Архив публикаций за январь 2023

Театральное закулисье, словно магнит, на протяжении многих столетий притягивает к себе взор неискушённого зрителя, представляясь ему чем-то необыкновенным, загадочно-волшебным. Эти ощущения особенно сильны, если речь идёт о юном зрителе, впервые посетившем театр кукол. Причём талантливые кукольники, несмотря на небывалый технический прогресс, столь же сильно очаровывают детские сердца, как это было сто или даже двести лет тому назад.

Но кто же он – сегодняшний зритель? Одинаков ли он в разных регионах России, или всё же чем-то отличается? Что ему показывают со сцены? И главное, кто эти люди, что управляют куклами? Почему они приходят в профессию, и как затем меняются их характеры? На эти и многие другие вопросы отвечают в эксклюзивном интервью «Новой Литературе» актрисы Луганского академического театра кукол Ольга Шумченко и Яна Гуменюк.

...Не успел Александр Земцов открыть дверь своей квартиры, как ему в нос ударил аромат жареного мяса.

– Вика, – завопил Сашка, – чем это у нас так вкусно пахнет?

На пороге кухни показалась фигура Сашкиной жены.

– Сегодня на ужин я приготовила бефстроганов.

– Говядина от графа Строганова?! Отлично! – хлопнул в ладоши Сашка. – Я голоден как волк.

Он разделся, прошёл на кухню и сел за стол.

– Витька сегодня раскололся, – радостно сообщил он, накладывая мясо себе в тарелку. – В обед, в кафешке, что напротив нашего офиса, он вдруг отказался от мяса. Я давай допытываться, в чём дело. Ну и тут Тюнин поплыл, во всём сознался. Представляешь, он в нашем пруду выловил Царевну-лягушку!

– Как в сказке, что ли? – не поверила Виктория.

– Ага, как в сказке. Дочь морского царя. Вот только отец прогнал её из моря и отправил жить в пруд. На три часа в сутки она может превращаться в девушку, но если просрочит это время, навсегда останется лягушкой. Витька в неё по уши втюрился. Оттого и пить бросил.

– И оттого на работу в компанию вернулся. Верно?

– Думаю, что так.

– И теперь тебе опять приходится делить с ним прибыль.

– Ну а как без этого? – развёл руками Сашка.

В течение следующей минуты Вика задумчиво наблюдала за движением челюстей мужа, старательно пережёвывающих мясо.

– Слушай, а давай пригласим их к нам в гости. Интересно же взглянуть на ожившую сказку, – нарушила молчание женщина.

– Отличная идея! – закивал головой Сашка. – Предложу Витьке прийти к нам в субботу вечером. Только ты учти, они вегетарианцы. Никакого мяса на столе быть не должно...

...Я вот что забыла тебе сказать, Саша: ты ни в чём не виноват. Это я, дурочка, виновата в том, что ты ушёл. Ты ушёл, потому что я потеряла себя. А потом – и нас. Я не смогла нас сохранить. Да, конечно, всё случилось не в один момент, не сразу. Я теряла нас около года. Теряла капельками, чуточками, мгновениями. Эта потеря нас происходила, а я этого не замечала, не чувствовала и не понимала. Недаром говорят, что женщина – хранительница очага. Очаг надо хранить. Иначе придётся его хоронить. Что с нами и случилось. Я нас не сохранила, не уберегла. Да, училась в инязе тогда как очумелая. Работала параллельно, чтоб и папку с мамкой, и нас поддержать, и чтоб практика была, и связи нужные копились. И не сберегла нас. Упустила. Самое главное в своей жизни профукала. А когда ты меня привёл в чувство, уже поздно было. Нас не стало. Я даже не попыталась нас вернуть. Я ничего не сделала, чтобы мы остались вместе. Ничегошеньки. Мне подружки всё нашёптывали: ах, какой негодяй, женщину беременную бросил, ух, какой подлец, ох, какой такой-сякой, а я, дурочка, молчала. Не послала их далеко да подальше. Всех – хором. А молчала. Да, это я виновата в том, что ты ушёл. И правильно сделал. Надо быть честным перед собой и другими. Полюбил другую женщину – уходи. Никакие дети, никакие деньги, никакое прочее не может быть оправданием жизни во лжи...

...Полковник. Ну, ну. Это всё лирика, а дело серьёзное (достаёт начатую бутылочку коньяка, бокалы). Очень серьёзное (понемногу льёт в бокалы). Очень (подумав, добавляет ещё; осушают). С одной стороны, бывший мэр, который, чего скрывать, почудил при должности.

Следователь. Уж, почудил! Надо же, наряжался охотником и, как «охотник», стрелял коров!

Полковник. Ну, мэр должен же чем-то отличаться от обычного жителя. Потом, должна же быть у человека какая-нибудь слабость.

Следователь. Уж это да! Думаю, такого другого не было и не будет.

Полковник. Ну, как знать: прогресс непредсказуем. Такого мы тоже не ожидали, как особых чудес от природы.

Следователь. Да, такую особенность главы города не предсказать никому.

Полковник. Правда, владельцам убиенных коров возмещал убытки. Но всё равно, конечно, картинный факт.

Следователь. Да, очень картинный, но эта загадка научно необъяснима: почему он стрелял коров? Чем его обидели коровы? Или в коровах что-то такое есть, недоступное нашему пониманию? Что-то верх того, что мы, смертные, видим.

Полковник. Ну, думаю, полностью нам не раскрыть эту загадочность. Хоть век живи, а всё будет тайна.

Следователь. Приблизиться бы к истине. Ведь это манит, именно как тайна.

Полковник. Мне думается: коровы обидели его женой (ещё выпивают по чуть-чуть).

Следователь. Донесите до меня вашу мудрость.

Полковник. Значит, ты не видел его жену.

Следователь. Почему-то – ни разу. Хотя ходили огромные слухи.

Половник. Мне повезло меньше: я общался. Во-первых, она на половину больше мужа в размерах; во-вторых, у неё лицо точно как у коровы. И мне всегда казалось, что она вот-вот замычит. Бедная женщина! Она всё же, дама. Хотя у неё такие мечтательные глаза!

Следователь. Я встречал таких женщин, и мне нравились их глаза.

Полковник. Да, иногда бывают такие коровы. Бедная женщина!..

25 января 1938 года в Москве родился Владимир Высоцкий. Историю первых лет своей жизни он оставил для нас в песне «Баллада о детстве», где написал сводный портрет предвоенного советского поколения, вспомнил знаковые события тех лет, оказавшие влияние на его личность: аресты 1938 года, воздушные тревоги в Москве во время Великой Отечественной войны, эвакуацию, марш пленных немцев, восстановление страны в первые годы после Победы.

Баллада датирована 1975 годом. На одном из концертов в ноябре 1976 года Высоцкий говорил, обращаясь к залу: «Пришла пора писать мемуары. Ну, я не буду никогда, наверное, писать мемуары в прозе, а такие будут маленькие зарисовки из моего детства. Здесь много людей взрослых, которые помнят ещё военные годы, а у меня они остались только в детском мозгу…»

Было тихое туманное июльское утро. Настолько тихое, что треск поломанной ветки в зарослях за рекой прозвучал для меня как выстрел. Никого, кроме медведя, там быть не могло, и я приготовился к встрече косолапого, сняв с плеча ружьё. Нет, я не стрелял в них, особой нужды в этом не было, выстрел в воздух прекрасно их выпроваживал. Лето девяносто пятого года я жил на землях медвежьего заказника в устье реки Аралиханджа и встречался с ними по несколько раз на день. Речку шириной в семь метров взрослый медведь преодолевал в три прыжка и мог в мгновение оказаться передо мной. Все ямы в реке были заполнены поднимающейся на нерест горбушей и кетой, поэтому большинство мишек пребывали в сытости и агрессии ко мне не проявляли, лишь для порядка пофыркивали на близко подходивших к ним собак. Большинство, кроме двух крупных взрослых самцов и одной мамки с тремя маленькими медвежатами, они при каждой встрече сразу показывали, кто здесь хозяин. Самцы угрожающе выпрыгивали из-за укрытий и вставали на задние лапы, защищая свою территорию, а самка, почуяв меня издали, начинала громко кричать, созывая медвежат к себе, и недовольно уркая, уводила их на безопасное расстояние, впрочем, она реагировала так и на своих сородичей. Из стланиковых зарослей продолжал доноситься шум, кто-то медленно приближался ко мне, и моё волнение нарастало. «И собаки далеко ушли», – подумал я, продолжая пристально всматриваться в заросли на противоположном берегу, желая увидеть кого угодно, кроме медведя.

Три недели назад к берегу в устье реки пристала моторная лодка с двумя женщинами. Надо сказать, что это была единственна встреча с людьми за прошедший месяц. Приходили две американки, что работали в научном посёлке в тридцати километрах от меня, они изучали белоплечих орланов. Красивая и грозная птица гнездится на берегах полуострова Кони, и наблюдать за ней приезжают учёные разных стран, рядом с моим станом было два их гнезда. Я не раз видел, как охотятся орланы, они с лёгкостью выхватывают из воды крупных пятикилограммовых кетин, и даже взрослые лайки, издали завидев парящего над морем хищника, боялись его, не отходя от моих ног. Встреча с орнитологами была очень короткой, они осмотрели гнёзда, и, расстроившись пропажей одного птенца, ушли той же водой, не оставшись даже на чай.

– Не стрельни в меня, – услышал я с того берега реки. Сквозь пушистые ветки кедрового стланика я увидел человека, выбирающегося на берег. Невысокий щупленький мужичок, одетый в большую, не по размеру, потрёпанную коричневую замшевую куртку, самошитые штаны из грубого брезента и стоптанные до белёсых заломов кирзовые сапоги. За плечами у него был маленький, выгоревший на солнце брезентовый рюкзак, из которого торчало топорище, ружья при нём не было. По перекату, перепрыгивая с камня на камень, он перебрался на мой берег реки.

– Ты откуда взялся? – спросил я.

– Живу я здесь! – сказал он.

– Где здесь, где живёшь? –  в недоумении спросил я.

– Здесь везде, это земля моих предков! – ответил он гордо...

...Лет десять не виделись. А за это время случились крутые исторические виражи, сменились флаги, обновились вывески. Старое забывалось. Как-то позвонил Герман домой одному прежнему товарищу, по делу, а там нечаянно оказался Дементьев. И вырвал он трубку у хозяина и зачастил проникновенным таким голосом: «Это ты, Паныч? Слушай, ну что нам делить, из-за чего дуться друг на друга?». Пьяный, слезливый такой говорок.

А Герман и вправду растрогался. «Да нечего, – отвечает, – делить, кроме, конечно, добрых воспоминаний». – «Нет, нет, у нас с тобой тогда принципиальный конфликт вышел, это надо признать, конфликт взглядов, – продолжал Дементьев. – Не с бухты-барахты. Но, я думаю, мы просто не поняли друг друга. Всего-то. Нам объясниться нужно – и всё наладится». – «Так в чём же дело? – отвечал Герман. – Давно пора встретиться». – «Нет, так-то у нас обычной пьянкой кончится. А давай лучше напишем друг другу по письму, одновременно, завтра же, и в письме каждый изложит, что и почему. А потом встретимся, обсудим. Я теперь так привык работать, системно. И увидишь, что наши разногласия ничего не стоят. Мы же с тобой одной пробы. Нет, лучше сказать, одной группы крови».

Смешным показалось Герману предложение начинать переписку, но перечить не стал, согласился: «Можно и так, я напишу, но и ты без шуток».

Условились под честное слово...

Славная семья! – говорили про них. Он – удачливый маклер. Она – заботливая мать и жена. Воздалось им за супружеские добродетели.

Когда они поженились, у него не было и гроша за душой, не говоря уже о сбережениях. Работал подносчиком в пивных, даже официантом не назовёшь. В царской России это называлось «половой». Зарабатывал дрянь, да и её спускал на выпивку и постоянно влезал в долги. Сами́р был молод, не обременён ни заботами, ни грёзами о богатстве и власти. Любил развлечься, подурачиться и слушать музыку на полную громкость. Играл и пел для восторженных друзей, подражая старым рок-звёздам. Организовал даже группу, «Адский булыжник»; правда, называли его все просто «булыжником». Какой-никакой, а адский, шутил Самир. Выдавал и другие номера, например, изображал священников, мусульманских (на поминках) и православных (на молебнах). Наконец, был отменным танцором и лихо отплясывал в барах, под одобрительные взгляды проституток, а порой и барменов.

Так он и запал в сердце Сама́и, хотя была она не проституткой, а студенткой, дочерью владельца двух торговых «объектов». Семья была довольно зажиточная, и родители не желали отдавать дочь патлатому гуляке и пропойце. И что она нашла в этом зубоскале? Но Самая была с норовом, её тянул Самир с нечёсаной копной волос, потёртыми штанами, шумными песнями и резкими танцами. Он был маяком, ведшим по тропинке прочь из постылой семьи, к неоновым заревам большого мира. Она сознавала, что его вид не особо внушает доверие, её коробили грубая напористость и уличные манеры, но, удивляясь собственному упрямству, она следовала избранным путём.

Её родитель не желал отдавать дочь за разгильдяя, похожего на местных обывателей не более, чем вода на масло. Такие субъекты плохо кончают, повторял он. Но Сияву́ш-муалли́м любил дочь и желал ей добра. И согласился принять Самира; так сказать, призвал его к себе.

Самир, несмотря на нахрапистость, робел перед усатыми зажиточными толстяками. Он расчесал патлы, почистил туфли и с холодком в груди пошёл свататься...

Первая фраза, первый абзац и даже первая страница могут быть объективно-безличными, непонятно кому принадлежащими. Но рано или поздно делящемуся с читателем сокровенным (или не очень) надо определяться, кто и как с читателем делится: парящий над хлябью всезнающий автор, или не слишком от него отделившийся повествователь, или некто на автора совсем не похожий, например, воробей: поклюёт-поклюёт и попишет, попишет-попишет и поклюёт. Понятно, «кто делится» непреложно связано с «делится как», что определяет стиль, интонацию, которые одних героев и обстоятельства в текст впускают охотно, а других, на дух не перенося, изгоняют. Конечно, наглых тех в дверь, а они лезут в окно, но его, в конце концов, можно заколотить или замуровать...

...У Благородного Наследника, сына Повелителя Двух Земель не было друзей – ему они как бы не полагались. Даже дети жрецов и больших вельмож держались с ним на почтительном расстоянии – то ли боялись (хотя, с чего бы?), то ли будучи научены родителями, которые, в свою очередь… А самому мальчику положение уж и подавно не позволяло приставать к кому-то со своей дружбой.

Жрец Анхесамет ежедневно учил его царскому поведению: ходить прямо и не слишком быстро, не крутить головой, не размахивать руками, не чесаться, не прыгать и не садиться на пол, есть не спеша, даже когда голоден. Говорить медленно, ровно, внятно, взвешивая каждое слово. А главное – контролировать свои чувства, всегда сохранять спокойное лицо, не слишком открывать рот, не зевать, не моргать. Стараться не выказывать удивления и, тем более, испуга. Гнев, неодобрение или, наоборот, расположение или снисходительность проявлять, только подумав об этом заранее, не слишком часто и сдержано. Не смеяться во весь рот, а лишь слегка улыбнуться, придав улыбке выражение снисходительности или иронии. Прилюдно не жаловаться на нездоровье и не показывать, что что-то болит или беспокоит. В таких случаях можно было только сказать Эльфону, а уж он приводил одного или двух лекарей. (При этом лекарь не должен был смотреть в лицо мальчика, либо оно покрывалось накидкой. И хотя лекарям, конечно, было ясно, к кому их позвали во дворец, они изображали полное неведение, называя его просто «ребёнок». Неужели кто-то мог бы подумать, что у сына божественного Повелителя болят зубы?)

Но отдельным, особым секретом было...

...– Как продвигается твоя книга о Бергмане? – спросил меня Эндрю по-английски.

Он не знал русского языка, а я не знал шведского, а потому английский был единственным мостом общения между нами.

– Честно говоря, не так, как я хотел, – честно признался я. – Я никак не могу ухватить суть его личности, а потому мне трудно постичь тайну его кинематографа.

Эндрю понимающе кивнул, а затем внезапно спросил:

– Ты ведь смотрел «Гражданин Кейн» Орсона Уэллса?

– Нет, – осмелился признаться я.

– Что же ты за киноман такой, раз не видел один из величайших фильмов в истории?! Хотя Бергман видел, но оценивал его отрицательно. Но не в этом суть, конечно. А суть в том, что герои этого фильма также не могли проникнуть в суть этого самого Кейна после его смерти, понять, что он был за человек. В этом и состоит одна из философских тайн. Человек слишком сложен, чтобы его можно было описать так же, как мы можем описать своей жене или любовнице дорогое колье или ожерелье. С другой стороны, тебе и незачем описывать Бергмана. Вспомни, он не уделял своей личности никакого внимания. Даже протестовал против теории авторского кино, которую придумали режиссёры французской новой волны. У нас у всех просто мания сосредотачивать свою мысль только вокруг знаменитых фигур. И мы забываем, что каждый человек уникален и неповторим. Об этом и снимал всегда Бергман. И книга, которая его достойна, должна быть книгой, взывающей к внимательному и деликатному отношению к окружающим нас людям. К нашей семье, друзьям, случайным встречным. Во всяком случае, таково моё мнение...

Я – левиафан. В настоящей повести я намерен дать читателям исчерпывающее представление о своей персоне. Очень многие слышали моё имя и поэтому до некоторой степени осведомлены о занимаемом мною месте в истории. Уверен, предварительные сведения, хранящиеся в просвещённых головах, вовсе не ослабят внимание к рассказу, но, напротив, подогреют читательский интерес...

...Проще всего – понимать через себя… А я заметил, что мне всё становится как-то особенно понятно, если я докапываюсь до социального. Отрыжка марксизма, что ли… Красиво я это в себе называю так: я последователь венской школы искусствоведения. Духом времени она оперирует.

То, что я попробовал прочесть у Игоря Шадрова в его «Четыре месяца: последняя практика преданности гуру» (2022) в «Новой Литературе», невозможно читать – бессвязность.

[...]

Остаётся только прикинуть, что такое в 2022 году могло довести Шадрова до полного отчаяния. Это, конечно, упреждающая массовое убийство дончан украинским нацизмом и отягчённая заявлением президента Украины об отказе от Будапештского соглашения (об отказе Украины от атомного оружия) специальная военная операция России на Украине, понимаемая Шадровым как неспровоцированная агрессия.

И это не является доносом, а просто предположением, как психологически объяснить такую крайность как бессвязный стиль прозы. Не исключено также, что сознанию Шадрова не дана такая политическая подоплёка. Писатели ж хорошие пишут, в трансе пребывая, в изменённом психическом состоянии.

Не понятно, правда, почему ТАК много написано этой прозы.

[...]

Но нет никакой гарантии правоты. Особенно – с отнесением к причине отчаяния. Во-первых, она может быть личного, а не социального свойства, как в моём случае. Во-вторых, отчаяние у Шадрова может быть вполне не антироссийского свойства (если пророссийским считать чувства большинства россиян). Вдруг это что-то типа: сбывается тёмное предсказание Гумилёва, что у русских кончается пассионарность (которой хватает на 1000 лет), и грядёт роковое поражение в последней для страны войне. И скоро России не станет.

Наконец, не исключено, что сочинение Шадрова есть назидание уехавшим из страны и оттуда вякающим что-то против войны. Он им показал, что иносказательно это же можно делать, и не уезжая...

...Под утро началась бомбардировка. Первый снаряд ударил вдалеке, второй ближе, а затем пошли удары совсем близко. Жилище моё вздрагивало и тряслось, как при подземных толчках. Всё вокруг гудело, звенело и завывало. Было страшно, но не очень, я морально был уже готов к такому. Из постели я не вылезал, в этом не было смысла, уж если накроет, так сразу и окончательно. Снаружи было бы ещё опаснее. Накрывшись одеялом с головой, я пытался понять: кого они здесь надеются поразить? Курортный берег, никаких военных на нём не было и нет. Почерневшие, поросшие мохом дзоты и бункеры, сохранившиеся после Второй мировой войны, на побережье есть, но только не в Зеленогорске. Здесь лишь отдел полиции, да и то небольшой, человек на десять сотрудников. Что же нужно этим стреляющим по нам безумцам, что они затеяли?.. Решили отвоевать свою бывшую здешнюю землю?..

– Подъём! – раздался сквозь грохот голос Вадима Вадимовича. – Почему лежим? Ты что, не слышишь, что происходит? Все лица мужского пола от шестнадцати до шестидесяти лет должны взять в руки оружие!

– Я не служил в армии, – глупо и трусливо ответил я. – Негоден к строевой по состоянию здоровья, то есть, зрения. Прошу освободить меня от воинской повинности.

– Не ври! Не ври! – заорал Вадим Вадимович. Он стоял снаружи у открытого окна и кричал на меня. Одет он был в воинский камуфляж. – Зачем врёшь! У тебя отличное зрение, ты стреляешь левым глазом лучше, чем я правым. Вставай, одевайся и выходи! Я дам тебе «Кольт-Питон», и мы будем отстреливаться. Отряд лейтенанта Ээро Перкола получил приказ освободить от нас захваченные нами земли, он отправляется в тяжёлый и опасный поход против нас. Наконец начинается настоящее дело, это тебе не по банкам стрелять. Ну, встаёшь?..

Тут так грохнуло, так сотрясло мой коттедж, что я в испуге скатился с кровати и проворно заполз под неё, на случай если мой коттедж обрушится…

Я почти заснула. Пахло собачьей шерстью и семенем. Выбегавшиеся за день псы нахлебались топлёного моржового жира и у костра зализывали второй голод. Отовсюду нарастало их липкое сосредоточенное причмокивание.

Лежала где-то в полукружье выводка. На боку, вроде бы. В затылок, в ухо – по временам мыкались клинья носов. Щекотали холодной влажной кожей, оглушали прелым дыханием. В дыхании запах костной пыли. Так пахнут тюленьи рёбра. Я-то знаю, отец мой для упряжки вялил.

Где кинули, приткнули, там и лежала. Неподвижно. И пальцем не шевелила. Боялась спугнуть дрёму, которая под треск прогорающего плавника густела в тепле стоянки. До этого был только слепящий холод. Бесконечный слепящий холод.

Не помню, сколько дней я уже не могла идти. Один?.. два?.. И почему до сих пор не бросили? С рассвета валили на оленью шкуру и волоком за нартой. Ещё немного и окаменела бы. Чувствовала, как острой болью в моём человеческом теле нарождались прожилки минералов, оседала в костях медь, в подмышках и паху расцветал паршой мох. Интересно, каким камнем бы я стала?..

Отец говорил, что есть поющие камни. Я смеялась, не веря. А он говорил, что я просто не умею слушать. Тогда я ходила от камня к камню, прислушиваясь, а потом опять над ним смеялась. А он говорил, что мне просто не попался поющий камень. Хотелось бы стать поющим камнем. У меня много песен. Хватит на долгую каменную жизнь.

Теперь и в то место, где некогда был мой рот, что-то мыкается. Губы остыли, покрывшись ледяной чешуёй. Не открывая глаз, я открываю глаза...

...И праздники мирно пролетели своим суматошным чередом. Ёлочку нарядили (всё-таки надо когда-то сказать, что на самом деле это была пихта – иголки у неё гораздо мягче и нежнее), дети приехали «почти без приключений», в новогоднюю ночь собрались друзья и родственники, бабахнули салют, долго играли в «Крокодила», наутро ели повкусневшие салаты, со второго числа ходили по гостям, какие-то посиделки устраивали дома, смотрели старые любимые фильмы, пока новогодний событийный серпантин постепенно не начал иссякать…

Иногда, ненадолго оставаясь в комнате одна, я, задумавшись, любовалась нашей маленькой ёлочкой. В такие минуты всё больше исподволь росло в сердце сожаление. Нас всех после праздников ждёт возвращение к прежним заботам. Может быть, для кого-то это будет рутина, но даже рутина – это всё-таки жизнь. А ёлочка уже не сможет вернуться в лес, к своей прежней, возможно, и обыденной, и, может быть, ничем особо не примечательной, но всё-таки жизни. Стоит ли это того краткого периода, когда она, нарядная и всеми любимая, таинственно мерцает огоньками, создавая атмосферу праздника? Как-то нечестно всё это. Но что же теперь сделаешь? (Был год, когда после праздников мы отдали нашу пихту одной хорошей знакомой для заваривания какого-то целебного настоя. Хоть какое-то продолжение... Но, к сожалению, каждый год настой был не нужен). И я только вздыхала и повторяла, обращаясь к ёлочке: «Спасибо, милая! Прости меня! Мне так жаль! Я люблю тебя!»...

...Ваша повесть «Dominus» была опубликована на сайте «Новой Литературы» 29 декабря, в конце месяца. В это время люди обычно заняты подготовкой к Новому году, спешат доделать то, что не успели в течение года уходящего, и времени на чтение остаётся мало. И тем не менее за два дня «Dominus» буквально ворвалась в десятку самых читаемых в декабре произведений журнала, заняв шестое место по числу читателей, а вы стали одним из самых популярных в прошлом месяце авторов. Думаю, читателям будет интересно больше узнать о вас.

[...]

...Ради кого я пишу? Вот на это отвечу: конечно, не для всех. Не для интеллектуалов-академиков, которые угадают во мне вторичность по отношению к их философам, всё сформулировавшим, не для простых читателей, неподготовленных к тому, что я пытаюсь охватить в работах. Но это то, что я хочу исправить, – да, писать для всех. Для тех, кто чувствует, как я. Поговорить о проблемах, окружающих нас. Не для англичанина, – он меня не поймёт, – не для кого-либо ещё. Для того, кто владеет русским языком, наверное, и задумывается о тех же вещах, что и я. Вот для него я пишу. Я ему предлагаю сделку: я пройду все невзгоды, напишу о них, разберу их. И уберегу его, читателя, от моих ошибок. Хороша работа – это ещё гигиена для духа, а не только новые вопросительные знаки в голове...

...Вспомните пушкинское: «Над вымыслом слезами обольюсь». Виртуальный мир художественного реалистического произведения некоторым даже дороже реального. Вместе с тем журнальный, книжный мир наводнены произведениями авангардными, модернистскими, постмодернисткими, которые, в большинстве своём, далеки от правды жизни.

Что вызвало данные направления? Подвизающиеся в них, с позволения сказать, новаторы объясняют свою абракадабру как шаг вперёд от реализма, который кажется им примитивным. Однако возможности метода реализма неисчерпаемы. И, я думаю, отход от него вызван беспомощностью.

Христос, будучи богочеловеком, мог идти по воде. Это чудо, ибо противоречит физическим законам. Чудо также и талант, чей вымысел способен вызвать глубокое волнение, вплоть до слёз. Человек, лишённый таланта, но одержимый манией писать, это сделать не может и начинает фокусничать. Благодаря чему кой-кому из ловких иллюзионистов удаётся создать видимость «ходьбы по воде». Вот так и авангардные писатели, которые якобы являют новое слово в литературе...

...Устав отвечать на вопросы соседки о своей несложившейся личной жизни, я поспешила перевести разговор на более интересную для меня тему: последние деревенские сплетни. Людмила полностью оправдала мои ожидания – мгновенно выложила все местные секреты.

– А почему баб Нюра меня предостерегает, чтоб после заката не выходила? – выслушав соседку, спросила я в лоб.

Былое красноречие Людочки в момент улетучилось. Она поджала губы, но всё же подтвердила:

– Нюрка правду говорит. Будь осторожна. Помнишь легенду?

– Вы про то, что деревня проклята? Но это ж сказки?

– Да, похоже, что нет. Чего ты думаешь, разъехались-то все?

– Потому что в городе жить комфортнее? – логично предположила я.

– Нет, потому что страшно тут стало. Ты сама-то ничего странного не заметила?

Я отрицательно покачала головой.

– У нас не осталось собак.

А ведь точно. Вчера ночью стояла абсолютная тишина, а собаки должны были с ума сходить, заслышав мою машину.

– А почему их нет? – спросила я уже чуть тише.

– Все сгинули одна за одной. И никто не знает, что случилось. А месяц назад и нашего Дружка волк задрал. Это был последний пёс в деревне. Теперь никто не решается собаку заводить. И я думаю, никакой это не волк на нашего пса напал.

– А кто? – тихо спросила я...

– Уважаемый господин Кваренги, боюсь, у меня для вас дурные вести. – Чиновник итальянского посольства переминался с ноги на ногу, боясь переступить порог дома архитектора.

Хозяин указал гостю на венский стул:

– Да проходите уж, не стойте как истукан. Что там стряслось на нашем достопочтенном Апеннинском сапоге?

– Извольте ознакомиться и расписаться в получении. – Продолжая стоять, гость протянул Джакомо Кваренги конверт. – К сожалению, задерживаться не могу, в столице итальянцев немало, и мне надобно каждому лично вручить подобное послание. Вынужден также сообщить, что наше посольство уже завтра ждёт от вас ответ, ибо дело сие чрезвычайной важности и задержка недопустима.

Поняв, что гость к долгой беседе не расположен, архитектор распечатал конверт и быстро ознакомился с содержанием.

«…Всем итальянцам, состоявшим на русской службе, приказано вернуться в Италию… в случае отказа каждый ослушавшийся будет незамедлительно приговорён к смертной казни, с конфискацией имущества!.. Король Италии»...

...Известно, что евпаторийские десантники в последний раз увидели восход 8 января 1942 года – через трое суток после начала штурма города. Сама же военная операция началась в ночь на пятое января: из Стрелецкой бухты Севастополя вышли семь катеров-охотников вместе с морским буксиром «СП-14» и базовым тральщиком «Взрыватель». В составе десанта было 740 человек: о том, куда и с какой целью они идут, пехотинцы узнали уже после отплытия. Казалось, высадка будет удачной: за месяц до этого моряки успешно провели в Евпатории разведку боем. Малому тактическому десанту удалось тогда захватить из жандармского и полицейского управлений важные документы, освободить пленных и скрыться под утро вместе с «языками». Наше командование сочло, что повезёт и крупному десанту. А немцы, наоборот, учли свои ошибки (на их исправление тридцати дней хватило вполне) и приготовились встречать советских воинов заминированными подходами к Евпатории, усиленной группировкой войск и бдительным наблюдением на берегу. Того, что враг расчётлив и умён, никто не взял во внимание. Как и того, что прийти на выручку десанту может помешать шторм. Поэтому стылой январской ночью, прыгая в ледяную воду под лучами прожекторов и пулемётным огнём, евпаторийские чёрные бушлаты начали путь в бессмертие...

...Размышляя о собственной жизни, Авраам последнее время все чаще ловил себя на мысли, что в ней проявляются черты навсегда определившихся судеб еврейских. В их исходе из Крыма он видел черты великого Исхода, в своей жене ему виделся облик то Рахели, то Леи, в старшем сыне тревожно угадывалось поведение вознесшегося над братьями Иосифа.

Они шли рядом с ним. Казалось, они – тени, которые он отбрасывает. Будто идет по ночной улице, и тень то догоняет, то бежит впереди, то – когда поворачивает, мечется из стороны в сторону. Они – память, исчезающая, безнадежная, как прожилки снега в весеннем лесу.

Ночь. Ни звука, ни шороха, ни шелеста, ни движения. Все замерло в ожидании. Недвижима серебристая лунная дорога, волны ее незаметно для глаз качают, словно люльку с младенцем. Умиротворенный, он дышит бесшумно.

Вот теперь – фамилия, новое имя. Новое, как у праотцев Аврама – Авраама, Иакова – Израиля. Кстати, откуда чиновник прознал про его детское прозвище? Ладно, какая разница. Важно то, что фамилия останется от него. А как происходило да почему – кому до этого дело. Разве что, какой-нибудь чудак через пару столетий поинтересуется этим.

Поинтересуется – и тогда пророчество сбудется: облекутся плотью засохшие кости, в тела дух возвратится, жены – к мужьям, к сыновьям – отцы.

И вернутся к людям их имена.

...Уверена, что читатели и авторы журнала «Новая Литература» оценят по достоинству труд его создателей, собравших в одном выпуске и разнотональные поэтичные сборники, и разножанровые прозаичные истории. Рассказы интересны своей незамыленной проекцией на мир, а стихи привлекательны своей лиричной распахнутостью. Критические обзоры, даже те, которые резко рассуждают о композиционной бестолковости «экспонатов», цепляют своей некоммерческой искренностью.

Хочется продолжения дискуссии.

Хочется, чтобы слова обязательно дошли до вдумчивого и чувствующего читателя...