Архив публикаций за январь 2012

Произошло это событие в одном южном городе, не будем говорить в каком, чтобы не обижать другие города, хотя произойти это могло где угодно. Однажды утром, накануне Пасхи, в страстную пятницу, в городе появился молодой человек с длинными, до плеч, чёрными волосами. Одет он был в потёртые джинсы и потрёпанную рубашку. Откуда он взялся, никто не помнил, приехал ли поездом, или электричкой, а возможно, и автобусом. Внимание на него обратили лишь у подземного перехода на Привокзальной площади.

Молодой человек остановился возле нищего, мужчины неопределённого возраста с искалеченной ногой. Нищий сидел на краю тротуара, нога его, неестественно вывернутая, покрытая язвами, была выставлена вперёд. «Подайте, Христа ради, несчастному калеке на пропитание», – монотонным голосом гундосил нищий. Лицо выражало боль, страдание и усталость. Молодой человек подошёл к нему, протянул правую руку и сказал: «Прощаются тебе грехи твои, встань и ходи!»

Искалеченная нога нищего на глазах преобразилась. Язвы исчезли, она приняла нормальное положение. Нищий вскочил, судорожными движениями ощупал ногу и изумлённо посмотрел на молодого человека, который уже повернулся, чтобы уйти. Но, неожиданно для всех, нищий схватил костыль и стал яростно наносить удары по голове человека, только что излечившего его.

– Ах, ты, сволочь! Скотина! Ты что наделал?! Чем я теперь буду зарабатывать себе на жизнь? Благодетель хренов, ублюдок недоношенный!

Молодой человек, явно ошарашенный таким поведением исцелённого, молча сносил брань и побои. Собралась толпа...

...Но страх, опять страх, теперь за ту плотную пачку, которая лежала в его кармане, не давал сосредоточиться. Тёмка с дрожью ожидал приезда отца, а больше – прихода брата. От этих денег зависела жизнь матери, и его, Тёмкина, жизнь тоже. Он ничуть не боялся, что эти деньги у него кто-то сможет отнять. Боялся другого, того, что если придётся защищать их, он будет драться без пощады.

И всё же он очень ждал их. Он не остался у тётки Вали не только из-за тесноты в её доме, не только из-за неудобства, хотя с такими деньгами там ему было бы спокойнее, чем дома. Чувство, которое руководило им, казалось ему неуместным для этих тяжёлых дней, и Тёмка даже стыдился его, но поделать ничего с собой не мог – им двигало чистое, голое любопытство. Так, наверное, проводят опыты над разными мышами и тараканами: вводят какие-то препараты, подсыпают в кормушки и наблюдают – что происходит, есть ли перемены в поведении?

Болезнь матери пронзила Тёмку в самое сердце. Он очень любил её, всегда старался помочь – и в доме, и в небольшом саду-огороде. Узнав об опасности, которая угрожала её жизни, он стал любить, казалось ему, ещё крепче. Каждой клеточкой своей, каждую минуты желал ей выздоровления и даже несколько раз пытался, как умел, а вернее – совсем не умел – молиться кому-то о мамином здоровье. О том, что мать больна, о том, что она в больнице, знали и брат, и отец. История эта длилась уже недели три, но ни тот, ни другой никак не изменили своей жизни, своих привычек, своего отношения к матери. Эти два дня перед понедельником казались Тёмке очень важными. Они были испытанием для него, так как нужно было сохранить и вовремя отвезти собранные деньги. И, по Тёмкиному понятию, должны были стать каким-то экзаменом, самым главным экзаменом в жизни брата и отца. Протрезвеют ли они, в конце концов, соберутся ли к матери, побеспокоятся ли о деньгах, жалеют ли её и желают ли выздоровления всей душой, как он? Где-то глубоко в душе он очень хотел, чтобы родные ему по крови люди разделили с ним это горе, поддержали его, он желал, чтобы они, наконец, были вместе, как настоящая семья...

...Современная теория искусства, в отличие от теории современного искусства, пишется от имени художника. И только она имеет вес и значение, поскольку только художник является представителем искусства.

Сначала у художника нет ничего. Есть только он и непостижимая для него тайна бытия, которую он хочет раскрыть. Опираясь на себя в художественном творчестве, он терпит крах по двум причинам: божественное нельзя постичь с точки зрения личного и искусство нельзя сохранить в себе без того, чтобы не сохранить себя в нём. Поэтому творение возникает по мере самоотречения. Оно не может удержаться ни в одной из известных форм и поэтому стремится приобрести божественную форму, смысл и содержание. Поэтому искусство так труднодоступно, ведь оно выражает противоположное тому, чем живут люди, опровергает их ценности и полагает истину. Наибольший конфликт у искусства возникает с рыночной демократией. Ведь именно она ориентирована на усвоение самых ничтожных потребностей в ущерб свободе и разуму, хотя постоянно говорит от имени того и другого. Но люди, которые представляют её, не могут быть свободны и разумны. Это невозможно в силу ущербного устройства их личности. Ведь эта личность занята выживанием, а творческое вдохновение покупает.

Произведение искусства художника выглядит как бесконечная божественная любовь, в которой схватываются отдельные черты творения. Хорошо, если такое искусство божественного творения достигает духовного совершенства в осознанном виде бытия (как, например, у Микеланджело). Сила его воздействия ограничена определённым представлением. Это абсолютная ценность, данность для следующего поколения художников, которые, отталкиваясь от неё, вновь оказываются перед неизбежным замыслом творения...

...Вот поройтесь в своём сознании, припомните светлые впечатления из детства. У каждого человека воспоминания детства – самые прекрасные, самые дорогие, и всё, что бы мы ни воспринимали в детстве, – прекрасно, даже самая убогая реальность! А теперь задумаемся вот о чём: в жизни любого человека современности с самого рождения присутствует он – телевизор! В каждой квартире, в каждой семье, он есть, и мы привыкаем к нему с самых младых ногтей. И вот, не знаю, как вы, а я, перебирая свои воспоминания, обнаруживаю следующие «прекрасные» идеалы своего детства: мультфильмы (даже не про Чебурашку или Буратино, а про Тома и Джерри, прочих диснеевских персонажей), всевозможные сериалы про инопланетянина Альфа, про девочку, которая может останавливать время, про трёх ведьм; и музыка – Бритни Спирс, Бэкстрит Бойз, не буду перечислять их имён. Стены комнаты увешаны плакатами с милыми американскими актрисами-близнецами из популярной тогда комедии… и даже не хочется продолжать, сколько ещё всякого мусора наполняет моё сознание! Все это составляло мой ежедневный рацион, в бытность мою младшим и старшим школьником! И заметьте – всё это (и в довесок – тысячи иностранных фильмов и рекламных роликов) – переведенные заморские творения! Как же тяжело носить с собой этот груз! И ведь я осознаю, что эта ноша теперь на всю жизнь в моём сознании, я понимаю, как она туда проникла, и даже осознавая это, я уже никогда не смогу освободиться от неё! Я, понимая разумом ложность этих идеалов, тем не менее, чувствую что-то родное и милое в Бритни Спирс, в Томе и Джерри, в американских девочках, которые живут в своих двухэтажных домиках, с большими собаками, под ярким солнцем… о Боже, я их люблю! Да-да, они милы моему сердцу потому, что это – и есть мои впечатления из детства, как бы я ни жаждала их от всей души ненавидеть – не могу!

О, как было бы чище, легче и свободнее моё сознание, если бы вместо всего этого его наполняли леса и горы, море и солнце, добрые любимые люди… всё это было, конечно, но оно так второстепенно по сравнению с Бритни Спирс. Моё сознание, как и сознание любого, даже самого выдающегося человека современности, – навсегда обречено тащить эту ношу, и мы с детства что-то потеряли, усвоив всё это, и стали немного (или намного) проще и грязнее, чем могли бы быть. Может, потому так мила нам демократия и все эти компьютеры, и гамбургеры, и заграницы… И это – только верхушка айсберга, и я прекрасно понимаю, что слишком много чего усвоено такого, что я даже не осознаю, и наверное, никогда не осознаю, что влияет на все мои мысли, чувства и склонности!..

...Итак, начнём с самого главного: что такое, вообще, психоделика? И чем она отличается, скажем, от "просто хорошей поэзии"? Ответов может быть несколько, но не будем забегать вперёд. Прежде всего, психоделика – это стихи с сильной энергетикой, причём не любой, а направленной на читателя. Мы говорим здесь о "направленной на читателя" энергетике – поскольку существует достаточно много стихотворений, в которых энергетика ненаправленная; она проявляется в виде "искрения", – когда какие-то энергетические "выплески" или "вспышки" чередуются с "провалами", в которых никакой ощутимой энергетики вообще нет. Такого рода тексты остаются суггестивными и не могут стать психоделическими, поскольку их энергетический заряд растрачивается по мере развития текста, а не аккумулируется в нём и не "выплёскивается" в какой-то момент на читателя, вызывая в последнем так называемый "пси-эффект".

Можно охарактеризовать психоделику, как "стихи с максимально плотным прилеганием к читателю", иными словами – как тексты, построенные таким образом, чтобы восприятие их читателем проходило в наиболее интенсивном, "вовлечённом" режиме. Если понимать под "дискурсом" процесс актуализации любого текста при его чтении, то "психоделика", рассматриваемая под таким углом, становится специфическим методом для создания художественных текстов, который приводит к самопроизвольной амплификации этого "дискурса".

Глядя с другой точки зрения, можно говорить о том, что психоделика – это просто "тексты, способные вызывать в читателях пси-эффект". Но тогда прежде нужно прояснить для себя – что именно представляет собой "пси-эффект". В самом общем случае, пси-эффект – это некое, ощутимое для читателя, изменение его внутреннего состояния, наступающее под воздействием прочитанного текста. Можно понимать его как "изменение состояния сознания", пусть даже в очень слабой степени, – лишь бы это "изменение" регистрировалось самим читателем...

...Клавдия Фёдоровна сидела в кухне у окна, облокотясь на подоконник. Глядела в окно и видела всё то же, что и Сергей Васильевич. Тех же голубей на соседней крыше, тот же выпускающий клейкие листики тополь. Но она их не видела так, как видел муж. Мысли её бежали в будущее, сначала близкое, потом далёкое. Навязчиво возникал вопрос: какая я стану, когда постарею? И тут же наваливалось видение самой себя. Оно собиралось из образов родителей, знакомых старушек. И видела она себя не какой-нибудь дряхлой, одышливой, брюзгливой старухой, а лёгкой, тихой, улыбчивой пожилой женщиной.

Видение это надоедало своей назойливостью. Она пыталась отделаться от него: вставала со стула, двигалась, перебирала и перетирала посуду, и понимала – ну греховно же в такое время думать ей о себе – свободной и молодой ещё, состарившейся через много-много лет. А муж за стеной будто мог подслушать её тайные мысли. Она боязливо оглядывалась на дверь. Представляла его вновь тем, ещё совсем недавно здоровым, мощным даже, в присутствии которого она трепетала всеми клеточками своего женского тела. И она жалела мужа. Нет, не того, что лежал теперь в своей комнате, а того, каким он был до ухода в больницу. Даже уже собравшись в больницу, перед выходом из квартиры, он крепко прижал её к себе, поцеловал так, будто прощался с ней и просил у неё прощения. Она задохнулась от столь крепкого поцелуя, которым он напомнил о себе том, далёком, двадцатилетнем парне. Под его шагами тогда поскрипывал пол. И присутствие мужа заполняло всю их трёхкомнатную квартиру. А его руки – руки! – которые она тайно любила больше всего на свете и рядом с которыми никогда и ничего не боялась, руки, сводившие её с ума, будто свитые из канатов, руки, которые принесли ей в жизни столько тёплой радости, они и тогда, в последний раз, были тяжёлыми, цепкими и ещё надёжными.

Клавдия Фёдоровна вздохнула, подумала умиротворённо: «Живой думает о живом, что ж теперь, рядом не ляжешь». И невольно сорвалось: «Здоровый – о здоровом. Молодой – о молодом»...

...Но как только чуть спадал жар середины дня, мы, обычно разделившись на «наших» и «не наших», расходились кто куда. Подальше, с глаз долой, исчезая и тая на глазах. Таковы были правила игры – «войны», в которую мы играли. Суть её была не сложна: если до захода солнца «наши» брали в плен троих «не наших» или же наоборот, война была выиграна, и до следующей битвы победители всяческими всячинками изматывали побеждённых.

Отправленный в дозор, я, пригнувшись, долго петлял по лабиринтам чайных междурядий, замечая отдельные силуэты и полагая, что где-то здесь, внизу, сосредоточили свои силы «не наши», в основном мальчишки городские и, наверное, оттого бестолковые. Мне же следовало обнаружить их, вернуться к холму с кипарисом, чтобы взять с собой нескольких «наших» и внезапным манёвром в тыл неприятеля, окружив, заставить капитулировать.

Исполняя прелюдию дерзкого плана, я выполз из междурядий, чтобы пробраться на плато, к кладбищу, где вот уже в течение ста с лишним лет покоятся все усопшие мои односельчане, а оттуда прекрасно видно всё вокруг, как на ладони. Плашмя выбрался, наконец, наверх. И вдруг застыл на месте от неожиданности и испуга… ибо, в мечтах своих о подвиге разведчика, кое о чём позабыл.

Этим днём здесь была похоронена ещё одна женщина из нашего села. Одинокая и, как все у нас говорили, несчастная. Мы, мальчишки даже видели часть процессии, когда четверо мужчин пронесли на руках гроб мимо нас по дороге. Теперь же на том месте, где её предали земле, виднелась свежая насыпь.

Вот у этой могилы я и увидел незнакомого человека – крепкого сложения, хмурого и небритого. Я был от него в пяти шагах и хорошо видел его лицо, покрытое морщинами сверху и щетиной снизу. Что-то пугало меня в этом незнакомце, одетом в серого цвета блузу и брюки, наподобие пижамы, какие выдают отдыхающим в санаториях, а на ногах у него были ботинки. Он сидел на корточках, и, казалось, мысли его были где-то далеко-далеко. Странный какой-то, подумал я и хотел было дать дёру, пытаясь отползти назад.

 – Эй, малый!… – услышал я его оклик, хотя он по-прежнему смотрел куда-то в сторону. – Поди-ка сюда!..

Тем коридором, которым иду я в факельных бликах,
Слушая, как на разбитые плиты каплет вода.
В чрево горы, где в нишах друзей моих бюсты.
Пусть глаза их из камня, наспех тени и свет
Гримируют им лица горькой гримасою жизни.
И так, всё глубже, тёмным этим лабиринтом,
Без всяких гномов, в эхе собственных шагов.
                        Где-то на повороте угаснет мой факел,
                        И в назначенном месте я обращусь в камень.
                        Но у входа, что будет забыт и завален лавиной,
                        В ельнике, где с ледника летят водопады,
                        Лань отелится пёстрым оленёнком, и, как мне когда-то,
                        Спирали нежных листьев воздух развернёт другому.
                        И, будто в первый раз, откроется радость утра,
                        Яблока вкус, что с высокой сорвано ветки.
                        Значит, за всё, что любил, я могу быть спокоен.
                        Не исчезнут с Земли акведуки, амфоры, древняя бронза.
                        А однажды, когда собаки, загоняя медведя,
                        С лаем ворвутся в ущелье, и люди иных поколений
                        Станут на стенах читать наши странные буквы,
                        Их удивит, что в радостях знали мы толк,
                        Хоть и построили этот дворец бестолковый.

Данная статья – размышления о пьесах французского писателя Жана Жене, которые вошли сборник, выпущенный ИД «Флюид» в 2011 году. Не хочется сыпать банальностями типа «неоднозначный автор», «эпатажное творчество», «необычные темы» и пр. и пр., но, к сожалению, придётся, потому что Жене действительно эпатировал публику своими крайне необычными произведениями, что и повлекло за собой запрет на его книги в середине XX века. В то же время не приходится говорить и о том, что исключительной целью его творчества  являлся лишь литературный (и театральный) скандал, потому как находились те, кто видел в его текстах глубокий смысл (среди них В. Набоков, Жан Кокто, Ж.-П. Сартр), а значит и отрицать наличие этого самого смысла – неразумно. Хотя позиция самого Жана Жене достаточно неоднозначна: где-то он напрямую говорит о том, что не стоит искать глубокий смысл в том или ином произведении.

Скажу сразу, что для написания этой статьи понадобилось время. Не столько для того, чтобы осмыслить и прочувствовать написанное Жаном Жене, сколько для того, чтобы всё это переварить. Определённая грубоватость этого слова вполне оправдана и, надеюсь, будет понята и теми, кто Жене очень любит, и теми, кому его творчество не нравится. А учитывая, что и сам Жене не очень-то стеснялся в выражениях (по крайней мере, в текстах и комментариях к ним), то точно всё нормально. 

Как и любого другого писателя, Жене лучше читать после ознакомления (или одновременно) с его биографией и индивидуальными особенностями. Каждый писатель так или иначе привносит в текст достаточно много личного (а потому важного и интересного), чего можно просто не заметить, если об авторе ничего не знать. То же самое и с Жене: сложно адекватно оценить его произведения, ничего не зная о нём самом...

…Габи знал, что плакать стыдно, мальчики не плачут – так говорила бабушка, и он думал, что взрослые не плачут тем более. Поэтому крепился изо всех сил. Он видел, как его любимая бабуля стояла у крыльца, как будто чуть-чуть скособочившись, и то и дело отворачивалась и словно что-то невидимое смахивала со щеки. От этого Габи становилось плохо – так плохо, что хотелось сжаться в комок и сделаться совсем крохотным, меньше воробышка – и он совсем забыл про Schultüte. Вспомнил через полчаса, а то и больше, когда они уже покинули деревню и мчались по шоссе, мимо разлапистых ёлок и бледно розовеющих берёз, мимо садов и сторожек, мимо ровных жёлтых полосок овса вперемешку с изумрудно-сочными – клевера. Солнце играло взапуски с облаками, словно лёгкий, распираемый гелием шар с лампочкой внутри. Габи подумал о своей Schultüte – ребристой, из плотного картона, украшенной серебряными звёздами и золотыми треугольниками, – и не то чтобы заплакал, но что-то едкое вдруг наплыло на глаза, и цвета за окном фольксвагена потекли. Это выглядело так, как будто кто-то огромный промокнул тряпкой непросохшую картину, и самые яркие краски впитались – от них остались только блёклые контуры и пятна. Лампочка внутри солнца, мигнув, перегорела, и сам шар отяжелел и запутался в тёмных вершинах елей. Поля выцвели и потускнели, и развевались теперь на ветру, как грязные полотенца…

…Хоть двигался он крайне медленно и осторожно, всё равно в одном месте поскользнулся и угодил больной ногой в воду. Старик, конечно, знал, что вода в горных озёрах не тёплая, но что она будет такой ледяной – даже он, бывалый человек, никак не ожидал и чуть не закричал от боли – так ожёг его этот неземной холод.

Казалось, что не только ступню, но и его самого кто-то принялся накручивать на дыбу, и сейчас всё нутро его, натянутое как тетива, разорвётся в клочья и разлетится по сторонам, а сам он, подобно мамонту ледникового периода, намертво впечатается в одну их тех лилово-коричневых горных пород, что окружают это необычное озеро.

Выбравшись на берег, охая и ахая, старик принялся готовиться к ночёвке. Ему показалось, что нога, вроде, стала болеть поменьше.

…Когда он проснулся, солнце уже вовсю хозяйничало, отогревая выстывшую за ночь землю. Старик отправился вчерашним путём, по каменным мосточкам, умываться. И опять, как и вчера, поскользнулся и слетел в воду. В этот раз не только нога, но и весь целиком оказался он в огневище этой обжигающей жидкости. Сотни острых кристаллов пронзили его насквозь, почти лишая чувств и разума.

Не ощущая своего тела, покряхтывая и постанывая, выбрался он на берег и долго сидел, ничего не понимая, выпученными глазами рассматривая свою суровую ледяную купель. С ним что-то явно происходило. Казалось, это не вода, а расплавленное серебро проникает в тело и придаёт каждой его клеточке крепость и звонкость благородного металла…

…Ах, опять эта ночь мечты! Соединение с Любящей и уход в Сад.

В конце жизни, увлёкшись французским, Рильке написал целый сборник “Vergers” – “Сады”. И вот последняя мечта, последнее пожелание поэта (“Ce soir mon coeur fait chanter...”) – последнее отслоение от действительности:

По струнам сердце рвётся,
переломив мотив...
Но музыки щепотца
взойдёт до горних нив:
Могу ли я отседне
не быть – и в оный Сад
касанием Господним,
безгласный, восприят?

Как видим – рядом никого. Все те женщины, что увивались за Поэтом при жизни, все они, свершив свой труд минутного вдохновения, растаяли в прозрачном воздухе, во Сне, окружающем нашу маленькую жизнь…

…– Я – на мине… – тихо сказал Колька, услышав, как под левой кроссовкой вдруг негромко щёлкнуло…

Все замерли… Бойцы сзади медленно отступили на несколько метров, за скальный выступ, передние – быстро расчистили от крупных камней небольшой пятачок и легли…

– Прыгай… – шепнул прапорщик Чернояров, – давай…

– Это… вот – последнее, что я вижу в своей жизни?.. – подумал Колька. – Вот эту проклятую скалу?.. Это чёртово небо с палящим солнцем?.. Это что – я последний раз дышу?..

– Прыгай, Воронцов… давай… – вновь шепнул прапорщик.

Колька снял с себя автомат с «лифчиком», осторожно, не отнимая ступней от земли, присел, посмотрел на свою левую ногу и, резко взмахнув руками, прыгнул…

В темноте раздался оглушительный грохот… Судорожно вскинулась жена… Вспыхнул жёлтый абажур лампы… Колька, бледный, потный, голый, лежал среди осколков пепельницы на ковре, держал в руке ножку разбитого вдребезги стола, щурился от света и улыбался…