Архив публикаций за июль 2022

Днём 30 декабря, накануне праздника Нового года, у выхода одной из станций метро появляется странная ряженая парочка: Дед Мороз и Снегурочка.

Дед Мороз – худощавый и невысокий (красная шуба до пят) молодой парень. Седая дедморозовская борода забавно контрастирует с моложавым, почти мальчишеским лицом. Он всё время поправляет свою бутафорскую бороду, нервничает и никак не может расстегнуть какие-то кожаные петельки на небольшой гармони – старой тульской однорядке, чтобы расправить её. Снегурочка – рослая, полноватая, стройная, в короткой синей шубке. На голове кокошник, лицо её скрыто под маской краснощёкой, румяной красавицы. Держится она уверенно. Снегурка помогает Деду Морозу расстегнуть петли на гармошке, раскрывает большую кожаную сумку и ставит её у своих ног. Достаёт из кармана шубки несколько десятирублёвых монет бросает их в сумку, так, чтоб они были видны, и легонько толкает напарника: «Давай, начинай!»...

...Я не сторонник досконального соблюдения всех литературных канонов. Но у каждого предмета, явления есть первичные признаки. Если девочка коротко острижёт волосы и наденет брюки, мальчиком она всё же не станет. Однако подобное произошло с большим циклом стихотворений Шекспира. Только за один признак – 14 строк – они получили название сонетов. Шекспировские сонеты состоят не их двух катренов с однозвучными рифмами (опоясывающая, смежная) и двух терцетов или трёх двустиший (как требуют каноны), а из трёх четверостиший и одного двустишия. Причём, английский классик применял разнообразные свободные рифмы. Такое построение лишает старинный жанр его магического поля. Данная форма, на мой взгляд, более подходит для басни с её выводом в конце – моралью.

Хотел бы быть понятым правильно. Я не пытаюсь расшатать славу гению. Его стихи, названные сонетами, не ниже всего написанного им. Шекспир сумел силой своего таланта создать шедевры и в этой форме, которая сама по себе беднее формы классического сонета (чего стоит только один его – 66 – сонет!). Но я хочу, чтобы вещи назывались своими именами. Разве разумно называть табурет столом только за то, что кто-то пообедал, сидя не на нём, а за ним?

У сонета, как и у человека определённого пола, есть первичные признаки – своеобразная рифмовка и строфика, которые создают особое энергетическое поле. Этого нет в четырнадцатистрочниках английского гения, поэтому литературоведы стыдливо назвали данные его стихи «авторским сонетом»...

...Бабушка смущённо улыбалась из-за приоткрытой двери. Без шали она не хотела выходить на мороз и махала ладошкой. Леночка побежала к двери и уткнулась головой в тёплый бабушкин живот.

– Умница моя, совсем тебя «Эти» заморозили.

Леночка пробежала в коридор, сбрасывая на ходу шапку и варежки. Чтобы по-быстрому снять войлочные сапожки, она сучила ножками и наступала на голенища. Бабушка смеялась где-то за спиной.

Дверь в большую комнату была отворена. В лучах яркого дневного солнца, бившего через тонкий тюль, Леночка увидела накрытый к чаю стол. В самом его центре громоздилось… чудовище. Красный, расписанный под хохлому, электрический самовар возвышался над белой скатертью, чайными чашками и блюдцами с вареньем. Непомерно огромный, наглый и самодовольный чужак. Он всем своим видом говорил: «Ну, Леночка, я теперь главный здесь. Смотри, какие у меня круглые блестящие бока, и прочные золочёные ручки. Разве есть у кого на свете такая же крышечка куполом и блестящий носик, как у меня? Что вы там принесли? Торт «Прага»? Это хороший торт, трёхрублёвый, праздничный. Мне под стать».

Вдруг самовар тоненько и пронзительно засипел, и Леночка вздрогнула. С дивана поднялся лысый, давний знакомец, которого она почему-то не заметила.

– Ну, здравствуй, Леночка, – заулыбался он, – меня зовут Анатолий Иванович. Проходи, будем чай пить...

...После публикации 04.07.2022 на сайте litrossia.ru моей заметки «Профессор? Доктор наук? Ректор? Лауреат многих премий? Известная личность в национальной культуре? Нет! Нет! И Нет! Обычный хам» от читателей в обсуждении материала посыпались комментарии. Один из них 04.07.2022 №7: «Помню, что о творчестве А. Потёмкина свой отзыв ещё дал Дмитрий Быков в «Огоньке». Другой – 05.07.2022 №14: «А. Потёмкин – графоман (ИМХО), но с деньгами. … Он очень богатый человек. Посмотрите, как роскошно изданы его книги. Дмитрий Быков писал о нём рецензию в «Огоньке», и я прочитала этот отзыв, совсем неблагоприятный о романе Потёмкина, не помню названия». Я не ведал об этой рецензии и решил взглянуть. «Огонёк» 25.07.2007 год. Статья называлась «Богатые тоже пи...» Цитата из неё: «Скажем, совершенно беспомощная проза Александра Потёмкина… Такие авторы чаще всего пишут о благородных, отважных седовласых бизнесменах, любящих русскую культуру и родной народ… Естественно, романы Потёмкина… «Изгой», названные высокопарно, изданные роскошно и распиаренные безвкусно, канули в Лету на другой день после шикарной презентации, которую вёл, на минутку, Святослав Бэлза…».

Прошу прощения у читателей, но тут я вспомнил из детства лай бешеных псов, и как на меня напал один из них. Но не с собачьей мордой, а с животными инстинктами человек – жирный, гавкающий на многих, словно бездомный, уличный пёс. Я без испуга рассмотрел его внешность – некто мне не знакомый тип – Дмитрий Быков. После короткого интернет-знакомства я обратил внимание на его беспомощную агрессивность: люди, как и псы, в бешенстве лают на своих и чужих от отсутствия разума, какой же интеллект у собак?..

Никакого «любовного треугольника» здесь не будет, ну, когда с безответной любовью, – это тема не то что избитая, а наизбитейшая. Тут иная история, произошедшая в действительности, концовку которой я не понял, может, читатель лучше поймёт.

Ни я, ни сосед по мастерской (чуть не сказал «сожитель», срам) не тяготели к геометрической фигуре, давшей название рассказу. Мы просто писали, я – рассказы, он – картины. Картины – звучно сказано, не представьте себе охоты Рубенса или утренние экзекуции Сурикова (да и кто пишет картины последние лет сто), скорее эскизы.

Если для добротного рассказа требуется внешность персонажей, то один был лысеющим холодным блондином, второй – брюнетом с пышной шевелюрой и живописным беспорядком в одежде. Читатель, конечно, догадался, что блондин был художником, а брюнет писателем. Набоков тоже сразу бы догадался, любил такие приёмчики. Выходит, слегка подражание, но не искажать же свою биографию назло Владимиру Владимировичу.

В один весенний вечер...

Непризнанность в мире учёных позволяет мне не бояться за свой авторитет и делать рискованные суждения (а кто не рискует, тот не пьёт шампанское). Одно из таких рискованных следующее: людям пишущим художественные произведения легко нравится у других то, что написано в таком же духе.

А бывают тонкие отличия одного духа от другого даже при одинаковом крайне плохом отношении к действительности. Революционер и ницшеанец, маньерист и обычный (консервативный) романтик очень плохо к действительности относятся. Революционер – наивный оптимист, думает, что можно эту плохую действительность завтра исправить силой или убеждением. Ницшеанец – сверхпессимист, личным «выходом» считающий бегство в принципиально недостижимое метафизическое иномирие. Маньерист – сверхисторический оптимист, верящий в благое сверхбудущее. Обычный романтик простой пессимист, бегущий в прекрасный свой внутренний мир.

Так вот мне кажется, что художнику, вдохновляемому одним из перечисленных типов идеалов, естественно нравится другой художник тогда, когда тот выражает такой же тип идеала, что и у него самого.

У меня получилось, что Дмитирй Зуев маньерист. А ему нравится рассказ Дениса Антимонова «Ретроспектива» (2017). Это заставило меня рассказ прочесть и прикинуть, что и он маньеристский...

...Через час, перекусив и выполнив ещё несколько материнских поручений, Фёдор вышел из дома и направился в сторону старого коровника. Идти было трудно. Февральские заносы, слипшиеся в ухабистое бездорожье, сбивали с пути и заставляли петлять стороной. Когда продвигаться стало и вовсе невозможно, Федя огляделся. Невдалеке на щупленькой берёзке он приметил привязанную сборщиком сока пластиковую бутылку.

– Что, больно? – спросил он молодое дерево.

– Очень! – колыхнулись в ответ поникшие ветви.

Юноша выпрямился, вдохнул полной грудью «озоновую распутицу» и закричал:

– Сволочи, ей же больно! Слышите, бо-ольно!

От пронзительного крика, похожего на встревоженный клёкот дельфина Флиппера, над березняком поднялась стая галок.

Проваливаясь по колено в ледяную кашицу мокрого снега, Фёдор подобрался к дереву и вытащил злосчастный прутик из расщелины ствола. Теперь предстояло вернуться домой, но промятые в сугробах следы уже заполнила зажора, а надеть резинки (высокие калоши) Фёдор, выбегая из дома, запамятовал. «Крепись, Флиппер, скоро берег!» – рассмеялся он, припомнив песенку Олега Митяева про лето. Морщась от уколов ледяной ряски, Федя пошёл напрямик, набирая воду в старые отцовские сапоги.

Вот и дом. Покуда мать возилась на кухне, путешественник прокрался за печку и наконец разулся. Бросив сапоги под лавку, он впорхнул на лежанку и закутался в тёплое стёганое одеяло.

– Ты где был-то? – спросила из кухни мать.

– Весну навещал! – ответил Фёдор и закрыл глаза.

Ступни ног оттаивали и возвращали тело к жизни. На лбу юноши сверкнули капли испарины. Он засыпал, вернее, уплывал, подобно отвязавшейся лодке, гонимой ветром...

Прошу прочесть этот отрывок со всей возможной внимательностью:

«Я не могу даже на четвёртый день бомбардировок отделаться от сосущего, физического чувства страха. Сердце как резиновое, его тянет книзу, ноги дрожат и руки леденеют. Очень страшно, и какое это унизительное ощущение – этот физический страх… Бросать в безоружных, беззащитных людей разрывное железо, да чтобы оно ещё перед этим свистело, чтобы каждый бы думал: «Это мне» – и умирал заранее»…

И вот, ещё один в таком же роде:

«Сегодня в 9.30, когда начала писать, они вновь прилетели. Но бухали где-то далеко. Ложусь спать – а может, они будут через час? Через 10 минут? Они не отвяжутся теперь от меня. И ведь это ещё что, эти налёты! Видимо, они готовят нечто страшное. Сегодня на Палевском в дом как раз напротив нашего дома попал снаряд, много жертв… Нет, я держусь… Но ведь это же ненормально!»…

Ну, и ещё один маленький фрагмент:

«Утром, когда уходили, на район был дикий артналёт, и снаряды свистели над нашим домом без секундной паузы, как в зоомагазине птицы. Нас не убило, хотя ложились везде близко. Мне было страшно, я хотела жить…»

Нет, это не репортаж из Донецка или из Горловки, или из Луганска, или, допустим, из Макеевки. Это – из дневника Ольги Берггольц. Осаждённый, голодающий и беспрерывно обстреливаемый Ленинград, осень 1941-го, зима 1942-го. А ведь как похоже!..

...В экспертной среде регулярно возникают споры о том, что же сегодня читают больше: так называемое бульварное чтиво или всё-таки большую литературу. По вашим наблюдениям, что сегодня перевешивает и почему?

Давайте для начала спросим тех же экспертов, по каким признакам они отличают большую литературу от бульварного чтива. Большой литературой считаются произведения, в которых поднимаются глубокие философские вопросы? Наверное. Ну и почему люди должны сегодня это читать? Если им интересна философская или этическая проблема, они легко найдут в Интернете массу литературы по данному вопросу, и научной, и научно-популярной, и учебно-методической – любой, на все вкусы и уровни сложности. Сегодня читатель берёт в руки художественную литературу чаще всего с целью прочитать историю и получить определённые эмоции. Кто-то хочет повеселее, кто-то хочет романтику, кому-то интересны загадки и разгадки, кому-то по душе ещё какие-то варианты. Я не понимаю, почему это плохо и почему это нужно называть оскорбительными словами «бульварное чтиво». Все слова о «высокой миссии большой литературы» есть не более чем поддержание однажды придуманного мифа. Если книги – это пища для души и ума, то почему эта пища непременно должна принадлежать только «высокой кухне»? Повседневная простая еда – вещь намного более востребованная, и это совершенно естественно...

Соавтор – Дмитрий Зуев

...И пока он декламирует «Жираф» Гумилева, Раиса не догадывается, что в арсенале его имеется лишь одно стихотворение. Исключительно для таких вот случаев. Чтобы познакомиться с типажом «поэтка». Опустив все возмущения касательно новой этики и феминизма, можно не без оснований предположить, что у каждой «поэтки» должен же быть свой вкус на стихи! Нельзя ведь всех поголовно брать гениальной дурью из Серебряного века! Но «Жираф» абсурдно подходил всем…

Типажи, о которых идет речь, Володя придумал еще в студенчестве. И даже не придумал, а, скорее, почувствовал. Было их немного, и на любой – безотказно действовал один простой и конкретный ход.

«Поэтке» требовался вовремя прочитанный стих. «Либералке» – малоизвестный факт из биографии какого-нибудь узника совести. «Колхознице» – покрутить на глазах брелоком от машины. И что особенно интересно, для каждого из типажей важен был только сам жест. В каких обстоятельствах совершался ритуал – не играло никакой роли. Крутить ключи перед понравившейся «колхозницей» можно было, даже находясь в кафе «Лакомка» и поедая мороженое. Значение имел лишь только жест. Остальной антураж барышня потом сама додумывала в рассказах подругам...

...В повести «Рождение» Варламов описывает происходящее в утробе женщины и даже чувства новорожденного, и все в мрачной гамме. То, что в стране медицина не на высшем уровне, каждому известно, но ее описание автором ещё безотрадней и страшней. Вначале у роженицы обнаруживают всевозможные патологии и укладывают ее на сохранение в мерзкую казенную больницу. Потом, когда начались преждевременные роды, ее переводят в другое медицинское учреждение из-за опасности и безысходности, что не смогут помочь. Цитата из книги: «Преждевременные роды, гипоксия плода, гипотрофия, фетоплацентарная недостаточность, поперечное предлежание плода, двукратное обвитие пуповины. Срок – тридцать – тридцать одна неделя. Первородящая, тридцать пять». Что за письменный бред? Набор устрашающих диагнозов! Затем, больного ребёнка в больнице еще и заразили гепатитом. Мальчик после стольких медицинских нелепостей – выжил. Я бы законодательно запретил господину Варламову заниматься художественным письмом. Вряд ли мужчина-автор способен выразить и передать все переливы чувств беременной женщины. Даже Лев Толстой, великолепный знаток женской чувственности, никогда бы не взялся за описание таинств беременности. Я прилагал усилия, чтобы читать эту писанину. Постоянно ощущаешь, что сталкиваешься не с реализмом, не с гиперреализмом, не с мистикой, а с чем-то совершенно непонятным, не имеющим определения, вздорным школьником, решившим оглушить учителя литературы.

Невозможно воспринимать повести Варламова как глубокое исследование сложностей национального характера, оказавшегося на перепутье усложняющего мира. Один из «заинтересованных симпатизантов» автора вдруг заявляет: «Алексей Варламов стал классиком уже при жизни». Соглашусь – «классиком школьного сочинительства». Поскольку «классик» – не чин и не звание, при вознесении в этот ранг исключает случайность, заинтересованность, интерес заявителя. Но в случае с Варламовым все эти три фактора сошлись...

...Вот и она, голубая, лоснящаяся, спокойная, берег, отороченный зелёной гривой с белыми кипами пахучей черёмухи, в ближней воде стелются и качаются косы коричневых водорослей. А на той стороне поле, и солнце в прелюдии заката. Птицы чирикают, рыба плещется. Тянет дымным духом, не иначе, в ближайшей деревне топят бани.

Присел на траву, соорудил «достархан», отхлебнул прямо из бутылки. Хорошо.

Но пора. Пока задор. А то ведь опять жить захочется.

Разделся до плавок, присел несколько раз с вытянутыми вперёд руками, решительно пошёл в воду. Здесь неглубоко, по грудь, но этого, надо полагать, достаточно. Теперь нырнуть, запутаться в тине, для верности залезть под корягу, задержать дыхание.

Корягу нашёл быстро, нащупал ступнями, проверил руками. Всё дно в топляке, куда смотрят природоохранные структуры.

Прощай, белый свет.

Вдохнул, нырнул, впутался в тину, втиснулся под сучкастый свод окаменевшего корневища. Кажется, то, что нужно. Немного потерпеть...

– ...А мне необходимо быть голой? – уточнила Марго.

– Да! – сказал я. – Обязательное условие. Только сапожки. И шуба, она у тебя до пят, так что... Раздевайся, в общем. Там сегодня оттепель, минус десять всего...

– Ладно…

– Спор есть спор, а желание есть...

– ...желание! Я поняла!

Мы хорошо подготовились. И взяли с собой всё то, что было необходимо для выполнения моего желания, включая томик стихов Николая Гумилёва и красный пожарный топор. Вынув из пожарного щита, я осторожно обернул топор огромным пластиковым пакетом с пророческой надписью Warning! Пакет мне одолжила наша коридорная Любовь. Любовь именно так называла себя – «коридорная».

– ...Да в лес, – легкомысленно сказал я ей, – за дровами.

Коридорная Любовь кивнула, она привыкла к странностям «творческих фестивальных пижонов» из Москвы.

И мы с Марго выступили из нашего «уютного семейного пансиона» прямо в окрестности наступающей ночи...

...С какой стати Алису Иоффе считают представителем современного искусства? – Наверно, не помести она свои холсты на гибких подрамниках, повесь их обычно: на стену, слева направо последовательно – как обычно делают с живописной серией, назови она серию не так вычурно, а, скажем «Общность», – её б не считали новатором. А так… Она и училась в соответствующем месте. И вообще своя…

И всем плевать, что у неё, в сущности, произведения прикладного искусства, призванного усиливать, в общем, знаемое чувство (здесь – раздрая {в первом произведении}, душевного родства {во втором}). Всем плевать, что ничего у неё нет от подсознательного идеала, что и определяет художественность, то есть принадлежность к высшему разряду – к неприкладному искусству.

Оно-то, да, наглость предлагать публике критерии, которые ею ещё не приняты. Но кто-то когда-то должен же их предложить.

Казалось бы, есть два варианта поведения. Первый – ты просто не ввязываешься в конфликт, а спокойно проходишь мимо. Второй – человек сам тебя задирает, скажем, вызывающе смотрит или бросает вызывающие слова. Но, если ты столь же вызывающе смотришь в ответ или спрашиваешь вроде: «ну чё? чё зыришь?», – он тут же отворачивается и шагает в сторону. Бывает так, что ты потом его окликнешь: «эй! я с тобой разговариваю!», – но он старательно смотрит вперёд (не на тебя) и убыстряет шаг.

Таких по-испански зовут «пердона́ви». Как правило, это выглядит комично, ибо человек сам же начал конфликт, но... сам же первым и ретировался. Он надеялся, что ты спасуешь, но увидев, что это не так, быстро утекает. Это хуже обычного малодушия. Это пердонави.

(Это слово появилось в старой Испании во времена расцвета ножевых поединков. Вытащивший нож, но не пустивший его в ход, автоматически становился пердонави.

В конце 1980-х, в художественном училище, я участвовал в групповой драке. Один парень вытащил нож...

...– Господи! Как ты это выдержала? – сочувствую я порабощённой мусульманской женщине.

– Ты что? Я сама её второй женой взять предложила, – продолжает Замира.

– Ёк-якорёк! – экспрессивно реагирует Карелия.

Замира, не обращая внимания на выпады Карелии, продолжает свою историю:

– Девочки, он у меня с Кавказа, «горячий». Ему одной женщины мало. Рано или поздно любовницу завёл бы. Бабы всякие бывают. Иная и из семьи увести может. А если новую жену привести надумает, где гарантия, что мы с ней сойдёмся? Зачем мне «кот в мешке»! Тут я с девушкой мусульманкой на рынке познакомилась. Пригляделась. Вначале просто общались. Потом я её в гости позвала. И мужу сама в качестве второй жены присоветовала.

Карелия не выдерживает:

– Охренеть! «Высокие» отношения! Подстраховалась, значит, соломки подстелила. Главная жена. Султан Хатун!

– Как вы втроём уживаетесь? – поражаюсь я...

...– Из Петербурга в Москву то и дело наведывается к князю Репнину герой вашей «Пречистенки», философ Василий Розанов. Вы воссоздали на экране те роковые дни, когда оборвалась высокая русская мысль и духовность. Есть ли надежда, что они оживут не только в кино?

– Конечно, есть – вне всякого сомнения. Активнейшее возрождение духовности у молодого поколения началось сейчас. Для этого потребовалось время, потому что все девяностые годы, которые я прожил и очень хорошо помню, были направлены на то, чтобы полностью растоптать, уничтожить, забыть всё, что было связано с Россией, с русской духовностью. Если наш нетрезвый президент говорил «благослови Бог Америку!», то чего же боле? Казалось, что хуже просто некуда, но мы на лету, во время падения в эту пропасть каким-то образом перевернулись и стали выбираться наверх, цепляясь за любые выступы, используя любые возможности. И то, что сейчас мы встаём в полный рост, не может не раздражать.

– Мы переживём все невзгоды пополам с санкциями и взлетим ещё выше.

– Конечно. Знаете, есть одна прелестная история – не знаю, правдивая или нет, но она мне очень нравится своей образностью. Связана она со Станиславским, и услышал я её от своих преподавателей, Бориса Владимировича Бибикова и Ольги Ивановны Пыжовой, для которых великий режиссёр был просто Костей. Однажды Константин Алексеевич, любивший задачки на актёрскую наблюдательность, спросил у своих студентов: «Что делает чайка перед тем, как взлететь?». Все заговорили наперебой: крыльями хлопает, подпрыгивает, разбегается… Он ответил: «Нет, дорогие мои! Она становится гордой». Мы стали гордыми, вот в чём вся штука. И теперь то, как мы взлетим и как далеко полетим, зависит только от нас. К счастью...

Беседу ведёт Вера Круглова

...Я сел на пень-колоду возле шалаша и закурил, разглядывая мальчика. Теперь я узнавал в лице его ребяческие черты Фроси, которые мутно блуждали в памяти. Или я просто хотел узнавать.

«Нравится тут?» – спросил я наконец мальчика.

«Да!» – крикнул тот, наматывая теперь круги вокруг шалаша.

«Родители тебя привезли, значит, да?»

«Мама!»

«А папка где?»

«В городе!»

Фрося замужем. Отчего-то мне стало тоскливо, и даже не потому, что она уехала, оставив деревню, нас всех, меня в конце концов и открыла для себя новый простор в мужчине, которому родила сына. Скорее я остро осознал, что детству, юношеству – всему тому времени, что полевым цветам и мошкаре подобно, настал конец, уже давно; и жизнь наша теперь монотонно, но неизбежно стекает в какие-то смутные низины, где память станет перегноем. Ребяческая свобода осталась позади, и мы оказались должниками у жизни. А она с нас спрашивает, и вот мы теперь покорно тащим ярмо прошлого в уходящий горизонт завтра, которое не наступит. Когда-то я мог любить Фросю, вплестись в её быт хмелем – по крайней мере, мог выбирать, а она могла согласиться или отказать. И сама возможность была утешением. Правда, понял я это только сейчас, когда выбор был сделан, и вернуться туда, где ещё можно что-то поменять, уже не выйдет. И это наверняка. Отчего так? Почему я не выбрал тогда иначе? Да и выбирал ли вообще?

И действительно, выбирал ли? Каждый раз, увильнув в свои мальчишеские нужды с этой бесконечной рыбалкой, какими-то бессмысленными драками, бутылками косорыловки, которая, конечно, в соседней деревне слаще бабушкиной малины – не то, что нашенская, – и, чего уж тут греха таить, – с несчастными этими девками, которые, конечно, в соседней деревне… – не то, что… – в общем, со всей этой соломой дней я не подозревал, что в то же самое время ветвится другая жизнь – жизнь Фроси, в которой меня не было. Тем и кончилось. Резон ли теперь удивляться?..

...Лев Николаевич Толстой добивался высоких гонораров и даже писал, что с издателей следует «драть сколько можно больше» и торговался с Некрасовым. Он повысил значение труда писателя именно в его финансовом эквиваленте, считая это естественным:

«После «Записок маркера» Толстому платили уже 75 рублей серебром за лист, а после «Набега» и «Святочной ночи» – 100. Дело дошло до того, что за лист статьи на педагогическую тему Лев Николаевич выбил 150, а вскоре 250 рублей…»

...Любое сравнение людей с собаками некорректно, а противопоставление – аморально. Прочитав впервые «Мастера и Маргариту», я удивился несоответствию прочитанного своим ожиданиям, а самонадеянные заявления, подобные лозунгам о состояниях осетрины, разводили нас с Михаилом Афанасьевичем по разные стороны воображаемой границы, разделяющей добро и зло...

– ...Пожалейте! – неожиданно для себя выпалил Старик, чувствуя, как закололо сердце, а из глаз брызнули слезы.

Ангел протянул ему платок.

– Напрасно вы так. В этом мире все меняется, так он устроен. Одни уходят, другие приходят. И ваша дочь должна это понимать. В конце концов, вы прожили долгую, интересную жизнь, верно? Так давайте завершим ее достойно. Вы правильно заметили: не каждому посылают ангела. Это значит, что вашей душой дорожат. Моя задача в том, чтобы доставить ее – в целости и в сохранности. Не могу объяснить, куда именно. Но если я не выполню функцию…

– Вас накажут?

– Это слово неверно, – улыбнулся Ангел. – Но могут изменить, даже переформатировать. Кому это приятно? Я вас понимаю, но поймите и вы: уход души из тела неизбежен. Если сейчас я оставлю вам душу, рано или поздно за ней пошлют другого ангела. А я не могу вернуться, не произведя у вас никакой деструкции...

Я должен повиниться: всё чаще начинаю писать, не зная, что писать. Расчёт не на авось, а на то, что повторится чудо прошлых подобных случаев: раз имя художника известно – что-то его вещи да шепнут. В этот раз я в телевизоре услышал фамилию Шакенов. Некоторые картины его словно примагничивают глаз.

Ясно, что художник выразил своё настроение, а не изобразил действительность. Что это за настроение? Счастья? Весны?..