуться в бутылочное горлышко. Но сейчас она казалась мягче и не злой, а как бы вопросительной. Словно тот невидимый, кто ещё пару дней назад решительно преграждал дорогу, вдруг усомнился: а не впустить ли? – и теперь не столько сдерживает, сколько тычет Эдгару в грудь указательным пальцем, интересуясь: «Ты кто?»

«Я друг Франтишека», – ответил Эдгар, и сопротивление исчезло, сменившись мягкой печалью. Как будто над колыбелью задёрнули марлевый полог, и крошечный мирок затуманился, погрузился в покой и дрёму. Он уже не выталкивал, а терпеливо уговаривал, вполголоса жаловался, сонно грустил. Эдгар преодолел последние несколько метров и очутился перед домом «вдовушки».

Плоскокрыший бунгало тугими весенними плетями увил плющ. Золотилось сосновое крылечко. Над входом покачивался старомодный висячий фонарь. Тускло белела дверь с прибитой – рожками вниз – подковой. Зеркально сверкали низкие окошки с лаковыми подоконниками. Из дымохода в охряно-жёлтое небо, слегка тронутое вечерней зеленью, сочились струйки беловатого тепла. Аккуратный домик, можно бы сказать, весёлый, если бы не окутавшая его закатно-солнечные стёкла и гладкие стены аура – даже не суровости, а как будто очень большой беды.

Эдгар принюхался, затем осторожно приблизился и вытянул шею, стараясь за бликами разглядеть внутренность комнаты...

...Мальчик всё-таки был не полный кретин, и при всей своей безумной влюблённости многое видел и о многом догадывался, – серость выплёскивалась, просачивалась из всех Девочкиных щелей.

Но он истово верил, что любовь, его ЛЮБОВЬ – ого-го!, всё победит и всё преодолеет и всё сможет, всё построит и всё вырастит.

Он, бедняга любил за двоих!

Самое удивительное было то, что во всём его окружении, полном друзьями, одногруппниками, родственниками и знакомыми, не нашлось ни одного человека, который бы сказал ему правду о его серой Девочке.

Жалели они его, что ли, или всё равно было, но никто его не тронул за руку. Может, кто и хотел, но отступались, натыкаясь на его сияющие глаза и улыбку счастливого идиота.

Ведь все всё видели.

И абсолютную серость, и скудость ума и интеллекта, и манерность, и изуитское ханжество и завистливую безграничную жадность!

И полное отсутствие любви, и вообще умения любить кого-либо!

И единственную цель в жизни – брать, брать и брать!

И абсолютный холод разума, души и сердца!

Полный Север.

Арктика.

Когда после их «занятий» он удивлялся её холодности, вялости и даже фригидности, серая Девочка с гордостью выдавала очередной шедевр: «Да, я с Севера! Северинка – сердце с льдинкой!»

Ошибалась она только по поводу «льдинки».

Размерчик там был другой...

…пауза от молчания отличается тем, что, первое, как правило, – вопрос, а второе – ответ…

За окном сыпал снег. Крупные мягкие хлопья медленно кружили и опускались на землю, освещённые приглушённым светом, мерцающим за большими витражными окнами ресторана. В этом городе снег был редким, почти небывалым явлением. Старожилы говорили, что последний раз снег выпадал лет тридцать тому назад, а до того ещё лет пятьдесят назад. Картина за окном навевала томное чувство сладкой грусти. В дальнем углу маленького зала ресторана, меланхолично закинув голову, перебирал клавиши фортепиано и негромко пел на английском что-то лиричное тапёр с чёрными, как смоль, плотно уложенными назад волосами. В зал он не смотрел. Казалось, пел для самого себя. Едва заметный акцент, кокетливый изгиб рта, печально приподнятые брови придавали его внешности ту детскую непосредственность, которая вызывает у женщин смешанное чувство материнской нежности и симпатии.

Невысокого роста, слегка косолапивший в движении камерьер уже несколько раз суетливо пробегал в ожидании заказа мимо столика, за которым устроилась хрупкая женщина лет тридцати. Красного сочного цвета гольф плотно облегал её фигуру, подчёркивая изящные формы и оттеняя слегка загорелое милое лицо. «Почему-то хочется на него смотреть. Что-то знакомое есть в его внешности, фигуре.… Поёт так себе. А смотреть хочется», – возня у стойки камерьера прервала её мысли. Седовласый с обрюзгшими небритыми щеками мужчина размахивал руками и что-то доказывал камерьеру. Наружность нарушившего степенное течение вечера вызвала у гостьи ресторана некоторое удивление. Мужчина был одет в спортивную куртку, серые, вытянутые на коленях брюки и белые махровые тапочки из тех, что являлись неотъемлемым атрибутом номеров гостиницы, сдаваемых в наём. К спорившим скоро присоединился бармен, услышавший шум в зале ресторана. Тапёр, аккуратно прикрыв крышку фортепиано, тоже направился к месту, где все больше разгорались страсти, с явным намерением «поддержать своих».

– Нет, ты мне неси две, две бутылки шампанского неси, – громко напирая на слово «две» и для пущей убедительности тыча в лицо камерьеру два пальца, кричал владелец махровых тапочек...