Архив публикаций за август 2008

Литераторы, как никто другой, знают: в современном мире – особенно в мире цивилизованном – истинная, чистая платоническая любовь уходит в прошлое, становится невероятной редкостью, едва ли не исчезает вовсе. Не буду спорить. С точки же зрения физиологии платоническая любовь – извращение. Тоже не буду спорить, ибо ко мне это не относится – я всегда с удовольствием демонстрировал свою готовность быть сексуальным. Разве настоящего мужчину может волновать чья-то высокая нравственность? Видимо, болен человек, либо искусный преподаватель не попадался. Всякое бывает. Но, никогда бы не подумал, что сам окажусь жертвой подобной, с моей точки зрения, патологии.

Начиналось, однако, всё даже несколько забавно. Зная мою пылкую страсть к альтернативному полу, насмешники-литераторы подарили мне на юбилей резиновую куклу. Ну да, ту самую, извините, для интимных утех. (На что они еще способны? Лучше б новым принтером осчастливили, а то старый барахлить стал). Посмеялись-пошутили, назвали куклу Валентиной и посадили с нами за стол...

...Чресла и душа – две вещи несовместные. Душа противится комфорту, в то время как задницу неудержимо влечет в «Мерседес». По этому поводу Марик сказал: «Где гуляют доги, там дворняжкам делать нечего». Я, бесспорно, был дворняжкой: мой безродный рыжий хвост презрительно отмахивался от предметов роскоши.

Пансионат «Южный» был построен по приказу Брежнева в сорока километрах от Севастополя, чуть дальше знаменитого «Фороса», где когда-то томился президент Горбачев.

Солнце уже село за горизонт, и он наплывал на небо темными сумеречными сводами. За окнами машины беззаботно пробегали высокие кипарисы. Внезапно из хаоса деревьев выросло тяжелое больничного цвета здание. Лязгнули железные ворота.

– Приехали, – сказал водитель, – прошу-с.

Он щедро благоухал фальшивым аристократизмом. Давно замечено: лакей всегда высокомернее хозяина.

Мы вышли из машины. Нас встретила моложавая женщина. На вид ей было от двадцати до семидесяти. Это была Тереза. Широким жестом она пригласила нас войти.

Заведение напоминало экологически чистый террариум. Судя по рассказу Терезы, Брежнев любил нырнуть в теплый бассейн или подремать у психологического фонтана. В тропических кущах повсюду подстерегал свежий воздух.

– Отчего вы такой робкий? – спросила Тереза.

– Это неправда, – отвечаю. – Я умею хорошо хамить.

Марик шептал:

– Ты ей понравился. Смелее!..

На стенах висели картины Рериха и Айвазовского. Каким-то чудом в их компанию затесался Налбандян.

– Вы любите живопись? – спросила Тереза.

– Абстракционизм, и все связанное с экскаваторами.

Она ввела нас в просторный зал. В центре стоял широкий стол с выпивкой и закусками; под потолком в тысячу свеч горела хрустальная люстра. Играла легкая музыка. Мы расселись. Торжественный голос Терезы разливался затрапезной арией. Марик отодвинул от меня бутылку:

– Ты нам нужен живым. Улыбайся Терезе. Инга, проследи...

Я изобразил оскал сытого паразита...

В угловом доме по Ордынке, в квартире бывшего государственного чиновника под именем Леопольда Юрьевича Цифера какое-то время жил сатана. Нечистый зарабатывал на жизнь ворожбой, превращал вещие сны в обманчивые и практиковал недуги, на борьбу с которыми больные готовы положить остатки здоровья. Фамилию прежнего владельца на двери замазали, и поверх нее значилось: «Л. Ю. Цифер». У Леопольда Юрьевича была заячья губа, скрывая которую, он отпустил усы, и теперь казалось, будто щетина растет у него на зубах. Под белым колпаком у него, как росток под асфальтом, иногда выступали рога, на щеки лезли змеями рыжие бакенбарды, а под халатом едва слышно стучало копыто. Он не отбрасывал тени, мочился хвостом и его голос не имел эха. Впрочем, сатана, обезьянничая Троицу, существовал сразу в трех лицах: у Леопольда Юрьевича была секретарша, уже год как беременная на шестом месяце, и скрывавшийся под капюшоном сгорбленный ассистент. Однажды какой-то любопытный сдернул материю, она скользнула помощнику на плечи, и на гостя жадно уставились провалившиеся глазницы, в которых он прочитал свою судьбу. Он тут же ослеп, и с тех пор во мраке, как в зеркале, стал различать силуэты смертей, являвшихся его близким, и каждый раз трясся от страха, думая, что пришли за ним…

По желанию клиентов Леопольд Юрьевич наводил порчу, насылал бородавки и болезнь, при которой текут слюни. «На всякого заику сыщется свой тугодум, – приговаривал он, дуя на воду или катая яйцо. – У каждого своя правда, да не у каждого истина…»

...На подносе оставалось два нетронутых шампура, но мой желудок к тому времени был набит под завязку. О Вике можно было сказать то же самое минут пять-десять назад. Сейчас она сидела, откинувшись на спинку скамейки и курила. Бледное дрожащее пламя костра освещало её довольное личико. Сейчас Вика казалась мне ещё прекрасней, чем когда-либо. Я решил последовать её примеру, и сам закурил. Хорошенько после такого ужина выкурить сигаретку-другую. За спиной я услышал треск веток, наподобие того, что слышал, когда Вика ходила за фонариком. Или мне показалось? Ветка где-нибудь упала с дерева, должно быть. В кромешной окутывающей тебя чёрной мантией темноте леса может почудиться всё что угодно. А если воображение хорошее – так вообще ужас! А на самом деле это или ветер, или птица ночная с ветки на ветку перелетит, или белка проскочит. На каждый шорох отвлекаться – когда ж отдыхать, спрашивается? Вот Вика, и та – кладезь спокойствия. А мне-то совсем стыдно должно быть, раз уж так всё меня настораживает!..

...Никто из них не выполнил своего обещания. Он – не вернулся, она – не дождалась. Лишь в тишине ее сердца по-прежнему раздавались короткие рубленные фразы с другого конца провода: «Лавина… Пропал без вести… Поиски остановлены». Тогда она и узнала о том, что слова страсть и страдание – имеют общий корень, нет, не зла, просто такова жизнь. За секунды счастья всегда расплачиваешься годами тяжкого ожидания и пустоты. Время сжимается, пока мы счастливы, потому что живем в постоянном ожидании волшебства, живем надеждой, которая заставляет сердце биться все быстрее и быстрее. Время растягивается на века, когда теряем ее и перестаем считать удары своего сердца. Без волшебства время застывает, и мы чувствуем лишь холод, как река подо льдом. Но время не только идет по прямой, оно – трехмерно. Когда происходит несчастье, время превращается в воронку и засасывает в прошлое. Это и есть топь. Или нефтяное озеро Макса. Оказавшись на самом дне воронки, уже никогда не подняться наверх, к свету дня. Наступают пустые времена. Семь прошедших лет лишили ее жизнь всякой надежды не то что на будущее, но и на покой, о котором говорил Вадим...

...Врач и философ из Марокко Аверроэс ибн Рушд (12 век до н.э.) делил религию на "рациональную" – доступную образованным и образно-аллегорическую – доступную для всех. Его крылатая фраза "Человек идёт от животного к Богу по канату, натянутому над пропастью", конечно, предназначена для второй части аудитории. Я думаю, что на современном языке "рациональную религию" следует именовать "наукой", а "религия для всех" – это и есть религия – адаптированное и примитивизированное издание науки, приспособленное для восприятия низкоинтеллектуальной аудиторией...

...«Обманки» на упаковках лекарств. Оговорки в договорах страхования. Бронирование железнодорожных билетов и подтверждение по электронной почте. Вся информация набрана нечитаемым шрифтом...

...Судьбу мою в целом трудно назвать удачной: в космос не летал, Ниагарский водопад не лицезрел, в моем относительно скромном арсенале любовных побед пока не было ни одной афроамериканки. Даже на велосипеде, как оказалось, я езжу весьма посредственно: на прошлой неделе возле магазина сбил участкового милиционера. Оба отделались довольно легко – совместным трехдневным запоем. И вдруг такая честь! Лишь факт, что я смогу общаться с известными российскими литераторами, заставлял пересмотреть отношение к не балующему меня до сих пор року. На творческую же судьбу было грех жаловаться. К тому моменту у меня уже было три книжки, неоднократное лауреатство в конкурсах, публикации в литературных изданиях. Существует версия, что угодить в «толстый» или иной литературный журнал, – при, естественно, приличном исполнении, – есть совпадение точки зрения главного редактора и автора. Нащупать же концепцию в некоторых изданиях довольно непросто; наверное, это неплохо, когда журнал перестает декларировать свои литературные пристрастия – максимальную приближенность к жизни, но отстраненность от литературной реальности. Опять же: никто не говорит, что это плохо – просто таково положение вещей...

...Мы видим, таким образом, что Богу было угодно допустить только два типа человеческой природы: либо человек неразумный, но бессмертный (который существовал в догреховную историческую эпоху), либо человек разумный, но смертный (который существует со времен грехопадения Первых людей и по сей день). Мы видим также, что возможность проникновения смерти в структуру нашего Мироздания явилась для Бога той самой предосторожностью, которая определяет Его всесилие и всемогущество, а, следовательно, и необходимую возможность спасения Им нашего грешного мира. И, наконец, мы видим, что феномен смерти парадоксальным образом явился для Бога тем самым иммунитетом, который всякий раз вступал в свое действие в случае грозившей Богу смертельной опасности. Причем, из этого вовсе не следует делать вывода о том, что Бог явился творцом смерти, ведь мы прекрасно знаем из Священного Писания, что Бог смерти не творил. Но здесь необходимо сделать вывод о том, что действие смерти всегда находится под полным контролем Бога, а творцом ее явился человек. Не является ли тогда резонной мысль о том, что Бог сотворил мир вовсе не по причине безграничной любви Своей к человеку, а по причине, связанной с желанием безграничного властвования над ним?

Данная мысль представляется мне одной из самых опасных ересей, существующих на нашей земле. Этой ереси предался сам Люцифер (падший ангел, которого чаще всего именуют сатаной или дьяволом), так сильно желавший утвердить ее в мыслях и сердцах первых людей. По причине этой ереси Люцифер отпал от Бога и начал свое движение против Его воли. Сущность этой ереси сводится в конечном итоге к тому, что всякий, утверждающий ее, не желает довольствоваться тем местом в мире, которое отведено ему Богом, и стремится занять Его собственное место...

...37 бусин, нанизанных на нить и замкнутых в кольцо, перебирают пальцы читателя; 37 бусин, неодинаковых по форме и размеру, несхожих по тактильным ощущениям, – таковы 37 афоризмов, объединенных общим заголовком «Чётки».

Порою это попытка актуализировать вечный спор непримиримых полюсов, вновь написать «прописные истины». Порою это почти прямое цитирование фундаментальных принципов философии.

Порою это замысловатый и изящный узор из слов, оплетающий смысл и скрывающий то ли его наготу, то ли… его отсутствие? Порою, кажется, это финальная фраза долгого размышления. Но самого размышления, предваряющего вывод обоснования, нет: оно словно повисает в воздухе как самоочевидное, и потому не артикулируемое. Но вглядишься пристальнее, вчитаешься внимательнее, и самоочевидность оказывается спорной, и невольно возникает вопрос: уж не является ли такая форма лишь самым верным способ избежать критики?... Именно этот вопрос заставляет искать ответ на страничке автора; и здесь эффектные афоризмы «Чёток» обретают тот самый смысл, получают то самое обоснование...

...В спальне горит гроб. Читать невозможно. И дело не в подсветке, я давно приспособился уединяться с книжкой в санузле. Там отличное освещение, софиты, зеркала, гладь кафеля, блеск фаянса... Но не могу больше читать. Строчки плавятся, плывут – никакого смысла. Ни в чём. Изящная стилизация чужих мыслей мне не нужна. От своих-то некуда деться... А тут ещё жена донимает. Пытается увлечь в обсуждение чего-то там. Пытаюсь вникнуть, осознать, киваю, поддакиваю. И вдруг срываюсь...

 – Дорогая, – говорю я вкрадчиво и нервно, – столько лет мы вместе, все мои мозги ты уже высосала, всю мою кровь выпила, и вот, теперь, на самом закате наших совместных дней, скажи: беззаветным тебе служением, заработал я себе право – без утайки, безо лжи, без ненужных объяснений, просто, честно, открыто завести... любовницу?

Нет, всё-таки она – гениальная женщина, и я никогда от неё не уйду. Ведь она – неиссякаемый источник моего писательского вдохновения. Надёжный поставщик конфликтов, перипетий и прочих составляющих драматической напряжённости, – не говоря уже об афоризмах. Словом, Муза. И вот, на мой вопрос о любовнице, на мою попытку преодолеть ложь и начать жить наконец-то искренне, она отвечает самым закономерным и, в то же время, ошеломляюще неожиданным образом. Она говорит:

 – Игорь, у нас нет лишних денег на посторонних людей...

...На опустевший балкон с остатками немудрёного завтрака на столе выбежал босой мальчишка. Он лениво потянулся, подставив веснушчатое лицо слепящему солнцу, и сел на деревянный стул, подвинув к себе тарелку с бутербродами, накрытую бежевой льняной салфеткой. Выбрав самый толстый сэндвич, он отхлебнул немного молока из стоявшей тут же эмалированной кружки и стал смачно уплетать пищу. Затем непоседа вскочил на ноги, подошёл к прочным перилам балкона и, опершись на них локтями, свесил голову вниз, продолжая жевать аппетитную булку и наблюдая за происходящим во дворе. На корявой ветке высокой лиственницы, что росла рядом с шоссе и недалеко от того балкона, с которого свисала рыжая голова подростка, вольготно расположилась большая серая ворона. Она усердно теребила мёртвую тушку птенца какой-то птицы, старательно пытаясь своим мощным клювом добраться до его уже протухших мозгов. Сквозь шелест листвы послышался быстро нарастающий гул двигавшегося по шоссе автомобиля. Ворона на миг прекратила ковырять кусок падали, встряхнула головой и, немного помедлив, снова принялась за свою работу. Наблюдая за ней, подросток перевёл взгляд к подножью дерева, на котором сидела птица. Внизу, утопая в траве по самые уши, притаилась большая трёхцветная кошка, которая с замиранием сердца следила за каждым движением пернатой. Мальчика внезапно словно осенило, он сорвался с места и, бросив на стол недоеденный бутерброд, скрылся в прохладной комнате. Через минуту он снова стоял на балконе, держа в руках новый сверкающий чернёной сталью пистолет. Оружие было не боевым, а всего лишь пневматической игрушкой. Совсем недавно отец подростка купил его ради развлечения и уже несколько раз они даже стреляли из него по расставленным во дворе пивным банкам, развлекаясь в импровизированном тире. Пистолет хотя и был пневматическим, но пулял довольно далеко, а алюминиевые банки пробивал навылет. Отец пару раз разрешал и парню пальнуть в мишень, так что стрелять он немного умел. Ворона мальчику явно не понравилась. Подросток взвёл тугой курок массивного пистолета, обхватил двумя руками его гладкую рукоять и, упершись металлической игрушкой в деревянную поверхность балконных перил, стал усердно метиться в практически неподвижную цель. Ворона, словно предчувствуя беду, вдруг подняла голову и застыла. Её взгляд и чёрная дыра направленного на неё ствола встретились. Мальчик закрыл глаза и нажал на спусковой крючок. Раздался лёгкий шлепок. Маленький металлический шарик летел очень быстро, рассекая округлыми боками утренний воздух...

И она ушла так же, как когда-то появилась: без предупреждения – как данность; тихо и не принимая возражений.

Я помню тот день, когда впервые увидел ее. Точнее, не я увидел. Это она явилась, заставив меня увидеть и запомнить. Она была в зеленом, в летнем. С острыми плечами, даже слишком худая, отчего казалась выше. С невесомыми светлыми волосами. Тонкая девочка, которая села через проход от меня и заговорила еще не знакомым голосом.

Я помню тот день, когда она впервые сказала мне о своей симпатии. Без лишних пышных слов. Еще бледнее, еще тоньше, чем обычно. Отозвала в сторону, встала прямо напротив меня – лицом к лицу – и запретила мне говорить что-либо в ответ. Тихо и не принимая возражений. И я так и не сказал ей тогда, что уже влюблен в нее – по уши, что уже восхищен ею – до глубин души.

Я помню те дни, которые мы проводили только вдвоем, – на её кухне, под красным абажуром, напиваясь алкоголем, накуриваясь сигаретами, наговариваясь до слез. Те вечера запомнились мне – навсегда. И холодный сумрак за окнами высоток спального района, и теплый сумрак между нами через стол, и открытая форточка, и зажженный газ, и ее ноги, поджатые на табурете, и ее пушистые кошки – серая и рыжая, и вкусы, и запахи, и звуки. И то, что не разделить уже ни с кем.

Я помню наши секреты – от крошечных до огромных...

Рассказ Юрлова я три раза прочёл. А что? Он того стоит. Хороший рассказ, на мой взгляд – это если его пересказывать, не упуская ничего важного, и этот краткий пересказ по объему составит не меньше половины рассказа, а желательно больше.

А ведь рассказ-то без затей – просто Голощаповы венчаться решили. И что им в первую очередь пришло в голову сделать для того, чтобы отпраздновать событие «как полагается у истинных христиан»? Правильно, попросили тетю Дуню самого крупного индюка заколоть. А потом как истинные христиане долго думали-рядили, в какую же церковь им идти – римско-католическую или греко-католическую?..

…Каждый год, на седьмой день после Ивана Купала, из земных недр выползает матка змея. Она небольшая, с гребнем, как у петуха, на голове, начинает пронзительно свистеть и звать к себе змей всех пород. Они сползаются на свист и что-то говорят промеж собой. Но дело не в этом, не в их политике. Считается, что с самых-самых древних времен, змеиное племя хочет договориться с человеческим, чтобы, значит, не враждовать. Другое дело, что ни люди, ни змеи язык друг дружки не понимают. А в этот змеиный день все змеи стремятся показаться человеку на глаза, чтобы напомнить о себе. Васильич в это не верил, но однажды отец его повел в луг в этот день, и они за раз штук пять гадов разных мастей увидели. Одного Васильич тут же убил, за что через дня три был укушен «огневкой», с тех самых пор он змеиный день проводит дома и матерится, матерится нещадно, потому что по всем меркам должен быть сенокос. Не зря ведь говорили в старину: «Летний день – год кормит». А какой год, когда весь день насмарку вылетает? Быстрее бы прошел завтрашний день…

Домой Васильич пришел заполночь, старуха с дочерью о чем-то шушукались на кухне, внучка спала. Вася строгал удочку.

– Ты чего это, – буркнул Васильич, – на рыбалку, что ли, собрался?

– Да, утром Витька за мной зайдет…

– Никуда! Дома сиди…

Васильич силился еще что-то сказать, но упал на кровать и захрапел. Ему снилось, что матка-змея приползла к порогу и просит внука. Васильич мотает головой, а она снова повторяет просьбу, тогда Васильич берет вилы и идет на нее. Тут со всех сторон сползаются гады и окружают их дом...

Чтобы сохранить мужскую силу, китайцы советуют утром сжимать себе яйца по количеству лет, и Лев Рукопят взвешивал каждый год в кулаке, пока не устал, сбившись со счета. За окном бурлила Москва, кипела под крышкой голубого, весеннего неба. Но Рукопят не замечал в нем ни птиц, ни ангелов, когда-то он был успешным писателем, однако вкусы меняются, и его последний рассказ отвергли несколько журналов. Теперь он целыми днями горбился с газетой, угрюмо курил, пуская залысинами «зайчиков», скользивших по клубам табачного дыма. «В семейной жизни движение двустороннее, – мерила его взглядом жена, – не дай Бог вылететь на встречную полосу – с “мужской” на “женскую”…». Она косилась на мужа, как на протез, с которым нельзя ни сродниться, ни расстаться. А Рукопят все чаще рассматривал мир сквозь бутылочное стекло. «Кто пьет вместе чай, может пить и водку», – раз выстрелил он, пряча за газетой поднятую рюмку. Жена вздохнула: «Пить вместе могут все – попробуй вместе не пить…»

С тех пор молчание лежало в квартире, как лужа в овраге.

Семейный монастырь с годами налагает обет целомудрия, и Рукопяту давно казалось, что у него нет тела. «Грех один», – подводил он черту под своим существованием и жил вне времени – прошлое вызывало у него сожаление, настоящее – горечь, будущее не вызывало ничего.

Однажды его пригласили в Дом литераторов на вечер известного поэта...

...Исключительно важной особенностью творчества, мне кажется, является способность не отдавать первенство событиям или сюжетным линиям, а описывать состояния души. Вот почему детективы мне кажутся пресным чтивом...

...Литература – это то, чего не достигли мы ещё в земной жизни, или то, чего мы никак не можем забыть...

...Для меня писать – значит исходить духом, а потом нужно оклематься и снова ждать этого блаженного часа...

... – Тамара, ты кто?

– Я, Васенька, волшебница.

– В таком случае, чего я сейчас хочу?

– Ты хочешь переспать со мной. Кроме этого, ты хочешь водки. Правда, я не уверена, чего больше. И еще: ты почему-то меня боишься. Вот тебе твоя водка и успокойся. Я сейчас приду, – она вышла из комнаты...

...Но что не перестаёт обескураживать меня – это то, что люди, читающие всё это (и знающие, что Браун взял эти «исторические» новости от кого-то, кто публично признаёт, что рассказал враньё), продолжают ходить в церкви и музеи по всему миру в поисках следов «подлинной» истории Иисуса и Магдалины...

...У человека в грязном плаще не было имени. Вместо имени у него было множество прозвищ, вместо лица – маски. На войне он забыл свое прошлое, на ней же потерял золоченый крестик, подаренный матерью при крещении. Привычки, желания, прежняя жизнь – все схлынуло мутным потоком, все было смыто селевой грязью, сошедшей с чужих гор. Он служил в диверсионном отряде, и инструкция велела уничтожать ему случайных свидетелей – будь то женщина у колодца или пастушонок. И он охотно соблюдал эти правила. На войне своя мораль, лицемерие остается в далеких городах. И человек в грязном плаще добивал раненых – своих и чужих, друзей и врагов. Когда взводного зацепила пуля, он помог ему избежать плена, выпустив в него всю обойму. В его жилах текла кровь убийцы, его руки были руками палача. Человек в грязном плаще избегал женщин: они давали жизнь – он ее отнимал. Смерть доставляла ему все муки сладострастья, приносила жгучее, ни с чем не сравнимое удовольствие. В нем было что-то от некрофила, но он замахивался выше. Разрушая творения, он бросал вызов Творцу. Он был религиозен как падший ангел, бунтуя против Создателя, узурпировавшего право на жизнь, против Его никчемной, дурно устроенной Вселенной, против оболочки человека в грязном плаще...

...Вечная жизнь заканчивается за границей пространства сегодняшнего дня: то, что существует обусловлено – ограничено страхом...

...Кто ищет Бога в небе – тот строит Ад для окружающих. Кто ищет Бога на земле – тот строит свой собственный Ад, кто ищет Бога за пределами пространства – тот строит Ад для Бога...

...Смысл жизни, который может быть определён – есть оправдание мести...

...Если общественная и нравственная польза это одно и то же, тогда невозможно отличить Гитлера от Христа...

...Логически обоснованная рациональность оставляет человеку только две возможности: задохнуться от ужаса или кричать "хайль"...

...– Мама, помните? – шептала пожилая дочь престарелой матери. – Это ваши любимые духи…

Глаза больной открылись.

– Даша, Даша, я сволочь, прости меня, хорошо?

– Мама, ну что вы такое говорите?

– Даша, у тебя есть брат по отцу.

– Брат?

– Папа твой сгульнул, а я потом ему жизнь отравляла и ей, обоих со свету сжила, Даша, прости…

– Мама, вы в своем уме?

– Теперь… пока – да... Даша, слушай меня, его зовут Васей, он в Новой Заимке живет, пойди к нему, повинись за меня, внукам его гостинцев привези…

– Мама…

– Фамилия Пустовалов, раньше был директором школы, депутатом, сейчас на пенсии, слепой. Повинись за меня, Даша…

– Хорошо.

– Даша, мне страшно умирать. Пока не повинишься, Бог душу не заберет, а мне больно.

– Мама, как скажете.

– Сейчас, иди, повинись.

– Сейчас ночь на дворе.

– Ничего, у вас машина хорошая, к утру будете в Заимке, Вася простит, и Бог тут же возьмет. А то тут кругом столько тварей кишит. И все хотят меня сожрать.

– Мама, ничего не будет плохого, вы у нас добрая.

– Для своих добрая, иди, дочь, иди.

– Хорошо, мама, а что подарить ему и внукам?

– Самое ценное, что есть в доме.

– Хорошо, нам не жалко.

– Умница, дочка. Мне бы твой характер, тогда я бы сразу на небо…

– Мамочка.

– Иди, Даша, не задерживайся...

...Помню. По выжженной солнцем земле Голанского плато, по колючкам, торчавшим золотыми миражами колосьев налитого хлеба, шли мы с женой и трехлетним сыном, капризничающим у меня на плечах. Шел я тупо, механично повторяя движения, и безразлично взирал просоленными потом глазами на базальтовое полотно дороги. Раскаленные камни, – каждый – соперник солнца – казалось, смыкались с выжженным, безнадежно бесцветным небом, которое лишало не только надежды, но и самой сути того, что могло ее иметь.

Жена все еще пыталась "голосовать", но глаза проезжавших в машинах манекенов еще меньше моих были способны что-то увидеть. И не пот их выел, не слёзы, а нечто загадочное, непостижимое, что оставляет лишь видимость человека, лишая его самой человечности...

Ручко пишет неряшливо. Вот и в «Обращении» – скажет: «Я не думаю, что именно мне эту тетрадь положили по ошибке, так как в ней много написано интимного и личного», – и не дрогнет. Слова для него – только польза, не любовь, не игра, не священнодействие какое-нибудь. Он пишет (и много), потому что думает (и постоянно). Если бы он мог объясняться как-то по-другому, не словами, он бы так и сделал…

Но, может быть, как раз поэтому повесть и получается: слова чувствуют эту свою «подсобность» – и подсобляют!

Текст красивый – неказисто-прекрасный.

Цельный – вопреки «режиму дневника».

Сильный – за ним пойдёшь, за всеми его разглядываниями кружек, каналов, табличек на домах, больницами-барами-парикмахерскими-супермаркетами, за всем его «личным-интимным». Это не «внутриогородное» личное, а НАД: панорамное виденье, выход за пределы наделов…

...С точки зрения земной целесообразности наличие свободы воли, отвлеченного мышления, знание своей смертности у конечного, смертного существа ничем не оправдывается, не объясняется. Возможность познания сама по себе предполагает необходимость пребывания вне объекта познания. Знание о конечности означает, что в нас есть что-то такое, что возвышается над конечностью, таковым не является. Иначе бы мы были полностью поглощены конечностью, и не было бы о ней знания. Мы часть Вселенной, но в то же время выше ее, потому что имеем возможность смотреть и на Вселенную и на себя в ней со стороны. Kонечны животные – и поэтому они об этом не знают и живут инстинктами. Для полноценной земной, биологической жизни такое знание не только не нужно, но и вредно. Но мы о своей земной конечности знаем. Значит, нас что-то ждет и за пределами земной жизни.

Мы не можем кончаться с физической смертью. И земной мир, и вся материальная Вселенная может иметь смысл (думаю, так и есть) как условие существования человека. И зарождение и разрушение галактик, и смена дня и ночи, и дуновение ветра, и рост травы, и полет птицы, и бросок зверя – все ради возможности появления такого существа, как человек. Но в таком случае для чего-то должен предназначаться и он. Понятие смысла всеобще, в мире не может быть бессмыслицы. При этом смысл конечного предмета или явления не может замыкаться на нем самом. Разговор о смысле невозможен только в отношении Вечности, поскольку она и есть сам смысл. В стремлении к ней обретает свой подлинный смысл все конечное. Если мы спрашиваем: есть ли смысл жизни человека? – то ответ должен быть только утвердительным. О том, чего нет, и вопросов нет. В чем этот смысл, что находится за пределами земного человеческого существования – вот камень преткновения мудрецов.

А между тем простой и понятный каждому (а только таким он и может быть) ответ на этот вопрос присутствует на виду и на слуху человечества во все века его существования. И внутри нас он заложен – как голос совести...

...Речистый Одиссей, Демосфен, с камешком во рту перекрикивающий шум морских волн, сладкозвучные сирены, Иоанн, прозванный Златоустом, медоточивая Шехерезада и сотканный из силлогизмов Цицерон являют собой легендарные примеры ораторского искусства. Мирослав Осокорь превзошел их всех. Для него речь была не искусством, а жизнью. Он мгновенно проникался собеседником, впитывая его мысли и чувства, как песок воду, отражая их, говорил с ним на одном языке. Схватывая речевые конструкции, подражая строю фраз, он одинаково легко находил общий язык с ребенком, стариком, женщиной, бредущими по этапу ссыльными, их пьяными конвоирами и, казалось, мог договориться с русалками и водяными. Доказывая, что язык выше слов, он, как святой Франциск, разговаривал с птицами и зверями. Но святым он не был. У него был дар, который не приносил пользы и который он не осознавал.

У деда зимой ныли зубы. Старик беспокойно ворочался, кряхтя, слезал с печи, надевая старые, прохудившиеся валенки, то и дело бегал на двор. А когда на минуту забылся, Мирослав, склонившись, зашептал ему на ухо неведомые заклятья.

И боль ушла.

Так Осокорь понял, что слово лечит.

Раз на глухой проселочной дороге его остановили двое. Угрюмо выпятив подбородки, они потребовали кошелек и молчание. Он показал им пустую корзину и заговорил. Тогда они пустили в ход ножи.

Друг против друга.

Так Осокорь понял, что слово убивает...

...Я глядел на него и думал – вот плод классического русского гуманитария, интеллигента. Его эмоционально окрашенная память носит в себе вечное покаяние. То, из-за которого еще Раскольников ходил в Сибирь, а Идиот не мог трахнуть ни Грушеньки, ни Катерины… Впечатлительность – и гениальность, и слабость. Это сострадательность к своим фантазиям (ведь я догадывался: он уже любил не ее, а свою о ней фантазию) переросла в религию… Все уже для него – думал я – перешло в отчуждение от точного… Она, эта бабенка с дебелыми, должно быть, ляжками, стала самодостаточным императивом. И он меряет по ней все нравственные и прочие категории страданий. Он бы стер ее с лица земли – чтобы сама память о ней стала святой реликвией. И вот он, пожалуй, ради этого и изливает свою душу, ещё оставшуюся в живых, прокручивая кадры снимков тех мест, где он ее истреблял… Как методично он членит свою память, иллюстрируя, наверняка, проблему преодоления прошлого… Для чего? Ах, да: “Чем же я стану жить, когда пройдет наша любовь, молодость, и я стану больше не нужна тебе” – вспомнилась мне книжная фраза…...

...«Смерть шпиона Гадюкина» – один из самых любимых диафильмов.

Я не могу вспомнить, как ни стараюсь, его сюжет, хотя бы в общих чертах. Кажется, это была школьная комедия – что-то смешное и озорное из жизни школьных мальчишек. Они умно шутили и были очаровательно милы, хотя и совсем не соответствовали каким-то реальным персонажам. Мы сами и все наши школьные друзья вели себя в школе совсем не так.

Впрочем, главным достоинством этого диафильма было то, что он был про шпионов.

Шпион – олицетворение всего чужого, постороннего, он презираем и страшен, как неизлечимая неизвестная болезнь. Эту болезнь нельзя лечить. Ее нельзя изучать и пытаться понять, откуда она и зачем. Всех носителей этой болезни надо просто уничтожить. Без сожалений. И сделать это надо с радостью и смехом, потому что шпионы и созданы для того, чтобы их уничтожили такие озорные и милые мальчики, как мы...

Маленький водяной божок по имени Няньгу злобно щерился из угла и грозил крошечной острогой. Никита его не особенно боялся – знал, что жители подводного царства на долганина никогда не бросятся, если он не окунётся с головой в воду. Гораздо страшнее были духи Нижнего мира, сидящие под кроватью. Время от времени они своими чёрными крючковатыми пальцами с фиолетовыми ногтями пытались схватить его. Иногда, высунувшись, нечисти разевали безгубые ямы ртов, увенчанные жёлтыми клыкастыми зубами, и начинали нестерпимой гнилой вонью дышать в лицо. С трудом сдерживая рвоту, Никита тщетно пытался разорвать крепкий олений аркан, врезавшийся петлями в руки и ноги. Вне себя от жуткого страха, из последних сил закричал:

– Дедушка Нгамсу! Шаман! Спаси! На помощь!!!

Разъяренные криком обитатели Нижнего мира полезли из-под кровати. Страшные раздутые коричневые утопленники, самоубийцы с простреленными висками и оторванными нижними челюстями, преступники с выколотыми глазами – все эти духи, приносящие несчастья и болезни, стали медленно приближаться. Вдруг они расступилась и вперёд шагнул повелитель подземных сфер – великий Нга. Фигурой похожий на обычного человека, он был весь покрыт густым и курчавым чёрным волосом. Светящиеся угольки глаз проникли прямо в мозг, а длинные руки стали расти и тянуться к горлу…

– Де-душ-кааа!!! – взвыл Никита...