Архив публикаций за февраль 2008

Он привычно вынул из почтового ящика бесплатные газеты с рекламой и не сразу сообразил, что белый прямоугольник, упавший на кафельный пол подъезда – письмо. Поднял конверт, глянул на адрес и фамилию отправителя, поспешно распечатал, пробежал глазами записку – безупречно выписанные буквы и ровные строчки… Он всегда завидовал почерку своего приятеля.

Трижды перечитал записку, прежде чем до него дошёл её смысл.

Из квартиры позвонил на работу, предупредил, что его не будет несколько дней, и стал собираться в путь.

На следующий день он уже ехал в плацкартном вагоне. Отвык от поездов и поначалу стеснялся соседей. Но пообвыкся, загляделся в окно, где без конца – леса, деревеньки, крохотные станции, на которых так хочется выйти…

В одном небольшом городе у самой речки стоял старый дом. Он был таким старым, что весь покосился и покрылся морщинами трещин. Почти все время от реки тянуло сыростью, а раскидистые деревья рядом с домом закрывали солнечный свет. Поэтому в квартирах этого дома всегда было холодно и неуютно. В одной из таких квартир, на самом нижнем этаже, жила маленькая светловолосая Аннушка со своей мамой. Жили они уединенно и, практически, незаметно: мама очень много работала, и девочка всегда оставалась дома. Во двор она выходила очень редко. Нет, не потому, что боялась, как все девчонки, большущих пауков на стенах подъезда и драчливых мальчишек на улице, просто с ней все равно никто никогда не играл. Аннушка была слепой. Слепой с самого рождения. Вот поэтому она чаще всего подолгу одна оставалась дома, расчесывала и заплетала волосы своей единственной кукле Лизе или укладывала спать одноухого зайца, который достался ей от прежних хозяев квартиры. А еще Аннушка очень любила рассказывать своим игрушкам сказки: она пересказывала им те, что слышала от мамы, но чаще всего девочка придумывала их сама. В этих сказках солнышко было теплым и ласковым, как руки мамы, были разные принцы и принцессы. Аннушка не знала, какие они, но ведь для настоящей волшебной сказки этого и не нужно было...

...Пружинистая дорожка, накрепко перехваченная поперек ажурными прутьями, в совершенстве скрадывала перестуки шагов. Один из охранников терпеливо дожидался на лестничной площадке, другой – массивный латыш Александр Бельмас – подымался вместе с вождем, следуя на маленький шажок позади, в полном соответствии с инструкцией. В этом подъезде все было по-старому: ровно горели электрические канделябры, от массивных батарей парового отопления явственно распространялось ощущение приятной теплоты, поблескивающие свежим лаком широкие дубовые перила заботливо укладывались под ладонь посетителя, как бы приглашая, совершенно без оглядки, наслаждаться истинным дореволюционным комфортом, не вспоминая при этом о разного рода глупостях в виде военного коммунизма.

Владелец особняка, Василий Эммануилович Брант, управляющий торгового дома "Брант Э.Г. и Ко", а по совместительству – потомственный почетный гражданин Санкт-Петербурга, специализировался на торговле лесом. Председатель правления Товарищества Беломорского лесного завода, Меленковского завода льняной мануфактуры, директор Товарищества Кемских лесопильных заводов и общества Новороссийского завода портландцемента «Цепь», член Совета Петербургского учетного и ссудного банка, – словом, чинов да регалий и за день не перечесть, – к произошедшим в родном отечестве переменам отнесся насквозь индифферентно и тут же сдунул за границу, прихватив с собой разлюбезного компаньона Петра Эдуардовича Шрамма и немаленькие ценности, нажитые в результате многовековой эксплуатации обездоленного пролетариата. В покинутом же им домике на Большой Дворянской улице стали происходить загадочные и до головокружительности чрезвычайные перемены.

Вначале на объекте появился вездесущий господин Бонч-Бруевич. Бегло осмотрев уцелевший особняк, он выставил вооруженную охрану, попутно объяснив случившемуся тут же господину Зиновьеву, что дом немедленно поступает в личное распоряжение Ильича. Григорий Евсеевич, он же Овсей-Гершен, он же Аронович, он же Радомышельский сильно опечалился, но возражать, разумеется, не посмел и отправился подыскивать для себя другое не разоренное помещение.

Специальная «смольнинская команда» прибыла в особняк на следующий же день, занявшись легким ремонтом, запуском кочегарки и грамотной установкой пулеметных гнезд. Официально дом Брандта был национализирован для последующей организации в нем детского интерната. О том, что на деле там имеет место быть скоропалительное обустройство любовного гнездышка, знали лишь настоящие ленинцы...

...После наводнения Архипка неузнаваемо преобразился: расправил плечи, засверкал счастливо большими вдумчивыми глазами и, главное, стал рисовать. Он писал акварелью и маслом. Сюжет картин был один и тот же – сад, затопленный водой. Однако вдохновение, овладевшее им, подпитывало его все новыми и новыми чудесными идеями. Оттого, видно, сад выходил всякий раз по-разному: то съежившимся под громадной тяжелой волной, то переливающимся мокрой зеленью в лучах солнца, растворившихся в прозрачной воде, а то охваченным буйным цветением, устилающим белыми лепестками дно безбрежного моря…

...Дни шли. Серапион мучился бессонницей, щедро поливал себя туалетной водой, его мутило от освежителей дыхания и недоедания. Он худел, сутулился, и вид его становился все более измученным. Коллеги и те, кто знал его, недоумевали – они не понимали, что с ним происходит.

Каждый понедельник Серапион принимал участие в совещаниях у генерального директора, сидя за большим столом вместе с полутора десятками коллег из разных подразделений. В тот понедельник он приехал вовремя и уселся на свое обычное место, разложив перед собой все необходимое для записей. Совещание началось, и тут Серапион почувствовал, что его начинает подташнивать, а перед глазами замелькали разноцветные искорки. Он сжал кисти рук в кулаки, попытался изменить позу – ощущение дурноты не проходило. Виктор Сергеевич говорил о кредитах и факторинге, а Серапион чувствовал себя все хуже – тошнота подступала, не считаясь с текущей финансовой политикой компании. Серапион пару раз в детстве падал в обморок и хорошо помнил состояние предшествующее непосредственно потери сознания. Он понял, что пора действовать, иначе его может вырвать прямо на стол или он свалится со стула на пол. Он буркнул извинения и быстро вышел из кабинета, уже начиная терять из вида проем двери, но, успев все же попасть в него. В коридоре Серапион прислонился спиной к стене и сполз вниз. Сердце колотилось, на лбу проступил пот. Ему пришлось посидеть так не меньше пяти минут, прежде чем он почувствовал, что ему становиться немного легче. Он приподнялся и сначала решил вернуться обратно в кабинет, но сразу понял, что делать это не стоит. Он спустился вниз и вышел на улицу. Люди и машины носились как обычно, в воздухе стояла обычная выхлопная вонь, но Серапиону, тем не менее, здесь было немного легче...

Есть разряд людей, что с умом умеют хвалить, другие – с не меньшим умом раскритиковывать. Способности эти настолько же разные, как талант к стихам и прозе, и редко совмещаются в одном человеке. Скажем, Набоковым зачитываешься, когда он объясняет американским студентам достоинства Пушкина, или взять хотя бы его великолепный разбор «Мертвых душ». Но при его нападках на Достоевского и Горького вся его тонкость куда-то пропадает. Оспорить его очень легко. С автором данной статьи случай обратный, и потому он в затруднительном положении: затруднительном, потому как роман раздражения и насмешки у него не вызвал. Ни тупой эротики (а где она бывает умной?), ни попсовой антисоветской идеологии, основанной на двойных стандартах, ни матерщины, и даже грубых слов всего одно на весь роман. Что делать? Ругать-то надо...

...Ангел-хранитель, как и вся моя жизнь, был неказист. Мои представления о высоком (ростом этак, как лучший баскетболист NBA) и статном создании из света и силы с мощными крыльями ярко-белого цвета растаяли подобно утреннему туману с приходом солнца…

Удобно устроившись на подоконнике, Ангел с недовольством рассматривал грязно-серые перья правого крыла. Пару сломанных и обожженных перьев он вырвал и спрятал в карман давно нестиранных брюк.

– Что? – он хитро поднял на меня ярко-голубые глаза (казалось, все небо отразилось там. И на секунду я поверил, что это не розыгрыш).– Грязноват?..

– Ну, вообще да, есть немного…

– Ну, извини, не успел. Дела были... Сам знаешь…Это ж все они! – он взмахнул рукой куда-то ввысь. – Господь наш решил, что мы должны быть ближе к своим клиентам. Теперь вот раз в году у нас День Открытых Дверей: общаемся со своими подопечными, отвечаем на вопросы. Вообще, между нами, бред полный. Но что мы, Ангелы, решаем?.. Ну что, вопросы какие? О пожеланиях разговор отдельный. Начнем с вопросов...

...Всё, буквально всё подминает под себя этот вредный законишко, морально изматывая нас и превращая даже мыслителей в наивных детей. Вроде, посмотришь, человек – умница умницей, а ведёт себя так, что чувствуешь: попался! Например, психолог или политолог, который пытается сопоставлять поведение и мотивацию, сознание и подсознание людей недавнего прошлого – XIX века – с тем, что мы имеем сегодня. Всё хорошо, только сопоставление невозможно – общий уровень (тон) ноосферы и психосферы другой, и новоприобретённый человечеством опыт (военный и организационный, научный и медицинский, гигиенический и сексуальный, экологический и экономический, в области политики, дипломатии, разрешения конфликтов, культуры и искусства и т.д.) обращает всякие подобные попытки в пшик, что, естественно, затенено и находится за ширмой запретов.

Или взять специалиста по рекламе, маркетингу и продвижению товаров, который упорно старается добиться увеличения продаж, не взирая на несоответствие уровней – уровня «жителя» XXI века и «жителя» XIX-ХХ веков. Это если мы говорим о времени. А вот то же самое, но – в пространственном измерении: есть уровень региона А, уровень региона В и уровень региона С, либо, иначе, уровни обществ А, В и С… То, что годится для одного из них, не лезет ни в какие ворота для другого, третьего, и наоборот; но, увы, современным специалистам пока не преподают «закон мухи», и понять причины своих стратегических поражений для них не представляется возможным...

...Так и жил-поживал Мальчук вполне беззаботно, сытно и безбедно…

Но однажды случилось то, чего он никогда не ожидал, и о чём потом помнил всю свою жизнь.

– Ну, Мальчук, придётся тебе месячишко пожить у дедушки и другой бабушки, – взял его однажды на руки Бородатый. – Там тебе будет хорошо и привольно… А мы поедем в отпуск. Взяли бы и тебя с собой, да боимся, что потеряешься…

После этих слов у Мальчука не только потемнело в глазах – он ещё и оказался в тёмном портфеле, противно пахнущем крашеной кожей. Некоторое время портфель с Мальчуком куда-то ехал, но скоро его открыли, и Мальчук оказался в маленькой незнакомой комнате...

Как мне кажется, легче всего писать предисловия к книгам.

Итак, я никогда не умела писать длинные повести, состоящие из 36 глав. Мне всегда казалось, что все стоящие мысли можно уложить на двух страницах, а если постараться, то и в два предложения можно вместить «Войну и мир». От этого не теряется вся «живость» повествования, а, наоборот, оно приобретает какую-то недосказанность, отрывочность, афористичность, конечно, я не претендую на славу Кузьмы Пруткова. Все, произведения, написанные после или до этого предисловия, лаконичны и кратки, но, лично я так думаю, они не потеряют свою прелесть для читателей. Все, что здесь описано, было взято из жизни, навеяно ею, или просто нагло подсмотрено.

Итак, я никогда не умела писать романтическую чушь, на которую так падки девушки. Я, вообще, против того, чтобы писать о любви и страдании, связанном с ней. Надеюсь, мои произведения избежали этой банальной темы, как любовь и кровь, морковь, свекровь и, наконец, бровь.

Итак, я никогда не умела писать «по заказу» или «от нечего делать». Просто я не могу заставить себя писать, когда нет интересной темы. Конечно, я пробовала делать это без единой мысли в голове, и такие произведения помещены здесь, но, читатель сразу отличит их, хотя, кто знает, каковы у публики вкусы.

Итак, я никогда не давала читать мои произведения близким, школьным друзьям, пусть крепче спят.

Итак, я никогда не слушала критики, даже конструктивной, хорошо или плохо... Не знаю, но до всего я дошла сама.

Итак, я раньше стеснялась показать свои произведения... Честно скажу, я и сейчас стесняюсь.

Итак...

…Вначале убили его друга.

Его же самого томили

пытками

и ожиданием.

В этой ужасающей череде событий Боэций остался верен себе –

поперечный срез жертвенного мученического перехода

он оставил в предсмертном трактате «Об утешении Философией»

перед самым алчущим алтарём и

шагнул

вместе с богом,

приютившимся в его душе,

прямо

в вечность.

…Она

явилась

к нему,

истерзанному

невиновностью…

...На кладбище было безлюдно. Тихо падал пушистый снег. Мама быстро разыскала братскую могилу.

– Вот здесь. – Она показала рукой.

Отец долго молчал, глядя на земляной холмик, потом достал из-за пазухи чекушку и приложился к горлышку. Он сделал всего несколько маленьких глотков, а потом передал бутылочку маме. Она тоже сделала маленький глоток.

– Я запомню – сказал отец. – Буду помирать, а запомню…

Мама опять заплакала.

– Здесь дети в основном – сказала она сквозь слезы.

– Пойдем – сказал отец, спустя много времени. – Колю пора забирать…

Они двинулись к выходу и очень быстро растворились за пеленой снега.

А я так и остался у своей могилы.

...Витёк и Лёха вышли из магазина.

– Б**ха муха, еще бы чуть-чуть и попалились! Она так смотрела на бабки, будто понимала, что ей суют липу.

– Ладно, че уж говорить теперь. Валим отсюда, светиться не надо.

– Ага. Дай сигарету, мои делись куда-то.

Леха вытащил руку из кармана.

– А это нафига? – удивленно спросил Витек. Пальцы лехиной руки были свернуты в кукиш.

– Аааа,– Леха поднес руку к лицу. – На счастье. Всегда, когда впариваю липу, держу в кармане кукиш. Бабка научила – вроде как вину перекладываешь.

– Ну ты хорош!

– А, блин...

...Молодой человек встал, и, сглатывая ком в горле, заговорил, громко, чётко и зло.

– Он был моим другом. Я любил его. Много раз, особенно в последние месяцы, он говорил мне, как ему одиноко. Одиноко среди людей окружавших его. Подлизывавшихся, и ненавидевших его. Людей, которым глубоко наплевать, что он хотел от жизни и что в ней любил. Он часто рассказывал, как люди, все те люди, кто стоит сейчас, здесь, смотрит на его труп, мастерили из него миф. Как люди приходили к нему в надежде, и уходили, чтобы потом отвернуться. Как наплевательски, – он выкрикнул это слово зло, словно бросил в замерших и оторопевших людей перчатку, – относятся люди к его главному делу, и насколько тяжело ему жить среди вашего, вашего, – произнёс человек с ещё большим вызовом, – равнодушия! Но я люблю этого человека, и хочу, чтобы, уходя, он знал – не всем на него наплевать! Прости меня, друг, за то, что в этот момент тебя окружают не те, кто действительно тебя любил! Прости!

Человек растолкал ошарашенных людей, быстро и яростно подскочил к гробу, нагнулся, и, зарыдав, поцеловал мёртвого в лоб. Он, оглядываясь, бешено вращая глазами и яростно бросаясь из стороны в сторону, вышел из толпы, взял со стола огромный букет, положил его прямо в гроб, и властно приказал:

– Можно!

Скучные гробовщики закрыли гроб, подхватили толстые ленты и понесли его к яме. Молодой человек оттолкнул одного из них и взял ленту сам. Гроб медленно опустился на землю, и в ту секунду, когда юноша разогнулся, над полем грянули выстрелы. Солдаты выстрелили не синхронно, командовавший сержант чертыхнулся и приказал: "Заряжай!"

Ошарашенный и выбитый из колеи оркестр заиграл гимн. Стоявшие в толпе офицеры, только начавшие приходить в себя, застыли с нелепо приставленными к виску ладонями. Отработанный годами жест почему-то получился сбивчивым, и воинское приветствие напоминало картинку из сатирического западного журнала. На взопревшем кладбищенском поле это выглядело не смешно...

...Внезапно благополучие весеннего дня разрывают пулеметные очереди. Стреляют где-то совсем рядом. Слышны крики "Аллах акбар! Сдохни, русская сука!", и снова пулеметные очереди. По команде командира мы бежим к дороге, где происходит бой. На обочине дороги наша группа залегла в канаве. Пулемет где-то рядом, метрах в двадцати – тридцати от нас. Но в густых зарослях пулеметчика не видно. Он не один, стреляет еще и миномет. Командир группы подзывает меня и еще Мишку, срочника. Командир ставит заведомо невыполнимую задачу: мне вылезти на дорогу и из огнемета накрыть пулеметчика. Мишка должен при этом меня прикрывать. Я спрашиваю командира, где же конкретно пулеметчик. Командир ответил четко и ясно: "вылезешь на дорогу, там и увидишь его". А пули продолжают лететь над нашими головами. В уши лезет крик "Аллах акбар! Сдохни, русская сука!" До меня медленно начинает доходить, что эта русская сука, которая должна сдохнуть, это я. Меня охватывает животный ужас. Так не хочется погибнуть здесь и сейчас, в теплый весенний денек, когда уже появились листочки. Дома, наверное, девушки уже бродят по улицам в коротких юбках. Мои знакомые и друзья, наверное, стреляют глазами по ним. Кто-то сидит в кафе или ресторане. И никому нет дела до того, что здесь и сейчас идет война. Возможно, что кто-то сейчас погибнет. Другой мир, другая жизнь. В данный момент и моя жизнь лежит на невидимых весах, и в какую сторону они качнутся, я не знаю...

...«Какое же это нужно иметь здоровье, – сотрясало воздух и воображение одного, вернее, одной из числа отдыхающих, – чтобы поглощать и перерабатывать все это бесконечное жареное, вареное, пареное, а так же, сырое съестное и немыслимых расцветок в немыслимых же количествах спиртное самых разных видов, начиная с восьми утра, и заканчивая в районе полуночи?!»  Есть такие разновидности аквариумных рыб, которые едят столько, сколько им дают, рискуя при этом издохнуть от неспособности переварить съеденное сверх меры. Человек в этом отношении ушел не слишком далеко от своих водоплавающих собратьев. Главное его отличие составляют, прежде всего, продолжительность жизни и степень жизнестойкости его перерабатывающего пищу механизма. У него, у этого неутомимого труженика, практически непрерывно пропускающего через себя и расщепляющего тонны жирного, острого, соленого, сладкого, горького, полезного и вредного, не остается ни минуты свободного времени даже на то, чтобы предупредить своего хозяина о предстоящей рано или поздно расплате. «Ах, если б у печенки руки были, она бы горло задушила», – метко шутит один из современных сатириков. Именно этот, самый могучий по своей поглощающей съестное и спиртное способности, вид составляет наибольшее число отдыхающих. Среди них есть разговорчивые и  молчаливые, умные и глупые, сангвиники и флегматики… Разные есть. Но объединяет их всех – малая степень подвижности. Впрочем, какая уж тут подвижность, когда дышать трудно...

...Мир был мстителен – но не подлежит описанию происшедшее позже, в опустении парка под ветры осенние, когда грязные люди в бесцветных спецовках, подчищая, корчуя, корежа кругом, оттащили подругу мою на канатах в направленьи неведомом, нельзя изложить: ужас беззвучный, потрясенье недвижное, никакие рыданья и рев не смогли б передать этих чувств, тут любые движенья, метанья исказили бы пошло мое состоянье – но под хлестким дождем и деревьями голыми сохранял я пластичную позу и надрывно-беззвучным оскалом отверстую пасть, презирая: крикливых, слезливых – чудилось мне, что воплем и плачем сымитировать пытались они безмолвье кричащее истинной горести, тщетно – застывши в прыжке, обращенном теперь в пустоту, я предстал воплощением истого горя...

...В облаках – огни машин. Или я сошла с ума? Это будет больше чем сюр, и хуже чем фантастика – но только что передо мною – в небе, в облаках промчалась машина. Вот ещё одна. И ещё. Что это? Паровозик самолётиков? Или я сошла с ума. Если не знать, что там, в облаках – горы, а по серпантину идут машины – можно подумать что угодно. Но есть объективная реальность, видимая глазами – по небу едут машины. Поэтому не нужно смотреть глазами. Они для того и даны нам, чтобы вопреки увиденному, слушать сердце. А оно хочет радости и сказки.

В облаках огни машин. Я слышу из домов музыку твоей земли – и она не мешает мне спать, она питает моё сердце ритмами твоей земли. Я – странник. Я пришла сюда за вкусом твоей земли. Я насыщаю себя ею. Я хочу почувствовать тебя. Я хочу тебя через неё познать.

Почему больше всего нас привлекает то, что недоступно? Я назову эту сказку «Шумадийская история» и подарю тебе. Это история о том, как я никогда не буду в Шумадии. История о тебе, любимый мой...

...− Саша, я прочитал твой рассказ «Рукавичка», он мне очень понравился. В судьбе киноактера многое зависит от режиссера. Но без драматургии нет настоящего кино. Полонский написал прекрасный сценарий о школе. Очень смелый по тем временам. И готовый фильм долго не выпускали. Всё требовали что-то выбросить, перемонтировать. Гавриил Николаевич Троепольский написал добрую повесть о собаке. Он жил в Воронеже, никогда не рвался ни в какие президиумы. Простой, порядочный, очень талантливый, мудрый человек. «Белый Бим...» − это ведь не только о собаке. Это разговор о людях, о жизни. О том, что каждое живое существо индивидуально и нельзя судить всех по одним стандартам. Лев Толстой – отдельный разговор. Мне близки поступки князя Андрея. Его нравственные искания. Помнишь разговор Пьера и Андрея на пароме? Перечитай.

Вячеслав Васильевич говорил, и мне с ним было легко и понятно. Он делал паузы, что-то вспоминал, воскрешал в памяти:

− А помнишь, образ дуба… Человек не сразу начинает понимать жизнь, он проходит через страдания. В твоём рассказе есть глубина, есть второй и третий план, есть чувства. Это хороший материал для сценария. Не переживай, если он понравится не всем. Те, кому не понравится, пусть идут «на тусовку», как сейчас любят говорить. Там не нужно ни думать, ни сопереживать. И твой рассказ «Орфей…» тоже сильный. Я сам не охотник и никогда им не был. А всё почему… Однажды в детстве мы с ребятами не нашли, чем занять себя, и я взял из дому духовое ружьё. Пошли ватагой к Клязьме. Идём по тропке, смотрю: на берёзе стая воробьёв. Сидят себе, весело чирикают. Я вроде и не сильно целился, взял и стрельнул в центр стаи. И оттуда, сверху, прямо мне под ноги свалился маленький воробышек. Крылышки опущены, на боку перья взъерошены. Капелька крови на клювике… Я гляжу на него сверху вниз и думаю: «Зачем?» Так жалко стало… И стыдно...

...Старый двор-колодец совсем не изменился за прошедшие годы. Как и не менялся последние полвека. Та же стайка голубей у мусорных баков в темной подворотне, те же мрачные окна и старые двери парадных. Даже заржавелый остов горбатого «запорожца», простоявший здесь последние четверть века, никуда не исчез.

Витя сел на скамеечку у детской площадки и закурил. Затягиваясь едким дымом дешевого «Норд-Стара», заметил, что руки заметно подрагивают. А ведь выходя за ворота больницы, не испытывал ничего, кроме привычной сонливости. Если бы Эрнест вдруг выбежал следом, с воплями: «Стой, Абросимов, стой на месте, я тебя по ошибке выписал, тебе ещё здесь пять лет полагается» – Витя безропотно развернулся бы и возвратился в свою палату. Но потом что-то изменилось. Первое волнение он почувствовал, поднимаясь по эскалатору метро. А когда увидел свой старый дом, с обшарпанным за сто с лишним лет фасадом, испытал острое ощущение, что проглотил огромный кусок льда. Происходящее стало казаться сном, и он испугался, что проснется и увидит себя прикрученным полотенцами к своей железной койке.

Абросимов выкурил сигарету в четыре мощные затяжки, встал и зашел в свою парадную. Тот же полумрак, с запахом жареной картошки и подвальной сырости окутал его с головой. Те же развороченные почтовые ящики. Тот же неработающий лифт. И табличка с предупреждающей надписью, похоже, так и провисела на его двери все эти семь лет.

Не торопясь, Витя поднялся по лестнице на третий этаж, увидел свою дверь, всё с тем же выцветшим от времени дерматином, и вытащил из кармана ключи...

...Наутро, словно по расписанию, он снова отправился на поиски работы. Динара в своей службе занятости предлагала какие-то вакансии, но они были унизительными для человека, прекрасно разбирающегося в тонкостях журналистики. Он работал в республиканском телеграфном агентстве, здоровался в свое время за руку с министрами Узбекистана, было, несколько раз, – с самим Рашидовым и нынешним руководителем страны Каримовым. А здесь предлагают работать в многотиражках…

Аркадий купил городскую газету и стал смотреть в колонке объявлений о работе. Но для него ничего не было. Он хотел выбросить газету, но взгляд зацепился за слова «…возвращаю радость жизни…». Это было объявление некоего доктора Дроздова:

«Для тех, кто угнетен жизнью, потерял к ней интерес и находится в постоянной депрессии, предлагаю лечение. Достаточно одного сеанса, и вы обретете вкус к жизни, станете полноправным членом своей семьи, трудового коллектива, общества. Я жду вас!»

И далее шел адрес. Оказалось, не так уж и далеко от места, где находился Мамонтов.

Но не эта близость к доктору зацепила Аркадия, а то, что он был поражен явной, неприкрытой ложью, беззастенчивым надувательством. Ясно, что работу этот доктор не даст, но в нем на миг проснулось ощущение той жизни, в которой людям вешают на уши лапшу! И Мамонтов, не спеша, рассчитывая подойти к часам десяти, направился по адресу...

...Протягивает мне паспорт: «Вот, велели тебе паспорт передать». Беру паспорт, открываю. Паспорт мой, но на фотографии вместо моего лица чья-то задница. Виду не подаю, возвращаю паспорт: «Знаете, говорю, это не я на фотографии» «Паспорт твой?» – Спрашивает. «Паспорт мой. – От­вечаю. – Но на фотографии по­чему-то не я». Он спрашивает: «Ты по-рус­ски понимаешь?» «Пони­маю». «Паспорт твой?» «Мой. Но на паспорте не я!» Он посмотрел в паспорт, потом на меня, снова – в паспорт, и снова на меня. «Ладно – Говорит. – Подойдем к проблеме с другой сто­роны. Ты, случайно, не знаешь, чей это паспорт?» «Какой паспорт?» «Этот» (Показы­вает мой паспорт). «Этот – мой!» – Говорю. «Вот и бери, – го­ворит, – раз твой», поворачивается и уходит. Беру паспорт. (Хотя не я на фотографии). И тоже ухожу. А куда идти теперь, толком не представляю. И нервный тик заработала: то и дело достаю пас­порт, и долго-долго смотрю на фото­графию чьей-то задницы, хо­зяин которой может быть добрым, отзывчивым человеком, в данный момент где-то сейчас ходит, и не знает, что его зад­ница вместо моего лица вклеена. Обидно, но не плачу, только сильно злюсь. Правда, тут же себя одергиваю: не ты на фо­тографии и не ты, на­плюй, живи себе дальше, как ни в чем не бывало. И только собра­лась, как сообразила: надо было еще до всей этой истории с пас­портом бе­жать в милицию писать заявление, мол, вы тут прохлаж­даетесь, а там паспорт от одного человека, а задница в паспорте от со­вершенно дру­гого человека. Правда, в данный момент уже поздно: я с ним две недели проходила. Кто мне теперь поверит, что это не я на фото­графии?..

...Вершину Кирилл почувствовал – ветер охолодил вспотевший лоб. Миша как-то в сторону ушёл, будто оставил его одного. А Кирилл не сразу решился поднять глаза, в общем-то зная, что увидит… Лента реки бесконечно разматывалась в обе стороны, причудливо извиваясь… А за рекой – леса, луга, серые дороги, поля, холмы, деревеньки, и опять леса, и поля… Дух захватывало от воли и ветра…

– Вот так, брат ты мой… Вот так… Не тесно живём, – подал голос Миша.

По одной из дорог пылил мотоцикл.

– Вася Веснин гонит. День ведь в поле отпахал и опять куда-то… – одобрительно сказал Миша.

Егерь махнул рукой вниз по течению реки:

– Рыбачки наши сеть ставят.

И Кирилл увидел чёрточку на воде – лодку, понял, что говорит Миша о тех, к которым подплывали днём.

– Ну и пусть ставят. Можно. И поохотиться можно, всё можно. Совесть только иметь…

Кирилл повернулся спиной к реке – и там леса, и, кажется, озерцо просверкивало в закатном солнце, может то, на котором охотился и чуть не погиб, выбираясь с которого, Миша. И не видно конца тем лесам… И Кирилл вмиг ощутил вечность...

...Директриса, Анна Сергеевна, очень приятная и уверенная в себе женщина. Настолько уверенная, что позволяла себе приходить в школу в джинсах и в джемпере. Но сейчас она была в смущении и не знала, как начать разговор. Наконец, решилась:

– Андрей Николаевич, вы знаете, с каким уважением я к вам отношусь. Вы и Наталья Павловна были самыми моими любимыми учителями. Именно благодаря вам я и пошла работать в школу. Мне очень неудобно, стыдно, но, как директор, я вынуждена с вами серьезно поговорить. Я даже не знаю, как начать, – чувствовалось, что эту фразу директриса репетировала не один раз. – Даже через столько лет я ощущаю себя вашей ученицей.

– Анна Сергеевна, забудьте, что я вас учил. И говорите со мной, как начальник с подчиненным. И тогда будет очень легко начать, хотя начинать всегда трудно. А может, и заканчивать. Извините, я перебил вас.

– Ничего, мне всегда было интересно вас слушать. И все-таки я попробую начать, – директриса все же была еще в нерешительности. – После смерти Натальи Павловны вы очень здорово изменились.

– Конечно, изменился. Все-таки умер близкий мне человек.

– Не перебивайте меня, Андрей Николаевич. Я и так волнуюсь. Вы даже внешне изменились. При Наталье Павловне вы не были таким… таким… – директриса запнулась, стараясь подобрать нужное слово.

– …Неопрятным, – подсказал Милосердов.

– Вот видите, – обрадовалась Анна Сергеевна. – Вы и сами понимаете, о чем я...

...«Земля ли вертится вокруг Солнца, Солнце ли – вокруг Земли», и для которых «Вера – высшая страсть в человеке. Пожалуй, в любом поколении найдётся много людей, которые даже не дошли до неё, но не найдётся ни одного, который мог бы уйти дальше неё».

И, вот так, не глядя на всё то «разумное, что барахтается в речке», почему было не противопоставить всему этому абсурдное, что по бережку и дальше…

Не скучать же…

Итак, – философия единого, философия противоречий, философия философий, философия абсурда… а, стало быть, движемся к монофилософиям – монорелигиям, и, стало быть, у человека, родившегося уже в новой «постлобовой» эре, господствующей тенденцией-мотивацией его деятельности будет монорелигия абсурда, а наиболее вероятным вектором направленности – от арифметических вычитаний иноиллюзий к алгебраическому извлечению корней самоиллюзий и возведению их в степень, не имеющей уравнительной функции равенства – самообожествления.

Практически, это путь материализации древней мифологии богочеловеками или всё то же возвращение «на круги своя»...

…«есть ли одно такое слово, руководствуясь которым, можно было бы прожить всю жизнь? – спросили у Конфуция.

– «Да. Это – снисходительность»...

…Вначале убили его друга.

Его же самого томили

пытками

и ожиданием.

В этой ужасающей череде событий Боэций остался верен себе –

поперечный срез жертвенного мученического перехода

он оставил в предсмертном трактате «Об утешении Философией»

перед самым алчущим алтарём и

шагнул

вместе с богом,

приютившимся в его душе,

прямо

в вечность.

…Она

явилась

к нему,

истерзанному

невиновностью…

Узник Мухин сидел в сырой полутёмной камере уже много-много лет. Так много, что он и не помнил, за что его посадили. Да и имени он своего не помнил, поэтому назовём его Мухиным, чтобы как-нибудь называть.

Узник Мухин очень страдал. Он страдал от одиночества – ведь сидел в камере совсем один, страдал от безделья, страдал от неизвестности и от того, что уже не мог не страдать. Разучился. Мелкими шагами по сто, по тысяче раз на день мерил он свой крохотный, убогий мирок. Он проводил ногтями по грубым шершавым стенам, прикасался ладонями к металлу всегда закрытой двери и вечером – когда это позволялось – ложился на деревянную койку, чтобы упереться лбом в продавленную подушку, зарыться в неё и глухо стонать.

Три раза в день в камеру приносили тюремную баланду с чёрным, смешанным с опилками, хлебом. Узник Мухин мычал и громко чавкал, вылизывая миску, а потом опять слонялся по своим крошечным владениям и кружился, кружился на месте, словно безумный дервиш, потому что ничего другого ему больше не оставалось.

Ещё он ходил на специальное ведёрко – парашу, и оно ему казалось злым символом его кошмарного заключения, не имеющего ни начала, ни середины, ни конца.

Одна отрада была у узника Мухина. Это – маленькое окно, даже оконце, окошечко, забранное толстенными решётками под самым потолком. Узник смотрел сквозь него на небо, и ему становилось в какой-то степени теплей.

Узник Мухин хотел научиться летать – и улететь...

...Гена сразу увидел, что его совковой лопаты, оставленной в канаве, там нет. Глянул по сторонам – и, пожалуйста, орудует его лопатой один из соседей восточной национальности. Не трудно узнать-то – по черенку в двух местах синяя изолента намотана. У них все лопаты так помечены.

– Чего, Гена, задумался? – приметив его замешательство, спросил Васька Рыкин.

– Да вон – лопату тяпнули…

Ваське только того и надо – рубаху скинул, чтоб мускулатуру его видели, и пошёл.

– Э! Узкоплёночный! Верни инструмент на родину!

– Какой инструмент?! – и сразу – толпа единообразных узкоглазых лиц и грязных комбинезонов. – Какой инструмет!

И только один из них, видно, начальник, в белой рубашке и серых брюках, высокий, плотный, с наглой усмешкой на узкоглазом же лице, навстречу Ваське пошёл.

– Ты чего, мужик? Как ты назвал меня? Ты у меня землю кушать будешь! – без акцента, очень спокойно говорил.

И Васька опешил на какое-то мгновение. Но Борода – откуда прыть взялась! – вперёд выскочил, схватил сразу правой рукой того узбека или таджика за грудки так, что рубаха на спине лопнула, приподнял и положил на землю, ногой на грудь встал ему, а лопату штыковую, которую в левой руке держал, к горлу супостата приставил.

– Па-ма-ги-те! Рассиянина убивают! – почему-то уже с явным восточным акцентом закричал поверженный батыр...

...Так я увидела, и об этом хочу рассказать. Каждый из нас творит вселенную своей души – раскручивает спираль своего сознания и разматывает линию своей жизни каждое мгновение, делая его неповторимым.

Но находимся мы все, каждый из нас, в раковине собственного сознания. И даже стремясь бесконечно к ее расширению, как делают сознательно или неосознанно многие, и лучшие из нас, мы пребываем, вместе со всем нашим миром в бесконечной спирали Творца.

Вселенная – это сознание, воплощенное в бесконечно разные формы, а сам процесс его воплощения – это процесс творения в его непреходящей неизменности.

Как потоки воды в горном водопаде, как образование капель дождя, как рост кристаллов, как появление листьев на деревьях, как узоры снежинок, как рисунки изо льда на зимних окнах, как распускающиеся из-под снега весенние крокусы, как рождение ребенка.

Это все чудеса творения, и вместе с тем проявление его единых законов, их неизбежности и бесконечности разнообразия форм...