Архив публикаций за сентябрь 2019

Меня зовут Собаньская Каролина Адамовна. В России обо мне должны помнить. Особенно на Юге. Когда-то я была в центре общественного внимания.

Жизнь моя складывалась как одно большое и увлекательное приключение. Я любила риск и удовольствия. Но последовали неудачи. Должно быть, за всё надо платить, но перемены судьбы – предмет особых рассуждений.

Я доживаю в Париже. Мой муж, четвёртый по счету, два года назад потерял зрение. Его зовут Жюль Лакруа, это французский литератор средней руки.

При чём здесь «Пиковая дама»?

При том, что я знаю причину написания повести. Автор питал глубокие чувства ко мне и делал попытки приблизиться…

Не сложилось.

Это повесть о несбывшейся надежде.

Меня не покидает мысль, что и после разрыва Пушкин надеялся на встречи со мной…

Дорогой читатель, а пуще того – читательница! Спешу тебя предупредить или, как говаривали в старину, предуведомить, что в пьесе этой нет-нет да и встречаются, с позволения сказать, «слова». А что было делать? Описывать быт и нравы Москвы семидесятых годов прошлого века и не употребить «слова», это, я считаю, никак не возможно и даже просто не честно по отношению к тому времени. Конечно, в старину классики и Максим Горький умели описать жизнь простых людей, не прибегая к бранным выражениям, но, во-первых, с тех пор рамки словесности несколько расширились, а потом, у автора всё же имеются в этом отношении свои чёткие границы, которые он не переступил и не переступит. Одним словом, на твой суд, читатель. Пьеса эта сложная, и уверяю тебя, ты ещё по ходу повествования утрёшь слезу, ибо встретишь там много несправедливости, но конец у этого произведения добрый, хороший. Что?.. Да нет, это не про то. Это... Вот ты, например, где родился, читатель? А, понятно... А я, представь, на Гоголевском бульваре, дом 8. Что?.. Ну разумеется, в коммуналке. Так что я, как говорится, в теме. Итак, вот пьеса...

...А вначале я цитировал «Паспорта» (1933) Сапира. (Год голода из-за перегибов коллективизации.)

Мрак от этих рубленых фраз. И трудно читается. То ли от чуть не бессвязности фраз, то ли от этого всепроникающего мрака. Есть даже просто непонятность:

«Приделал четвёртое колесо клетраку…».

Клетрак – гусеничный трактор, строился на заводе «Кливланд Трактор К°» в США. Русское прочтение сокращения Cleveland Tractor. Ну гусеницы приводятся в движение колёсами, пару которых, растягивающих каждую гусеницу, гусеница огибает. Но чтоб было на рисунке видно 3 колеса… Да ещё пририсовано 4-е!.. – Баловство – детский стиль, когда табуретке пририсованы обязательно все четыре ножки?..

Немного мешает пониманию и незнание, что в 1932 году в СССР была введена единая паспортная система, паспортные столы и милиция при ОГПУ (Объединённое государственное политическое управление). Смена паспортов у миллионов людей вызывала необходимость ударной работы, о чём, собственно и рассказ 1933 года. Всё в СССР тогда делали ударно, но иные чуяли в этом надрыв. Под влиянием ушедшего в подсознание идеала анархии (без центральной власти, что наступит при коммунизме) и при, наоборот, ежедневно теперь, в 1933-м, усиливающейся централизации, оправдываемой режимом страны как осаждённой крепости (а с 1933-го, с приходом к власти Гитлера, война таки была гарантирована в ближайшем будущем). И как тут с централизацией спорить? – Никто из просоветских и не спорил. Но у некоторых на сердце кошки скребли...

Тощий и бескровный, с язвами на руках и ступнях, с крестом гигантским; смуглый и полный, в чалме и с мечом, и многие ещё за ними, чёрные, красные и жёлтые, в больших и чудных масках, в перьях, и голые тоже – все на конях, все гонятся за мною, да с улюлюканьем, свистом. Они хохотали, едва не валясь с лошадей, я был им ужасно смешон со своей тревогою и страхом. Привязаны к столбам, горели женщины, мужчины, дым ел глаза, заволакивал небо, я петлял, задыхаясь и кашляя, под нарастающий топот и гон, крича, что страдальцев безумно жаль, лишь чутьем постигая, отчего они так гоготали; промчался мимо конный батальон, ощерившись клинками, я прокричал, указав на бегу: «рая не алча, умереть не боятся!», но они хохотали, конское ржанье смешалось с людским, обернувшись мельком, я приметил: голова того, что с крестом, оборотилась ослиной...

В больничной палате негде было укрыться. Здесь всюду властвовал невыносимый бесконечный глухой стон. Его издавали все одновременно. Казалось, он исходит не от людей, а от шести железных кроватей, от несвежих наволочек и скомканных простыней, то там, то здесь прикрывающих дышащие неподвижные глыбы мужских тел, обезображенных болезнью. Тяжёлый дух шатром висел под самым потолком, временами грузно колыхался, взбудораженный порывами ветра в распахнутом настежь окне. Всякое дуновение его приносило запахи горячего асфальта и сухой земли. Запылённые занавески вздувались парусами, необузданно хлестали грязные стёкла и подоконник в мелких серых песчинках.

Он лежал возле окна на боку, подтянув под себя тонкие посиневшие ноги, отвернувшись и от стонов и от самой палаты, как можно сильнее вжимался правым ухом в мякоть перьевой подушки. Хотелось уснуть, чтобы забыться хоть на мгновение, но сон не приходил. За окнами жарил июльский полдень, гневно метались занавески, посыпая подоконник и его сжатые, перекошенные губы злым песком. Старик не понимал, зачем он здесь...

Сегодня мне никуда не хочется идти. Даже по важным делам. Причиной тому не телесная слабость или депрессия. Отчего-то неохота выходить куда-либо из дому. Хочется просто смотреть телевизор, читать книгу, которая сейчас по душе, да ещё думать на волнующие меня темы (такое настроение у меня нечасто, но бывает, я даже дал ему название: «желание, или каприз, остаться дома с самим собой и заняться своими мыслями»). А думать о желанном я очень люблю. В нынешний период жизни для меня нет ничего важнее, даже считая творчество. В размышлениях о волнующем душу я вижу самопостижение, пусть это и не легко. Знали бы вы, чего стоит взирать на себя со стороны, и каких страданий стоит этот процесс, ибо трудно простить себе грехи и ошибки, видимые сторонним взглядом. Ведь видя всё это, человек понимает, чего он стоит, и такой проникается к себе ненавистью, что я никому не желаю мучений, перенесённых мной в состоянии подобной ненависти. И потому мне кажется, что живу я только и только для себя (в последнее время жить для себя является основной моей целью). При этом я имею в виду также проживание, переживание других людей и явлений. В подобном образе жизни главным для меня является одно обстоятельство. Возможно, причиной тому эгоизм. Наблюдение за окружающими, их страданиями в проживаемой без меня жизни возвышает меня в собственных глазах. Откровенно говоря, это и есть главное для меня обстоятельство – ведь последние четыре года я для себя и прожил, и эти самые четыре года весьма для меня – наилучшие...

Я читал книгу о Тарковском. Очень ясно вырисовывалась его элитарность в отношении эстетики. И, в общем, заблуждение о себе и народе. Он сперва («Иваново детство», «Андрей Рублёв») был движим подсознательным идеалом благого для всех индивидуалистов сверхбудущего, думая, что многие его понимают, кроме начальства. А народ – за. – Рано или поздно заблуждение это относительно народа должно было стать ему ясным. И он о простом народе мнение переменил, когда сгорела его дача. Не известно отчего, но он подозревал народ, это «специфическое русское раздражение от чрезмерно расцветавшего соседского имения, «заслуживающего» уже своего «красного петуха»…» (Суркова. Тарковский и я. 2002. С. 193). И было приведено высказывание Тарковского о рассказе Бунина «Ермил» (1912), иллюстрирующее, какой он плохой, русский народ...

Так, поехали! Кортеж медленно выруливает на проспект. Я стою в кабриолете и приветственно машу рукой людям. Люди, огромные массы людей встречают нашу колонну по всему пути в Кремль. Ох, чего мне стоило отбить этот процесс. Не зачищать до стерильности улицы столицы во время следования кортежа новоизбранного президента, то есть меня, на инаугурацию. Добился-таки, чтобы москвичи не шарахались от нас в ужасе быть застреленными снайперами из ФСО. Встречайте, встречайте спокойно, того, кого вы сами избрали во власть...

...Марк бежал по пышной траве, не переставая улыбаться. Осознание, что прямо над ним летит дракон, словно оберегающий щит, добавляло смелости. Трава легонько щекотала лодыжки, а запах от неё исходил настолько сладкий, что хотелось опуститься и прилечь, вдыхая этот аромат снова и снова.

Марк резко остановился прямо на краю холма, с высоты которого открывался прекрасный вид на поляну, усеянную цветами. «Так вот откуда эта пьянящая сладость!» – подумал Марк, перебегая глазами с одного цветка на другой.

Он прищурился и разглядел внизу маленький ветхий домик. «Надеюсь, он там? – спросил Марк и снова приписал: «примеч. Но кто он? Друг? Отец? Или может это она? Мать? Жена?». Пусть и не зная, что ждёт его в конце пути, он уже собирался начать спуск, но почувствовал в ногах неприветливый сквозняк. «Откуда он в такую жаркую погоду?» – подумал Марк, заворочавшись на месте, как вдруг услышал откуда-то издалека: «Марк? Ты дома?».

Будто очнувшись от приятного сна, он быстро посмотрел в сторону двери. Там, за дверью, его ответа ждала жена Лиза. Марк ещё раз посмотрел на дверь так, будто видел её впервые...

...стоит не поверить концовке в такой цитате:

«Ролан Быков, который играл Скомороха, рассказывал, как снимали сцену в сарае с его участием. Быков полностью сочинил своего персонажа, сидел в архивах, сам себе поставил скомороший танец, много репетировал и всегда был готов к съёмкам. В сарае все сидели уже долго, а Тарковский на площадке не появлялся, и в чём дело никто не знал… Потом оказалось, что режиссёру не понравился кусочек поля, который виднелся из окна сарая, и он искал технику, чтобы поле красиво перепахали. Только после этого прозвучала команда «мотор!»».

Вряд ли в этом кадре вы увидите перепаханное поле (там видны монахи, перед этим побежавшие под начавшимся дождём с луга со скирдами прятаться под какую-нибудь крышу поблизости). А других кадров, в которых было б что-то видно в окно за стеной дождя, нет. То есть причина задержки выдумана.

А я в связи с текстом Сурковой смею предположить, что у Тарковского просто сердце не лежало снимать то, что – он знал – заготовил очень уважаемый Быков (в двух десятках фильмов уже снявшийся и побывавший главным режиссёром Ленинградского театра им. Ленинского комсомола).

Быков своей заготовкой выражал идеал трагического героизма, чуждый Тарковскому. Тарковский не чувствовал в себе того «хочется», той авторской правоты, которую он сознанием своим считал чистым искусством. Вот он и медлил. Не мог переступить через себя.

Переступил всё-таки. Зато высказал своё «фэ» позже. Разрядился.

Чистое искусство в сознании – это и есть косвенный идеал отсутствия в сознании идеала благого для индивидуалистов сверхбудущего...

...Для них рок-н-ролл был не тем, чем был он для старших, не просто: «Рок-н-ролл, ром в рот, в стену сандалии» (Вознесенский). Для Башлачёва, Летова, Дягилевой, Ревякина и других рок-н-ролл стал судьбой, очень человеческой судьбой, где молитва мешается с бунтом, бунт – с молитвой. Судьбой – с верой и отчаянием, щемящей отрадой и сладостной мукой, и НАДЕЖДОЙ, и всем – всем!

Всякий настоящий поэт – а других поэтов вовсе не бывает – творит миф, свой собственный. Творчество поэта – это всегда мифотворчество, у каждого по силам его, из года в год, изо дня в день, из стиха в стих он творит миф, творит пространство собственного мифа. И всякая жизнь, прожитая в пространстве мифа, обретает неразменность человеческой судьбы, настоящей. Какой только и бывает судьба человека. А то ещё и рискует быть дарованной бессмертием, вечностью осенённой, став легендой. А легенда, безусловно, достоверна, как догма – в подлинном смысле, как дистанция, свободно выбранная человеком по отношению к Совершенному Образу, просто из деликатности, из боязни оскорбить этот Образ в силу собственной ограниченности...