Архив публикаций за апрель 2017

...Я смотрел на её раскрасневшееся тело и не мог понять, что ей нужно? Зачем она так уверенно неправильно живёт? Я думал сквозь её нетрезвый лепет, а она, видимо, рассчитывала, что я грущу.

«Неправильно живу и я, но я умираю медленно, целенаправленно, свежо, а она – неумело, глупо и очень пошло. А я пошло? И я пошло. Всё пошло. Жаль, что ей это не ясно»...

...Чудесные мечтания прервал голос диктора, объявлявший начало посадки на его поезд. Красовский ещё раз сладостно потянулся и открыл глаза. На лавке прямо перед ним молодая одинаково белобрысая пара с облупленными от солнца сиреневыми носами, обставленная множеством туго набитых сумок, о чём-то игриво спорила. Красовский было собрался встать, уже поднимая с пола дорожный саквояж, когда его внимание буквально приковала неприметная фигурка худенького мужчины в кепке, сидевшего возле спорящей пары с раскрытой газетой на коленях. Красовский почувствовал на себе пристальный взгляд. И от этого взгляда стало как-то неуютно, даже страшно.

И тут мужчина спокойно берёт сумку, явно принадлежащую увлечённой разговором паре, и быстро надвигается прямо на Красовского.

«Молчи, козёл!» – тихо, как звук разрезаемого стрелой воздуха, прошелестело над ухом Красовского.

В висках громко застучало.

Он машинально схватил саквояж и двинулся на перрон...

Бывают моменты, когда я задумываюсь: «А кто я такой в этом мире?». Это когда мне плохо, когда я в замешательстве или на перепутье, или червь сомнения грызёт меня… Мне кажется, что практически каждый человек рано или поздно задаёт себе подобный вопрос. А если не задаёт – значит, относится к категории тех, кому «всё всегда ясно» и, следовательно, не представляет интереса с точки зрения психологического анализа.

Чтобы облегчить себе поиск себя, моего места среди других людей, определить собственную позицию в иерархии жизни, я разработал систему ориентиров. В ней три составляющие, каждая из которых допускает оценку. В результате выходит нечто вроде «путеводителя по себе».

Я ни в коей мере – упаси бог! – не желаю навязывать кому-либо эту систему. В общем, я создавал её для личного пользования, и сейчас, с высоты прожитых лет, считаю нужным поделиться. Вдруг кому покажется любопытным…

...Когда все дела переделаны, Вера отвозит Ираиду Евстафьевну в сад, ставит кресло-коляску поближе к сирени. Укрывает ей жёлто-коричневым пледом ноги. Они вечно зябнут, эти ноги, старая ленивая кровь плохо доходит до них.

У Веры есть возможность недолго побыть с бабулей. Она поправляет ей плед, достаёт из кармана халата книжку, ту самую, спасённую от пожара, и передаёт её своей подопечной. Ираида Евстафьевна не расстаётся с этой книжкой. Издана она в Петербурге в 1923 году. На жёлтой обложке в неброской рамке с цветочным орнаментом крупно напечатано «КИПАРИСОВЫЙ ЛАРЕЦ», а выше и менее крупно – ИННОКЕНТИЙ АННЕНСКИЙ...

...На следующее утро, собираясь на работу, Иван Джонович вдруг замер и, не глядя на меня, произнёс:

– Знаешь, Владик, я вчера небо вспомнил. Там, на горе, рядом с тобой, я опять летал, я опять стал жить. Спасибо тебе.

– Да я-то там при чём, это же всё ты придумал. Как ты нашёл это место, раньше там бывал?

– Нет, впервые, когда подлетали, увидел, прикинул, что оттуда должно быть впечатляющее зрелище.

Да, без сомнений. Такое же впечатляющее, как и сам Гук. Ювелирно точно он рассчитал место, время года, время суток, состояние погоды, а главное, меня, моё состояние, мою способность понять и воспринять то, что, где и когда он показывал.

После этого нашего похода я стал замечать, что его глаза, его взгляд, несущий в себе жесточайшую и неизгладимую боль, стал совсем чуть-чуть, но мягче. Да, задумавшись, забывшись, он был по-прежнему страшен. Он опять был там, за чертой чёрной мглы, где человеческая жизнь стоит не больше дневной пайки или двух сигарет и намного меньше, чем одна запятая в отчёте начальника колонии. Но всё же рядом со мной он стал отдаляться от этой бездны. Нам бы времени побольше…

...Я ждал.

Я терпеливо ждал – и наблюдал за неразговорчивым одиноким туристом.

План действий у меня постепенно рождался в голове.

М-да, мужик он крепкий, сильный, мне с ним лицом к лицу не справиться…

Но вот если бы он подошёл к ограждению смотровой площадки – как можно ближе… Вот если бы наклонился над пропастью, перегнулся, забывшись на миг, через барьер – вот тогда бы…

Тогда бы…

Собственно, я точно не знал, что бы было тогда...

Чудной дневник остался нам от Л.: не сразу и поймёшь, к чему тут речь. Начинаются сии записки со времени поездки его по районам, в качестве переводчика, с иностранцами. Вполне бесстрастно отмечаются подробности: как входили в вагоны, набитые беженцами вповалку, откуда выскакивал он каждый раз через минуту по причине духоты и страшного зловония, и всё без комментариев, вот образчик: «Мы спросили, сколько нарожала она детей. Отвечала, что восемь, и четверо живы ещё. Тут уж я скинул пиджак: пекло неимоверно», хорош переход к пиджаку, а? Ну никаких эмоций. Впрочем, кое-где прорывается, скажем, описывая роскошный обед в особняке местного начальника, отмечает: «Контраст с предыдущими сценами был разителен», но всё как-то сухо. Есть, есть одна прочувствованная фраза, но и она со слов гринго: «Сказал он мне, на обратном пути, что людей столь несчастных и начальства столь сволочного нигде ему наблюдать не доводилось», от себя же автор дневника ничего не добавляет.

Далее спокойствие Л. становится и вовсе поразительно. По возвращении домой обнаружил он свою квартиру занятой, точнее, захваченной беженцами, видать, из числа тех, коим сочувствовал гринго. Сухо, но подробно описана безуспешная попытка жильё отвоевать: в результате ожесточённой драки в одиночку против многочисленной семьи, избитый и оплёванный, был выкинут на лестницу. Лишь в одной фразе есть хоть отблеск эмоции: «Контраст дико-озлобленных лиц с предыдущей их приниженностью поразил меня». Вот и вся эмоция.

Но самое удивительное вновь впереди...

авторский перевод с английского
Эпиграф, 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, Эпилог

 

...Два надзирателя провели Грина по трём этажам тюрьмы – вниз, в подвальное помещение, где находилась просторная камера для расстрелов.

На дальней стене, покрытой стальным листом, были закреплены стандартные таблицы для тренировочной стрельбы. Грина, закованного в кандалы и наручники, поставили вплотную к стенке и развернули лицом к нам, готовым к его казни. Его голова приходилась как раз напротив центра концентрических кругов, отпечатанных на таблице, – напротив так называемого яблочка.

Пять лучших стрелков НКВД Приморского края во главе с командиром выстроились в ряд, держа в опущенных руках пистолеты ТТ Токарева. (Григорий Васильевич Пряхин говорил мне год тому назад, что он для расстрелов предпочитает немецкие Вальтеры, но у нас во Владивостоке Вальтеров не было.)

Я по своей должности прокурора был довольно часто свидетелем расстрелов, и, признаться, никакого удовольствия этот кровавый акт не приносил мне, но не мог я сейчас лишить себя этого наслаждения – увидеть лицо моего смертельного врага Алекса Грина в момент его расставания с жизнью. На расстоянии пяти метров, при ярком освещении, мне была видна каждая чёрточка типично русского лица этого американца... Я шарил взглядом по этому лицу, ища какие-нибудь дефекты, какие-либо мельчайшие недостатки, что-нибудь уродливое или отталкивающее, – но не находил ничего!

Большие серые глаза, широко расставленные...

Высокие скулы...

Прямой нос...

Губы, которые, наверное, любила целовать Лена...

При мысли о Лене волна едва подавляемого гнева понялась в моей груди. Я сделал шаг вперёд, поднял руку и скомандовал:

– Именем Союза Советских Социалистических Республик!..

Я сделал секундную паузу и бросил взгляд на Грина.

Ах, с каким наслаждением был бы я свидетелем того, как он плачет, как он просит пощады, как он пытается упасть на колени, как он ползёт ко мне и к командиру расстрельного расчёта и умоляет сохранить ему жизнь!..

...Лёвка отводит руки в стороны, зажмуривается и шепчет:

– Ути-ути-хни!

Так странно. Ветер вдруг, как по команде, затихает.

Лёвка открывает глаза и удивлённо озирается по сторонам.

– Вот видишь! Я же говорила!

От радости я хлопаю в ладоши и бегу по асфальтированной дорожке навстречу солнцу. Так здорово! Мы уже такие большие, окончили четвертый класс и теперь переходим в гимназию. Не все, конечно. Но я так хочу, чтобы Лёвка учился со мной дальше, но он ещё не решил.

Лёвка гонится за мной, что-то кричит, но я не слышу, сиреневый ветер в лицо, оборачиваюсь и вижу, что он настигает меня.

Остановилась, увернулась от него, ух! Не могу отдышаться.

– Но только это совсем просто. Ну, чтобы приручить ветер, понимаешь? Зато дерево оживить – вот это да!

– Чего? Чего?...

...И тогда ты печально улыбалась. Меня бесила эта улыбка, я, непререкаемый авторитет в твоих глазах, даже и в те минуты, когда вгонял тебя в краску, я, владевший всецело твоим умом и сердцем, чувствовал себя при этом почему-то растерянным. Глядя сквозь меня и вдаль, ты будто прозревала что-то. Вот это «что-то» мне, всезнайке, оставалось неведомым, и это бесило меня. Тогда я брался за религию...

...Гостей было трое. Высокий, в длинном чёрном пальто мужчина, сильно пахнущий дорогим парфюмом, с грубыми, но по-мужски привлекательными чертами лица, оказался Андреем Михайловичем Усольцевыми. Глядя в глаза этому человеку, Козловский неожиданно почувствовал исходящую от него угрозу.

Когда-то давно он с детьми – Анютой и Вадиком – побывал в Московском зоопарке. В террариуме служитель в телогрейке и чёрных сапогах, выглядывающих из-под длинного брезентового фартука, кормил удава – пёструю отвратительную кишку длиной метра три. Он вытащил из ведра небольшую серую крыску и положил её прямо перед неподвижно лежащей змеёй. «Еда» спокойно рылась в опилках, покрывающих пол террариума в полуметре от немигающей, почти квадратной головы удава. Козловскому захотелось крикнуть серому комочку: «Спасайся, дурочка! Беги прочь!» Внезапно, в какие-то доли секунды удав обернул вокруг жертвы два плотных кольца, которые постепенно сжимал, и, задушив крыску, начал медленно её заглатывать. Более омерзительного зрелища Козловскому видеть не доводилось. И вот сейчас, как тогда в зоопарке, он услышал внутренний голос, кричащий ему: «Спасайся, дурачок! Беги прочь!»...

Уже год, как Умберто Эко нет с нами, но его размышления о том, что происходит с людьми сегодня, опубликованные в итальянском журнале «Эспрессо», до сих пор актуальны.

 

...Разным аудиториям я уже рассказывал, как прекратил фотосъёмку в 1960 году, после одной поездки по французским соборам, когда я фотографировал, как сумасшедший. По возвращении домой передо мной оказалась целая куча весьма посредственных снимков, и я не мог припомнить, что же на них изображено. Я выбросил фотоаппарат и в своих последующих поездках заносил только в свою память то, что видел. А в качестве вещественной памяти, и то больше для других, чем для себя, я покупал отличные открытки....

...Турецкие заимствования можно разделить на три группы. Говоря о туркизмах, нужно начинать с того времени, когда болгарские славяне или славяне вообще вошли в контакт с турецкими племенами в Азии или в южной России и заимствовали при этом некоторые слова из турецкого. Эти слова отличны от последующих заимствований (османских), потому что они взяты от турецких племён, достаточно сильно отличающихся от османских турков. Затем появляется второй пласт турецких слов, которые приходят вместе с болгарами хана Аспаруха, то есть тем племенем, которое образует болгарскую державу. И, наконец, третий пласт слов, который является самым большим, приходит в период XIV века, когда турки (османские) завладели Балканским полуостровом.

К первому пласту слов относятся такие, которые свойственны и другим славянским языкам. Например, клобук – слово, которое встречается и в чешском языке в значении «шапка». Это слово употребляется в некоторых болгарских говорах, но в другом смысле: пузыри, которые появляются в лужах или водоёмах при сильном дожде, называют клобуци. Второе значение получило слово калпак – «кожаная шапка». Слово калпак относится к третьему пласту заимствований, а клобук – к первому. Известный языковед Ф. Миклошич насчитал около 60 слов, относящихся к первому пласту турецких заимствований...